Поколения и проблема поколений в современной России
Наша ситуация — российская, но прежде всего советская и постсоветская. Характерно появление темы и символов молодежи, молодежной субкультуры и прочее на первом этапе перестройки, прежде всего в форме визуальной репрезентации массмедиа, в кино, на ТВ, в рок- культуре («Покаяние», «Легко ли быть молодым», популярнейшая из тогдашних телепередач «Взгляд», ключевой мотив ожидания перемен в песне В.
Цоя из фильма С. Соловьева «Асса» и др.). За молодежью в этот период средние, а отчасти и старшие поколения («шестидесятни- ки») записывали значения дефицитной энергии коренных изменений и — в такой возвратно-негативной форме — идею своей ответственности перед будущим («иначе молодежь потеряем»). Важно, что проблема молодого поколения фиксировалась здесь с точки зрения и в языке «Другого», старшего; для младших поколений подобная разметка и ее обозначения будут предметом отталкивания. Чтобы стать проблемой, обозначение поколения и должно затронуть как минимум два «соседних» поколения. С помощью подобного назначения того или иного поколения другими, через вменение ему поколенческих определений извне понятие выходит за рамки чисто возрастных, социализационных и прочих фазовых феноменов, потому и кратковременных для «младших» или «старших» участников действия, и начинает обозначать характер их взаимодействия, взаимных отношений между ними, ставший для обоих проблематичным. Вероятно, в отчасти похожем смысле Ортега отмечал, что «полемика и есть своеобразная преемственность, обучение, сотрудничество, развитие достигнутого» (Ортега-и-Гассет 1997:269). Видимо, представление о «нормальной» передаче опыта от поколения к поколению сильно идеализирует даже западную ситуацию XIX- XX веков, за исключением разве что поздних фаз развитого общества потребления. В России же — по крайней мере, в России XX века — подобный смещенный, возвратно-негативный тип связи между «старшими» и «младшими» выступает даже не преобладающим, а, кажется, единственно реальным. Категорией поколения и фиксируется разрыв между ними, обрыв смысловой линии, забывание смысла, неполучение опыта — факт, что важные ценности и значения, рамки их упорядочения и осмысления уходят, исчезают из поля зрения, разрушаются. Поэтому представляется, что, по крайней мере в России, исследователи поколений или проблемы поколений так или иначе все время имеют дело со «следом» или «симптомом» другой, не упоминаемой проблемы. Точнее, узла проблем: х) лидерства (инновации), 2) его успеха, признания (гратификации) и 3) поддержания и передачи достижений (репродукции). Иными словами, речь идет о системных дефицитах советского общества, а может быть, и российского общества эпохи ускоренной модернизации (XIX — начало XX века) — о системе его дефицитов, дефиците как системе. Элита в советском обществе — исключительно позиционная, это элита постов, а значит, корпораций и кланов (ведомственных, территориальных и проч.). Отсюда и формы общепринятой служебной карьеры для классических и поздейших советских времен (отказ от проявлений честолюбия, соревновательности), и ее социальная «цена» (отбор все более средних, эпигонов — эпигонизация как механизм адаптивного движения). Так «выдвиженцы» 1920-х — начала 1930-х годов явно чувствуют свою временность, осознают себя «заместителями» (смотри «Город Градов» Андрея Платонова). Отказ от продвижения, даже от установки на продвижение, как раз и дает в итоге среди прочего категорию и язык поколения («своих» — прежде всего по возрасту, но и по другим недостижительским характеристикам — «земляки» и проч.). Навязывание языка поколений или семейных отношений (органически-общего, «для всех») выступает собственно культурным механизмом антидифференциации, антиинституционализации. Обобщенный «Другой» вводится в жесткие рамки аскриптивного кода как младший (зависимый) и только так становится воспринимаем, терпим, допустим, «сверху» (соответственно этим задается и удерживается «верхняя» — доминирующая — позиция). Так возникает, формулируется и в дальнейшем воспроизводится метафора, и тема конфликта отцов и детей4 (герой ключевого для шестидесятников фильма М. Хуциева «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») такое определение ситуации не поддерживает, у него конфликт не с отцом, который погиб на фронте, а с типом человека, который воплощен большим начальником — отцом героини). Объявленный, закрепленный в культуре авторитетом национального классика («Отцы и дети»), ставший нормой самопонимания и в этом качестве воспроизводящийся зазор «между» поколениями скрывает ценностный раскол «внутри» едва ли не каждого из поколений — раскол на «отличников», «ботаников», «карьеристов» и «остальных», на «людей» («настоящих людей») и «деловых» и проч. Иными словами, таким способом маскируется незаконность, ценностная непризнанность, неоправданность личного, индивидуального успеха в советской культуре. (Во второй половине 1970-х - начале 1980-х годов закрытые группы «своих», уклоняющиеся от публичного социального действия, демонстративно сторонящиеся успеха и признания, в порядке компенсаторного самоутверждения аттестовали и воспевали себя как «поколение дворников и сторожей».) Но это значит, что и общей ценностной системы, ориентирующей на улучшение социального, культурного, человеческого качества, в обществе нет — как нет и соответствующей антропологии (а есть человек приспосабливающийся. выживающий, лукавый). Происходит переоди- ческое накопление нереализовавшегося потенциала нескольких поколений, принудительно оказывающихся в одном времени, которое они тем не менее не могут назвать «своим». Авторитет старших при этом падает, временные дистанции «между» старшими и младшими как бы сокращаются, слипаются: им, можно сказать, нечего передавать друг другу, ни у одного из них, строго говоря, нет позитивного опыта социальности, социальной реализованности и приз- нанности. (Ср. настойчивую мысль Мераба Мамардашвили о невзрос- лости, а потому внеисторичности русской и советской интеллигенции. Перед нами другая, нелицеприятная ценностная транскрипция вечных характеристик россиянами себя как людей молодого общества, юной культуры, «страны-подростка» и т.п. См.: Мамардашвили 2000:47-48.) Отсюда структурное и функциональное значение «обломов», «обвалов» в русской и советской истории - резкого и всеобщего изменения, типа войн и революций (1905 год, Первая мировая, Октябрьская революция и «Гражданка», Вторая мировая). Поскольку общество «закрыто», не- дифференцировано, продвижение в нем контролируется с предельной жесткостью, невзирая на объем «социального брака», то зачатки, стимулы движения в обществе принимают вид разрыва, раскола либо осознаются таким образом, что и фиксируется в виде «проблемы поколения». Во-первых, в ходе «обвала» и первое время после («пока пыль не осела») открываются прежде закрытые или суженные возможности для достижения. Во-вторых, при этом так или иначе, пусть даже невольно, двигаются все, что снимает момент единоличного выбора, риска. В-третьих, это позволяет включить механизм рутинных и аскрип- тивных связей, на которых держалась и держится повседневная жизнь (родственных, локальных, поколенческих).
Использовавшие эту возможность становятся еще на одно-два поколения ориентирами и эталонами для подражания или отторжения в более широких группах и слоях, пока не накопится новая критическая масса нереализованного человеческого материала. Изменение от поколения к поколению в советском обществе — не во властной пирамиде! — есть, но i) не в ключевых сферах, г) скорее общецивилизационное и 3) идущее по типу диффузного просачивания, ненаправленного привыкания, а потому очень медленное. «Между» названными выше критическими точками общих переломов находятся пропущенные, потерянные, нереализовавшиеся поколения (всегда сильно нагруженная в России метафорика безвременья, паузы). В этом, более широком контексте я склонен трактовать и известную метафору опоязовцев о том, что передача образцов происходит не от отцов к детям, а от дедов (или дядьев) к внукам (племянникам). Если понимать данные соображение расширительно, тогда для старшего поколения это означает вольный или невольный уход от открытой состязательности ради более длительного удержания за собой уже имеющихся, доминантных жизненных позиций (включая карьерные). Для младших такой перенос значений авторитета и образца на фигуры, не актуальные в их реальной жизненной практике, в прямом социальном сравнении и соревновании, подразумевает — опять-таки вольно или невольно - непризнание и неприятие ответственности за то, что непосредственно им предшествовало и, вообще говоря, должно было бы оставаться для них так или иначе актуальным, — в том числе неприятие исторической ответственности, ответственности за историю как свое время (такое сокращение времени собственного существования до самых коротких дистанций чаще всего означает, понятно, и вообще непонимание смысла прошлого как необходимой части опыта). Из сознания и тех и других групп история как проблема, как напряженная связь между настоящим и прошлым вытеснена; если она и может вернуться, быть сколько-нибудь значимой для тех и для других вместе, то разве что в форме официозной истории, идеологически- тенденциозной легенды власти. Подобные стратегии прятания и ускользания от травматических конфликтов (в том числе от признания, принятия, осознания реальных напряжений и столкновений внутри и между поколениями) многократно затрудняют их систематическую рационализацию силами образованного сообщества, закрывают возможность институционализировать эту работу, а значит, и выработать некие средства для цивилизованного освоения подобных болезненных моментов другими, более широкими группами населения. Вместо этого власть в советской России ставила целью устранить такие и подобные им моменты, не допуская их в публичный обиход, попросту замалчивая и скрывая. Они выводились из сферы внимания и обсуждения, а вместо отсутствующих институтов рационализации названных проблем в обществе, казалось бы, вставшем на путь модернизации, индустриализации, ускоренного технологического развития, разрастались институты контроля над процессами возможной инновации, с одной стороны, формами признания и каналами репродукции любых образцов — с другой. Монополизация и централизация подобного нормативного контроля не могла не приводить лишь к обострению описанных напряжений и конфликтов, включая их межпоколенческое и внутрисемейное отражение, к криминализации и варваризации общества, к принудительному ограничению сколько-нибудь самостоятельной и ответственной деятельности в культуре нелигитимными формами («запретной полкой» для фильмов и закрытыми просмотрами, сам- и тамиздатом, распространяемыми через межличностные связи «своих»), выталкиванием в эмиграцию и т.п. Один из путей разгрузки, осознания такого рода конфликтов модернизации уже на ранних ее стадиях, а особенно рационализации последствий ее запаздывания и подстегивания (в том числе конфликтов, принимающих характер или вид межпоколенческих), был в более «открытых» обществах предложен, например, психологией и социальной психологией конца XIX века, в частности Фрейдом и его школой, чьи идеи в первые десятилетия XX века не случайно вызвали на Западе такой масштабный резонанс и массовый интерес. В частности, ключевая для модернизирующихся обществ проблематика социальной состязательности и ее неизбежные, болезненные трансформации в структуре партикуляристских отношений семьи и родства получили при этом рационализированное выражение в символическом обозначении «эдипов комплекс» и системе соответствующих концептуальных разработок, терапевтических техник и т.п. Наш отечественный путь — и здесь другой: напротив, перевести проблему на язык партикулярных отношений («отцы и дети»), этим ее увековечив, а самые тяжелые, неприятные последствия нерешенного вытеснив в неофициальные сферы, в прямом смысле — загнав в подполье: в дворовую субкультуру, перепоручив ее милиции, во «вторую культуру», передав ее под надзор соответствующего компетентного ведомства (локализованную группу удобнее контролировать и уничтожать), наконец, выдавив за границу (по логике: «Вот пусть они там с вами теперь и разбираются»). Поэтому культурная амнезия и безъязычие не только «массы», но и кандидатов в «элиту» на протяжении советской истории периодически воспроизводятся, включая нынешнюю ситуацию (память и язык — символы идентичности и законное достояние самостоятельных, активных групп; о косноязычии власти сейчас не говорю). Для действительно общих воспоминаний не существует, не создается и не остается другого языка, кроме рутинного героизирующе-официозного. Меж- поколенческой передачи, трансляции, трансферта при этом, строго говоря, тоже нет, точнее, она идет в формах негативных, смещенных, неопознаваемых, о чем уже говорилось. Отсюда, например, ощущавшийся всеми слоями позднесоветского общества - когда драматический, а когда и комичный — разрыв между языками номенклатуры («пропаганды») — интелигенции («Литгазета», с одной стороны, «кухни» - с другой) и массы («улицы»); но отсюда же и нынешняя глоссолалия, будь то в жизни, на улицах, будь то на телевидении или в словесности. Характерно, что сюжетообразующими в групповой легенде советской интеллигенции и в интеллигентской (внеофициаль- ной) литературе вступают чаще всего два мотива или мотивных узла: во-первых, затор и обвал нескольких поколений или даже «всего фазу»; во-вторых, символ и фигура беспамятства, разрыва, негативно порождающего императивную задачу «сохранить и донести» образ прошлого, передать «наследие». Иначе говоря, в поколенческом языке, языке поколения как проблемы *отцов и детей* исследователи, как в искажающем зеркале, видят движение социального механизма, который, можно сказать, не предназначен для движения. Он не имеет для него соответствующих органов и приспособлений — например, независимых элит, самостоятельных институтов, различных по ценностям и целям, но имеющих друг друга в виду оформленных групп. Вероятно, поэтому вопрос о траектории и скорости подобного перемещения периодически возобновляется, что каждый раз отмечает его очередной новый поворот.