«Чем выше я спускаюсь в глубины, тем больше я подымаюсь ввысь» (Н. Герцен): эксперимент и реальность в семье русских эмигрантов

Здесь нам вновь не обойтись без Герцена: в указанный период он, рядом с Белинским, — один из первых в России пропагандистов освобождения женщины и раскрепощения ее из пут буржуазного брака. Романтический дуализм «любви земной» — «любви небесной» в сознании Герцена 1840-х годов довольно быстро разрушается, да и странно было бы сохранять его, будучи отцом и мужем, главой нового литературного направления, требующего верности «действительности».

Рушится также и вера в Провидение — на смену ей приходит понимание жизни как игры подчас бессмысленной случайности, которую нужно осилить властью собственного разума и воли, в которой можно и нужно «из себя» обрести смысл. С этими мировоззренческими основаниями согласуются и размышления Герцена относительно проблем частной жизни.
«Брак, когда от него отлетит дух, — позорнейшая и нелепейшая цепь», — записывает он в «Дневнике» за 1842 год (II, 228). Гармония семьи, по его мысли, возможна при соединении интересов частных, индивидуальных, с общечеловеческими — со «всеобщим», и здесь наибольшую трудность представляет воспитание женщины. В «общинной жизни» Герцен видит спасение от грозной власти случайности, ибо тогда «женщина будет более причастна общим интересам, ее нравственно укрепит воспитание, она не будет так одно- сторонно прикреплена к семейству...» (II, 347). Намеченную программу строительства новой семейной жизни писатель стремится реализовать в собственной семье, в дружеском кругу. Его идеи быстро проникают в сознание жены, будучи поощряемы чтением романов Ж. Санд и поддерживаемы ближайшим окружением[166].
Отметим важный для нас факт: ситуация любовного треугольника, войдя в жизнь и творчество Герцена в пору романтической юности, потом становится постоянной темой его жизни и размышлений. В ключевом для русского реализма романе «Кто виноват?» (1846) разбивается, казалось бы, счастливый брак четы Кру- циферских. В город NN приезжает Владимир Бельтов — человек недюжинного ума и таланта, причем такого свойства, которое позволяет говорить об известной автобиографичности образа героя. Недостижимость идеала в практической деятельности ведет его к
совершенному разочарованию в жизни, и последней надеждой Бельтова на свое реально жизненное воплощение становится любовь к Круциферской. Они пара друг другу — Любови Александровне тесно с мужем, ее тянет к сильной, незаурядной личности Бельтова, но ни уйти от мужа и тем навеки сделать его несчастным, ни, тем более, согласиться на тривиальный адюльтер она не в силах.
Роман заканчивается трагическим аккордом: разрешение проблемы на путях нравственных не приносит никому ни счастья, ни даже элементарного покоя. Писатель словно объединяет в роковом для его героев треугольнике черты прототипических для русской литературы романных ситуаций, обнажая их странную, на первый взгляд, общность: его Бельтов напоминает одновременно и Онегина и Печорина, а образ героини — в том, что касается отношений с мужчинами, — выстраивается по модели и пушкинской Татьяны, и лермонтовской Веры. Происходит своеобразная аберрация знаменитой формулы Татьяны Лариной: идеальные героини русской классики отдают свое тело мужу, а душу — некоему «другому» (для них — воплощенному «анимусу», используя романтическую словарную парадигму Юнга) — и остаются навеки верны ему, вопреки всем надеждам на семейное счастье.
Спустя несколько лет, в конце 1840-х годов, сам автор романа «Кто виноват?» оказался в недавно описанном им положении Круциферского: мужа, вынужденного наблюдать за всеми перипетиями любовного чувства его жены к «другому». Казалось, сама судьба настаивала на эксперименте четы Герценов, но ценой этого эксперимента стали жизнь женщины и полное крушение семьи.
В 1847 году Герцен с семьей уезжает на Запад, там происходит их знакомство с семейством немецкого поэта и революционера Георга Гервега. Историю ложной и краткосрочной (как полагал Герцен) любви его жены к Гервегу уже после смерти Н. А. писатель рассказал в своем «надгробном памятнике» жене — пятой части «Былого и дум» («Рассказ о семейной драме»). Гервега он однозначно оценивал как мерзавца и пошлого буржуазного эгоиста, воспользовавшегося слабостью женщины, и поначалу призывал мировую социал-демократическую общественность к публичному суду над ним.

Но для западной общественности акценты были расставлены иначе, и первоначально сочувствующих Гервегу было значительно больше, чем солидарных с Герценом: многие полагали, что это Герцен не позволяет жене уйти к любимому человеку, что он проявляет преступный семейный деспотизм. Е. Н. Дрыжа- кова верно указывает, что для европейских демократических кру
гов середины XIX века это была важная экспериментальная попытка людей «“нового мира” противостоять старым предрассудкам и собственным примером начать “новую жизнь”» (Дрыжакова 1999, 79). И несмотря на трагический финал, показательно то недолгое равновесие, в котором прожили две семьи период острого разочарования в идеях и возможностях европейской революции 1848—1849 годов, их временное сплочение и даже паллиатив Герцена и Гервега, когда последний лето 1849 года жил в доме Герцена (на это время и пришелся период самой страстной их с Н. А. любви).
В напряженном желании сохранить и семью и любовь у Н. А. рождается утопический план совместного существования семей, а фактически — сосуществования троих — ее самой, Герцена и Гервега (Эмма Гервег, зная, что рано или поздно муж вернется к ней, готова была на время самоустраниться). Первое время, не зная о происходящем, эту идею поддерживал и Герцен — ведь они с Гер- вегом в дружеском кругу считались «близнецами». Затем, когда появилась надежда на скорый приезд Огарева и Тучковой, уже живших в гражданском браке, они также включаются в семейную «общину». Так воскресает утопия «Царствия Божия на земле», созданная Герценом в переписке с Н. А. в 1830-е годы и теперь обретшая коллективистский характер. Религиозно-мистические идеи о предназначенности встречи, о заповеданности союза двух душ, вынесенные женой Герцена из эпохи романтической юности, сочетаются в ее сознании с социальным протестантизмом, в котором она идет куда дальше мужа:
Если вы не смотрите на брак как на пожизненный абонемент на ваше тело, душу и т.п., почему хотите вы абонироваться на дружбу? Все это вздор, пустяки! Сошлись, разошлись, опять сошлись, опять разошлись, опять сошлись, и это опять уходит в бесконечность... (Письма Н. А. Герцен Гервегам 1958, 273).
Проект семейной утопии Герценов разрушился, не успев осуществиться. К практической радикализации интимных отношений оказались не готовы в первую очередь мужчины. Эгоизм мужа, не пожелавшего делить ее с Гервегом, Н. А. признавала естественным и даже не считала таковым: семья и дети для нее составляли нечто «священное», сам же Герцен ни в те годы, ни позже не был склонен устраивать семейные «бордели» в духе Чернышевского. Эгоизм Гервега, начавшего предъявлять Н. А. серьезные права (он требовал от нее то разрыва с мужем, то самоубийства, грозил обнародованием их отношений и своей смертью), явился для

Георг Гервег.
Гравюра с портрета маслом Конрада Гица, 1850-е гг.
нее страшным открытием («...Мой идеал был низвергнут, смешан с грязью» (Письма Н. А. Герцен Гервегам 1958, 312), с которым она до конца не хотела согласиться. В самой же скорой смерти жены Герцен — по видимости, не без оснований — винил и Гервега, и себя.
По оценке Дрыжаковой, неудавшаяся попытка русских соци- алистов-диссидентов выстроить «новое общество» на «новых» основаниях убеждает, что «никакие “новые’’ принципы не могут разрешить человеческих страстей» (Дрыжакова 1999, 80)[167]. Однако идея духовно-эротического союза единомышленников, которую лелеяла Н. А., неразрывно связанная с идеалом свободы чувств и моральной независимости женщины, воскреснет вновь в начале XX века и породит великое разнообразие культурно-творческих, мистических, теургических, поэтических и прочих треугольников творцов эпохи символизма и постсимволизма. В большинстве сво
ем они будут иметь драматические или прямо трагические финалы. Но сама по себе модель тройственной связи людей, которые не могут разойтись по причинам объективного — социального, экономического — или субъективного — межличностно-психологического — характера, уже лишенная высокого, хотя и утопического налета романтического провиденциализма, утвердится в русской культуре второй половины XIX века, ее пик — это движение нигилистов, имеющее базу в широкой разночинской среде России 1860—1870-х годов.

<< | >>

↑

Источник: С. Ушакин. Семейные узы: Модели для сборки: Сборник статей. Кн. 1. 2004

Еще по теме «Чем выше я спускаюсь в глубины, тем больше я подымаюсь ввысь» (Н. Герцен): эксперимент и реальность в семье русских эмигрантов:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -