Истина и знание

В.П.Филатов определяет знание как «соответствующее реальному положению дел, оправданное фактами и рациональными аргументами убеждение субъекта»10 И .Т. Касавин рассматривает знание как «форму социальной и индивидуальной памяти», как «результат обозначения, структурирования и осмысления объекта в процессе познания»" Несмотря на различие подходов к рассмотрению понятия знания, к анализу функций, форм существования и обоснования знания, эти авторы важнейшую черту знания видят в его отнесенности к внешнему объекту, более того, — в его соответствии познаваемому объекту. Мысль, соответствующая своему объекту, истинна, но именно такая мысль и выражает знание. Порой не вполне четко различают два разных вопроса: вопрос о природе знания и вопрос о том, как выделить знание из всей суммы наших убеж-

п

дений. По своей природе знание есть истинная мысль. Но как узнать, истинна та или иная мысль или нет? — При решении этого вопроса мы прибегаем к доказательству, обоснованию, подтверждению и прочим средствам, позволяющим нам с некоторой долей уверенности называть некоторую мысль истинной, считать ее знанием. Верно, конечно, что эта уверенность никогда не может быть абсолютной, всегда есть риск принять ложную мысль за истину, но это никак не касается природы знания — знание есть истинная мысль, т.е. мысль, соответствующая своему предмету.

Здесь, как мне кажется, мы уже должны обратиться к чрезвычайно интересному и важному вопросу — вопросу о том, что же это такое — соответствие мысли объекту? Его истолковывали и как согласование или совместимость с чувственно данным, и как согласование или совместимость с протокольными или фактуальными предложениями, и как согласование или совместимость с фактами, и т.п. Но, быть может, наиболее близким нашей интуиции является истолкование соответствия как отражения.

Возможно, наиболее полно это истолкование было представлено в известной книге В.И.Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»: «Мы спрашиваем: дана ли человеку, когда он видит красное, ощущает твердое и т.п., объективная реальность или нет?.. Если дана, то нужно философское понятие для этой реальности, и это понятие давно, очень давно выработано, это понятие и есть материя. Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них»12 В советской философской литературе множество работ было посвящено разработке так называемой «ленинской теории отражения». В последние два десятилетия нашей истории мы с легкомысленной поспешностью отбросили марксизм и вместе с ним «принцип отражения». Конечно, и в работе В.И.Ленина, и во многих философских работах советского периода этот принцип формулировался излишне прямолинейно и упрощенно, что вызывало критическое к нему отношение13 . Однако сегодня, перетряхивая наш старый философский багаж, мы можем сказать, что в идее отражения содержалось важное рациональное зерно: истина, знание соответствуют изучаемому объекту в том смысле, что дают нам представление о том, каков он есть сам по себе, т.е. как-то отражают его.

По-видимому, между классическим понятием истины и понятием отражения существует тесная связь, и трудно отказаться от одного из них, сохранив другое. Достаточно очевидно, что если мы отбрасываем понятие истины, то устраняется и принцип отражения: если нельзя говорить о соответствии мысли объекту, то тем более нельзя говорить об отражении объекта мыслью. Обратное показать сложнее: кажется, что можно отбросить принцип отражения и все-таки продолжать говорить о соответствии мысли объекту в каком-то ином смысле. Действительно, многие мыслители принимали классическое понятие истины, не принимая принципа отражения. В частности, А.Тарский в своей семантической концепции истины отталкивается от классического понимания, но ни о каком отражении у него нет речи.

Понятие соответствия мысли объекту является, конечно, чрезвычайно неопределенным, расплывчатым, его можно уточнять и конкретизировать по-разному. И все-таки, как мне представляется, и в своей повседневной жизни, и в научной деятельности мы истолковываем это понятие именно как отражение. Мы верим, что истинное знание дает нам верную или адекватную картину окружающего мира. Знание говорит мне, что если я посажу в землю картофелину, то вырастет куст картофеля, а не свеклы или моркови. Так и происходит в повседневной жизни. Знание говорит мне, что по воде нельзя ходить, как по земле. Так оно и есть, нетрудно в этом убедиться. Знание говорит мне, что если в баке нет бензина, машина не поедет, и она действительно не едет. Знание рисует мне картину окружающих вещей, их свойств и отношений между ними. Эта картина в значительной мере верна, потому что я достаточно хорошо ориентируюсь в мире, т.е. знание — это именно картина или карта реальности. Ученые также убеждены в том, что их законы и теории отображают черты и особенности изучаемой реальности. Когда они утверждают, что тела состоят из молекул и атомов, что атом имеет сложную структуру и состоит из элементарных частиц, они убеждены, что так есть на самом деле. Когда они утверждают невозможность существования вечного двигателя, они убеждены, что такого двигателя нет во всей Вселенной. Когда они расшифровывают сигналы с Марса и представляют эти сигналы в виде фотографий, они убеждены, что фотографии дают нам подлинную картину поверхности Марса.

