«...А что женщина человек — в голову не помещается!» (А. Герцен): женщина и брак в России 1840-х годов

О знаковой для русской жизни того времени неизведанности женщины писал в 1845 году В. Г. Белинский: «...У нас не понимают и не хотят понимать, что такое женщина, не чувствуют в ней никакой потребности, не желают ее и не ищут ее, словом...

у нас нет женщины» (Белинский 1981, 6:400). Авторитетное мнение Белинского, его размышления над исходом любовной истории Онегина и Татьяны влияли на литературные интерпретации современниками сходных сюжетов. В заключительных статьях о романе Пушкина критик высказывал очевидное сомнение в правоте конечного выбора Татьяны. Мотив нравственного долга перед мужем (сиречь перед самой собой) отступал перед аналитическим разбором «отношения поэмы к обществу» и всех сторон личности Татьяны, сформированных в ней природой и обществом. «Вечная верность — кому и в чем? — вопрошал Белинский. — Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени безнравственны...» (Белинский 1981, 6:424).
Экспериментальный характер для тех лет имела повесть А. В. Дружинина «Полинъка Сакс» (1847), где был дан принципиально но
вый способ решения конфликта троих. Ориентируясь на каноны нарождающегося реализма, Дружинин убирает мотив страсти[163] из поведения своих персонажей и делает истинно «взрослым», способным отвечать за свои поступки лишь одного из них — Константина Сакса, образ которого предельно романтизирован, хотя по нормам новой литературы он и сделан честным служакой, отстаивающим закон. Идеален вариант разрешения Константином любовного треугольника, образовавшегося между его семьей и князем Галицким: узнав об измене жены, он подавляет в себе эгоистические чувства и в кратчайшие сроки тайно осуществляет бракоразводный процесс[164].
Однако нарушение жизнеподобия и уступка романтизму «воли и разума» обернулись не только некоторой ходульностью образа Сакса, но и нравственной несостоятельностью действий героя, оставшейся не замеченной тогдашней критикой. У Дружинина он не только не подозревает об изменениях, происходящих в душе и сознании его Полиньки, но и не желает их знать — она до самого конца остается для него всего лишь ребенком, не доросшим до права самостоятельно решать свою судьбу.
В отношении к реальной социокультурной ситуации России смысл повести Дружинина очевидно смещается с утопического проекта мудрого решения проблемы семейного адюльтера на вопрос о границах и пределах самостоятельности и независимости женщины от мужчины и от среды, т.е. на весь тот круг проблем, который чрезвычайно остро стоял перед Россией XIX века и который по-разному пытались решить в литературе и жизни современники Белинского и Дружинина.

Так, с «Полинькой Сакс» тесно связана повесть JI. Н. Толстого «Семейное счастие» (1859): и в ней вначале опекун, затем жених и, наконец, муж толстовской героини предстает для нее тем же непонятным, взрослым, подчас внушающим уважение и страх феноменом «в себе», что и Константин Сакс

для Полиньки: «Опять проницательность, мудрость и покровительственное спокойствие выразились в его взгляде. Он не хотел, чтоб я видела его простым человеком; ему нужно было полубогом на пьедестале всегда стоять передо мной» (Толстой 1979, 3:127)[165].
Очевидно, само время взывало к тому, чтобы авторы 1840— 1850-х годов снова и снова ставили проблему духовной и социальной пропасти между мужчиной и женщиной, — пропасти, без ликвидации которой невозможно было дальнейшее продуктивное развитие русской жизни и культуры.
Как известно, семейная гармония составляла мучительно недосягаемый идеал для самого Я. Толстого, и не кто иной, как он, сумел показать неповторимое разнообразие счастливых и несчастных русских семей. Поразительна дистанция, отделяющая « Семейное счастие» от «Крейцеровой сонаты» (1890): если в ранней повести вторжение в семью «третьего» вовремя останавливается и жизнь супругов постепенно налаживается, то в трагическом произведении позднего Толстого исходом адюльтера, который еще только намечался у жены Позднышева с музыкантом, становится катастрофа, и иного выхода нет. Только гибель — удел изменницы, даже если она без вины виновата, как крестьянка Степанида в повести «Дьявол» (см. вторую редакцию финала). Толстой становится неумолимым обвинителем женщин и общества, которое порождает их неисправимую порочность, рассказчик в его поздних произведениях неизменно проклинает плоть, ее «мученья», ее «ужас и страх».
...Надо, чтобы... нарушение обещания верности, даваемого в браке, казнилось бы общественным мнением по крайней мере так же, как казнятся им нарушения денежных обязательств и торговые обманы, а не воспевалось бы, как это делается теперь, в романах, стихах, песнях, операх и т.д. (Из Послесловия к «Крейцеровой сонате» 12; 199).
Таковы крайние точки толстовского отношения к браку и к обетам верности супругов, между которыми помещаются его крупнейшие романы. Но, прежде чем говорить о них, мы вернемся к 1840-м годам, когда на пересечении жизни и литературы шла выработка совершенно новой и, как показывает история, весьма перспективной, несмотря на весь ее радикализм, формы решения семейно-любовного треугольника.

<< | >>

↑

Источник: С. Ушакин. Семейные узы: Модели для сборки: Сборник статей. Кн. 1. 2004

Еще по теме «...А что женщина человек — в голову не помещается!» (А. Герцен): женщина и брак в России 1840-х годов:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -