Проблема истинности научного знания — центральная в развитии науки и ее философского анализа — тесно увязывается с проблемой рациональности. В классический период это утверждение было чуть ли не тривиальным: допускалась одна истина (по крайней мере в идеале, в перспективе, и один тип рациональности, который вел к этой истине и оправдывал ее).
Понятие рациональности (от лат. ratio — разум) в классической науке и философии означало набор методологических предписаний, неукоснительное следование которым гарантировало получение истинного и достоверного знания. Предполагалось даже создание научного метода, который позволял бы «без предварительной пристрелки сразу попадать в цель». К созданию такого метода много усилий приложили Декарт, Паскаль, Лейбниц — философы и физики в одном лице. Классическая рациональность была сопряжена с неукоснительной верой в разумное устройство мира, «лучшего из возможных миров», и верой в человеческий разум, познающий этот мир. С одной стороны, ученый классического периода был преисполнен своеобразной гносеологической веры в то, что «Творец неспособен обманывать нас в наших познавательных устремлениях», что настойчивый и последовательный исследователь рано или поздно познает «механизм Вселенной» до «последнего винтика». С другой стороны, классическая рациональность предполагала тождественность научной картины мира с самим миром, выступала как надежная база рациональности во всех областях человеческой деятельности. Не вызывала напряжения и проблема соотношения субъекта и объекта познания. Субъекту уделялась роль «строительных лесов», необходимых в процессе возведения здания и убираемых после его завершения. «Вынесение субъекта за скобки» обеспечивало нахождение одной-единственной истины, отделение ее от возможных заблуждений, порожденных несовершенством субъекта, «идолами», отягчающими человеческий разум. Такое представление о научной истине и научной рациональности выводило за пределы науки социально-гуманитарное познание. Однако удары по классической рациональности наносились и со стороны естествознания, которое считалось ее эталоном. В неклассическом естествознании стало очевидным присутствие субъекта уже в самом выделении объекта познания, неразделимость субъекта и объекта познания. На повестку дня выходили вопросы, которые считались давно закрытыми. Что такое истина? Это то, «как есть», или наше знание о «том, как есть», т. е. об объективной реальности. Но откуда мы знаем, что такое объективная реальность и насколько соответствует ей, этой «вещи- в-себе», наше знание? Что чему должно соответствовать — мысль предмету или предмет мысли? Социальные и гуманитарные науки XX в. добавили новые проблемы, доказав, что существует не только объективная реальность (скажем, природа), но и субъективная. На смену классической концепции истины (которую еще называют корреспондентской, т. е. соответствующей реальности) пришли неклассические — когерентная и прагматическая. Когерентная, отказавшись от претензий на объективную истину, удовлетворяется требованием согласованности (когерентности) системы знаний. Однако столь легкий отказ от объективной истины грозит серьезными последствиями. Так, самосогласованной системой являются сказки и мифы (при постулировании некоторых допущений, например, способности Черномора — летать, Кощея — быть бессмертным, Волка — разговаривать с Красной Шапочкой, Шивы — иметь много рук и перевоплощаться). К ней близка семантическая концепция истины, переводящая проблему истинности в формально-логическую плоскость. Компромиссным вариантом является прагматическая концепция истины, в которой «истинно то, что полезно» (а не полезность как следствие истинности знания). Признается конвенциальность того, что признается и принимается за истину. В итоге классическая рациональность сменяется своеобразной целе-рациональностью — истина представляется результатом определенных предписаний и правил, ведущих к намеченной цели. Отказ от «единственной истины» и единственной формы рациональности приводит к выводу, что с учетом неизбежности смены представлений об истине и форм рациональности рациональным является следование принятым в данную эпоху или данным научным сообществом стандартам и нормам. Один из крупнейших социологов XX в. К. Манхейм опирается на понятия «динамических стандартов мышления», «динамики истины», «динамического видения», говоря о подвижном приближении к подвижному объекту. Здесь уместно сказать о принципиальном различии между релятивностью знания и релятивизмом. Верно подмеченная релятивность, относительность, т. е. историческая неполнота любого знания вовсе не означает релятивизма, т.е. абсолютизации этой относительности, отказа от самого понятия научной истины, — по-прежнему необходимым остается понятие объективной истины. Другое дело, что оно наполняется новым, неклассическим содержанием. Сохраняя свое регулятивное значение, направляя научную деятельность, понятие объективности истины не отождествляется с ее абсолютностью, а осмысливается в общем социокультурном контексте. Необходимо иметь в виду и то, что отказ от классической рациональности вовсе не означает иррационализма. Неклассическая наука и философия, покончив с установкой на единственность истины, допускают дополнительность различных истин. И если это неизбежно даже в естествознании, то своего рода принцип дополнительности необходим и в социально-гуманитарной сфере познания. Уже в постнеклассической науке признается не только наличие субъекта познания в «теле науки» {англ. — body of science), но и его воздействие, практическое участие в конструировании реальности — особенно в социальной реальности. Что касается изучения последней, то здесь уместно говорить в равной мере о познающем и практическом субъекте. Субъектом познания целесообразно считать и общество в целом; оно же — и объект познания. Что касается постмодернистских представлений об истине и рациональности, то они являются следствием все более нарастающего разочарования в разумном устройстве мира. Постмодернизм — это неготовность материально обеспеченного, пресыщенного во многих отношениях человека к жертвам, материальным и моральным, во имя все более сомнительного общественного прогресса, мифического «светлого будущего».
На смену вере в классический разум постмодернизм выдвигает веру в свободу (порой анархически понятую), многообразие, плюрализм — в природных и общественных процессах, а тем более в их осмыслении. Субъект и объект сплелись воедино в своеобразных «играх разума», перед которыми уже не ставят никаких требований и социальных задач. «Шок от постмодернизма» мешает признать, что постмодернизм — это диагноз, симптом кризиса культуры, кризиса человека и человечности. Как пишет английский социолог 3. Бауман, существует необходимость не в социологии в духе постмодерна, а в социологии, способной понимать постмодернистский мир и учитывать его уроки. Плюрализм истины означает признание права на жизнь различных, часто взаимодополняющих точек зрения, различных истин, обеспечивающих разные типы деятельности. В современном социально-гуманитарном познании особенно наглядно выявляется невозможность отождествления с реальностью теоретических конструктов и даже опасность, например, печальный опыт «строительства коммунизма» в СССР, социализма в так называемых странах народной демократии. В современном социально-гуманитарном познании истина — это еще и характеристика действий с объектом исследования, его трансформаций, опирающихся не на жесткие модели, а на гибкие сценарии. В неустойчивых системах даже точечное воздействие может существенным образом изменить их поведение. Обсуждая проблему истины и рациональности в социально-гуманитарном познании, нельзя оставлять в стороне такие его характеристики, как ценностная наполненность, связь истины с интересами, роль повседневного опыта, переплетение научного и вненаучного знания. В социально-гуманитарном познании (как и в искусстве) уместно говорить не только об объективном знании, но и об объективизации личности исследователя. Иначе это можно назвать психологизмом:, который включает учет психологических механизмов человеческого мышления как такового и учет психологических особенностей конкретного ученого. Эффективность знания здесь определяется не столько соответствием некой абстрактной истине, сколько его адекватностью социальным задачам. Историзм социально-гуманитарного знания учитывает то, что не только объект, но и субъект познания исторически изменчивы. Плюрализм истины означает не только возможность различных описаний и объяснений одного и того же явления, но и возможность различных социальных «миров», культурно-исторических типов, находящихся в динамике. В отличие от монизма, объясняющего мир из одного начала, плюрализм исходит из множества начал, ни одному из которых нельзя отдать преимущество. Современное социально-гуманитарное познание не отвергает классических критериев истины, как то: полнота, непротиворечивость, независимость, оно принимает их скорее в виде некоторых идеализаций — подобно тому, как физики, оперируя понятиями идеального газа или абсолютного нуля, дополняют эти абстракции реальными характеристиками. Как пишет американский историк науки X. Патнэм (р. 1926), «мы присутствуем при кончине теории истины, которая просуществовала почти две тысячи лет. Тем, что она просуществовала столь долго и принимала столь разнообразные формы, она обязана естественности и силе желания знать точку зрения Божественного взора». В XX в. эту функцию присваивали себе тоталитарные государства, постановляющие иметь одну-единственную «истину». Результат этого — огромные жертвы и неизбежный крах подобных социально- политических систем. К социально-гуманитарному познанию особенно применимы попперовские представления о фаллибилизме, т. е. погрешимости знания, и фальсифицируемости, т. е. выявления позиций, в которых может быть выявлена ошибочность тех или иных положений теории, ее неполнота. Утверждения, которые не допускают процедуры фальсификации, являются догмами и не могут быть допущены в качестве научного знания. Эта проблема в социально-гуманитарном познании приобретает особую остроту. Опасным оружием политических сил нередко становится сознательная ложь, ничего общего не имеющая с научными заблуждениями, носящими непреднамеренный характер и неизбежными в научном поиске. Гитлеровский министр пропаганды Геббельс говорил, что «ложь должна быть настолько чудовищной, чтобы в нее поверили». Исторически неоправданной оказывается и пресловутая «ложь во спасение». В социально-гуманитарной области совершенно правомерно использование, помимо категории истины, таких понятий, как правда и справедливость. По В. Далю, правда — это истина на деле. Понятие истины соответствует сущему, правды — должному. Понятие правды сопряжено с понятием справедливости. Русский философ В. Соловьев видел в понятии правды совпадение истины и справедливости, правду он рассматривал как практическую явленность истины и справедливости. Правду ищут герои русских сказок, там правда всегда торжествует над кривдой. Поиск правды-справедливости всегда был знаком русской интеллигенции. «Я есмь путь, и истина, и жизнь», — говорит Христос в Евангелии от Иоанна (14.6). Таким образом, в экзистенциальном смысле проблема истины выходит за рамки вопроса об истинности научного знания. Такое широкое понимание истины не ограничивается понятийно-логическими оценками, а обогащается духовным содержанием, увязывается со смыслом человеческого бытия, с его подлинностью. М. Хайдеггер, большой знаток античной культуры и греческого языка, обращал внимание на то, что греческое понятие «алетейя», означающее истину, включает в свое содержание смысл «несокрытости», «непотаенного». Экзистенциальная истина предполагает открытость мира человеку и человека — миру, выражаясь в таких «экзистенциях», как здесъ-бытие, бытие-с-другими, бытие-к-жизни, бытие-к-смер- ти, страх, отчаяние, отчуждение, решимость, надежда. Делая упор на непосредственную данность мира человеку, экзистенциализм и герменевтика выводят на первый план проблему понимания.