Здесь, по-видимому, следует несколько слов сказать о понятии «отражение». Оно многим нашим философам ныне не нравится, оно кажется расплывчатым и неясным вследствие многочисленных оговорок, сопровождающих его употребление. (См. об этом: Ленинская теория отражения и современная наука. Книга 1 «Отражение, познание, логика», София, 1973). Но если отвлечься от этих оговорок и выделить содержательное ядро данного понятия, то можно сказать, что отражение следует понимать как сходство — сходство отображения с отображаемым.

В конце концов, познание служит не только для удовлетво- рения нашей любознательности, его главная функция — помогать нам ориентироваться и действовать в окружающем мире. И оно может выполнять эту функцию, только создавая образ мира, сходный с ним самим. Знание можно сравнить с географической картой местности: она поможет вам ориентироваться на местности только в том случае, если в каком-то отношении будет похожа на саму эту местность. Конечно, карта создается нами — нашими красками, на изготовленной нами бумаге, в заданном нами масштабе и в этом смысле она субъективна. Однако она воспроизводит нужные нам черты, особенности местности и в этом отношении похожа на саму местность. Летучая мышь, ставшая знаменитой после Статьи Томаса Нагеля14, также с помощью одного лишь ультразвука создает свой образ окружающего мира. Он не похож на наш образ мира, но он похож на сам мир, поскольку позволяет летучей мыши ориентироваться в пространстве, не натыкаться в полете на предметы и успешно охотиться.

В упомянутом «Трактате» Витгенштейна есть такой пассаж: «Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны — все они находятся между собой в таком же внутреннем отношении отображения, какое суше- ствует между языком и миром. Все они имеют общий логический строй» (4.014). Чрезвычайно трудно сказать, что сходного между значками на бумаге и звучащей мелодией, между картой и местностью, между образом мира летучей мыши и ее окружением, но это сходство есть.

Классическое понимание истины как раз и выражает эту особенность нашего знания: истинное знание соответствует действительности именно в том смысле, что создает для нас ее реалистический портрет. Устранение понятия истины лишает смысла наше стремление к познанию окружающего мира, лишает смысла научную деятельность. Если наука не дает нам знания о мире, то чем тогда она отличается от литературно-художественных фантазий? Не интереснее ли тогда читать сочинения Александра Дюма или Жюля Верна, а не сочинения Майкла Фарадея или Генриха Герца? Стоит ли тогда преподавать в школе основы наук? Если научное знание не является отображением реальности, то око не может исполнять даже инструментальной функции: никто не будет строить мост или самолет, опираясь на произвольные, фантастические представления о вещах и их взаимодействиях. Рассуждения В.И.Ленина в 1908 г. о том, что ощущения «копируют, фотографируют» и т.п. существующую вне нас реальность, во второй половине XX в. стали казаться несколько наивными. За это время совершилась революция в физике, значительно изменившая наши представления о пространстве, времени, материи, произошел пресловутый «лингвистический поворот» в философии, сформировалась новая математическая логика, значительное развитие получила философия науки, содействовавшая расширению и углублению историко-научных исследований. Все это потребовало уточнения и корректировки прежних гносеологических представлений о соотношении знания с реальностью, о прогрессе познания ит.д., либо полного отказа от них. Я остановлюсьлишь на двух результатах философско-методологического анализа научного знания, которые, как мне представляется, являются настолько убедительными, что их нельзя не учитывать в эпистемологических рассуждениях.

Начиная с 30-х гг. XX в., в процессе критики учения логических позитивистов о «чистых» чувственных данных, об абсолютно и несомненно истинных протокольных предложениях многочисленными исследованиями психологов, лингвистов, философов и историков науки был обоснован тезис о «теоретической нагруженности» чувственного восприятия и фактов. Гипотеза лингвистической относительности Сепира — Уорфа, эксперименты психологов, учение об онтологической относительности У.Куайна, работы Т.Куна и П.Фейерабенда15 достаточно убедительно показали, что нет «чистых» чувственных восприятий, нет фактов, независимых от наших теоретических допущений. На наши чувственные восприятия накладывается используемый нами язык, и он в значительной мере определяет чувственные образы окружающих вещей. В устанавливаемые нами факты входят наши теории, и изменение теорий приводит к изменению фактов. В работе Куна «Структура научных революций» и в книге Фейерабенда «Против метода» приведено множество примеров того, как смена парадигм или фундаментальных теорий изменяет наше восприятие мира и получаемые наукой факты. Язык, теоретические представления, су- шествующие приборы и инструменты исследования в значительной мере предопределяют его результаты. Очень наглядно это иллюстрирует излюбленный пример Куна: сторонники одной парадигмы видят в переплетении линий кролика, сторонники другой парадигмы видят на том же рисунке утку. Или другой его пример: в камне, раскачивающемся на цепочке, арис- тотелианцы видели сдерживаемое цепочкой падение, а Галилей увидел здесь маятник. Каждая парадигма создает свою собственную онтологию, свой собственный мир, и неясно, как можно установить, какая из онтологических моделей в большей мере похожа на реальность. Вопрос об этом даже не обсуждается.

Тезис о теоретической нагруженности фактов вызвал в свое время многочисленные дискуссии и в конечном счете привел некоторых философов к мысли о том, что в современной науке размывается грань между субъектом и объектом, что классическое противопоставление субъекта и объекта устарело. Эту мысль в своих работах развивает J1.А.Маркова: «Идеализации субъекта и предмета познания, - считает она, - созданные в классической науке, перестают играть свою роль. Предмет не существует независимо от субъекта, он человекоразмерен (Л.А.Микешина), он создан человеком (М.А.Розов)... Предельное логическое развитие характеристик субъекта приводит к «размыванию» понятия субъект, как оно сформировалось в классической науке, и, соответственно, к разрушению субъект- предметного отношения»16. Если кратко выразить суть всех рас- суждений о преодолении современной эпистемологией классического противопоставления субъекта и объекта познания, то можно сказать следующее: классическая наука считала, что объект познания существует вне и независимо от субъекта; поэтому она стремилась к тому, чтобы результат познания определялся только свойствами объекта, все субъективные «привнесения» должны быть устранены из этого результата; однако сейчас выяснилось (или, лучше сказать, было осознано), что предмет познания создается познающим субъектом или, по крайней мере, включает в себя какие-то особенности субъекта: язык, принимаемую теорию, инструментарий, культуру и эпоху, воплощенные в субъекте; поэтому субъект познания как бы сливается со своим предметом.

Ну и что, какие выводы отсюда следуют для нашей темы? Наиболее радикальным выводом будет такой: предмет познания целиком зависит от субъекта, поэтому, познавая, как ему кажется, внешний мир, субъект фактически познает самого себя — свою культуру, свою эпоху. Такая точка зрения выглядит чрезвычайно интересной, но, по-видимому, она потребует весьма существенной перестройки традиционной теории познания. Кажется, никто всерьез не пытался отстаивать и развивать эту позицию. А жаль, как сказал бы Фейерабенд.

По-видимому, наиболее распространенным ныне является мнение о том, что предмет познания частично воплощает в себе какие-то черты познаваемого объекта, а частично обусловлен особенностями познающего субъекта. Как выражается JT.А. Маркова, трансцендентальный субъект классической науки сменяется культурно-историческим субъектом неклассической науки. Следует признать теоретическую нагруженность фактов и влияние субъекта на предмет познания. Субъекты познания принадлежат к разным культурам и эпохам. Но тогда применимость классического понятия истины действительно вызывает сомнения. Кажется, истина теряет свою объективность, абсолютность и общезначимость. Каждая культура, каждая эпоха вырабатывают свои истины, и истины одной культуры могут казаться лишенными смысла представителям другой культуры.

Таким образом, мы оказываемся перед проблемой: можно ли совместить классическое понятие истины с признанием теоретической нагруженности фактов и культурно-исторического характера субъекта познания? 5.