Существует и другое течение, представители которого также утверждают, что мы живем в информационном обществе, но оно не нуждается в столь тщательном исследовании смысла информации. Более того, сторонники этой точки зрения утверждают, что нам вообще не нужны количественные измерения информации для оценки связанного с ней роста в сфере занятости или экономике, так как решающее количественное изменение произошло в способах использования информации.
Для этих ученых информационное общество — это общество, в котором доминирующую роль играет теоретическое знание, чего прежде не было. Эти отличающиеся по взглядам исследователи сходятся на том, что информационное общество (хотя предпочтительнее было бы употреблять термин «общество знания» по той вполне очевидной причине, что он говорит о много большем, чем сваленные в одну кучу биты информации) устроено таким образом, что приоритет отда ется теории. Хотя приоритет теоретического знания мало рассматривается в теориях информационного общества, имеется достаточно оснований для того, чтобы считать его отличительной чертой современности. Я еще не раз вернусь к этой теме (в главах 3, 5, 8 и в заключении), и потому здесь лишь слегка коснусь ее. Под теоретическим знанием здесь понимается знание абстрактное, обобщенное и закодированное на различного рода носителях. Абстрактным оно является, поскольку к данной ситуации применяется не непосредственно, а обобщенным — поскольку сохраняет свое значение за пределами конкретных обстоятельств, причем носителями его являются книги, статьи, телевизионные образовательные программы и разного рода курсы. Есть возможность доказать, что теоретическое знание играет ключевую роль в современном обществе в отличие от предыдущих эпох, когда доминировали практическое и ситуативное знания. Если вспомнить, например, промышленную революцию, то становится ясно, что делали ее, по выражению Д. Белла (1973), «талантливые придумщики, которым наука и фундаментальные законы, лежавшие в основе их изобретений, были безразличны» (с. 20). Усовершенствованный Абрахамом Дерби процесс выплавки железа, паровоз Джорджа Стивенсона, паровой двигатель Джеймса Уатта, инженерные новинки Мэтью Боултона и множество других изобретений, сделанных между 1750 и 1850 гг., были плодом работы изобретателей и промышленников, прочно стоявших на земле, людей, которые сталкивались с практическими задачами и решали их практическими методами. Хотя к концу XIX в. технологии, основанные на научных достижениях, и формировали развитие промышленности, все же еще век назад в различных сферах жизни человека царили в основном опыт, эксперимент, навыки, развитой здравый смысл и — как максимум — систематическое распространение знаний о наилучших возможностях практических и технических решений. Так было в сепьском хозяйстве, строительстве, медицине и во многих видах человеческой деятельности, которые обеспечивали насущные потребности и роскошь. (Hobsbawm, 1994, с. 525) Сегодня инновации напротив берут свое начало от принципиальных знаний, с наибольшей очевидностью это проявляется в сфере науки и технологий (хотя принципы эти могут быть понятны незначительному числу экспертов). Подобные теоретические принципы в форме текста выступают стартовой точкой, например, для успехов генетики в рамках проекта «Геном человека», то же можно сказать о физике и математике, которые стали основа' нием ИКТ и связанного с ними программного обеспечения. Теоретическое знание стало основой современной жизни в различных областях, иллюстрацией чему могут служить воздухоплавание, производство пластмасс, медицина, фармацевтика. Не следует думать, что приоритет теоретического знания сводится к лишь к новейшим достижениям. На самом деле трудно найти такие технологии, в которых и для которых теория не была бы первейшим условием развития. Например, ремонт дорожных покрытий, строительство, переработка отходов — все это предполагает знание теоретических принципов сопротивления материалов, структурных законов, токсинов, энергопотребления и многого другого. Это знание формализовано в текстах и передается главным образом посредством обучения, а это благодаря специализации означает, что большинство не обладает теоретическими знаниями вне пределов собственной специальности.
Тем не менее теперь каждый знает об огромном значении теории, так как с ней связаны даже бытовые технологии — микроволновые печи, плееры с компакт-дисками, цифровые часы. Разумеется, архитектор, инженер по водоснабжению, механик остаются в нашем восприятии людьми практическими. Это действительно так, но нельзя не заметить, что все они сначала получили теоретические знания, а затем интегрировали их в практическую работу (которая часто связана с «умными» технологиями тестирования, измерения и конструирования, в котйрые тоже интегрировано теоретическое знание). Приоритет теоретического знания в наше время существует не только в науке и технологиях. Если приглядеться внимательнее к политике, можно увидеть, что именно теоретическое знание лежит в основе многих политических решений и дебатов: поскольку политика — «искусство возможного», следует знать эти возможности. На что ни посмотришь, все — транспорт, окружающая среда, экономика — тесно связано с теорией (модели анализа стоимости-прибыли, концепции устойчивости окружающей среды, положение о соотношении инфляции и занятости). Все это отвечает критериям теоретического знания (абстрактность, обобщенность, кодификация). Подобное теоретическое знание необязательно имеет характер закона, как в физике или биохимии, однако оно работает на сходных основаниях, и трудно отрицать, что оно пронизывает чуть ли не всю современную жизнь. Действительно, доказательством может служить то, что теоретическим знанием пронизана практически вся современная жизнь. Например, Нико Штер (1994) предполагает, что оно главное во всем, что мы делаем, от планирования интерьера собственного дома до выбора режима физической нагрузки для сохранения здоровья. Его представления перекликаются с «рефлексивной модернизацией» Гидденса, т.е. эпохой, характеризуемой повышенной рефлексией общества и саморефлексией, которые лежат в основе выбора образа жизни. Если это все в большей степени происходит именно так, если мы создаем мир, в котором живем, на основе рефлексии и решений, при принятии которых большую роль играют не природные импульсы и традиция, а оценка рисков, тогда теоретическому знанию должно быть отведено центральное место, так как оно дает нам пищу для рефлексии. Например, в развитых странах широким слоям населения известно о демографических тенденциях (мы — стареющее общество, население земли растет главным образом в Южном полушарии), о контроле рождаемости, о коэффициенте рождаемости, о детской смертности. Это знание теоретическое, оно абстрактно, обобщено, собрано и проанализировано специалистами, распространено в различных медиасредствах. Подобное теоретическое знание не подлежит непосредственному применению, хотя, несомненно, служит информацией для социальной политики и индивидуального планирования (когда мы обдумываем формы своего будущего пенсионного обеспечения или решаем, когда и сколько иметь детей). В этом смысле теоретическое знание стало определяющей чертой мира, в котором мы живем. Трудно придумать способы количественного измерения теоретического знания. Опосредованные пути, такие как увеличение числа людей с университетскими дипломами и рост тиражей научных журналов — нельзя признать достоверными. И тем не менее теоретическое знание можно считать определяющей чертой информационного общества, так как оно со всей очевидностью влияет на наш образ жизни, в отличие от образа жизни наших предков, прикрепленных к одному месту, невежественных и подвластных силам природы. Как я уже говорил, мало кто из теоретиков информационного общества уделяет внимание теоретическому знанию. Их больше увлекают феномены, связанные с технологиями, экономикой, сферой занятости, так как они легче поддаются измерению, однако весьма отдаленно связаны с теорией. Более того, трудно доказать, что теоретическое знание приобрело приоритет именно в последние десятилетия. Более убедительным будет рассмотрение его как результат длительного процесса, тенденции, присущей времени модерна, однако особенно характерной для второй половины XX в., и тенденция эта ведет к тому, что Гидденс называет «высокой модернити».