Н. В. Матвеева Становление провинциального историка послевоенного поколения: к проблеме «историк и власть»

Однако затронутые проблемы рассматриваются преимущественно на примере столичной науки и ее выдающихся представителей.

Цель данного исследования — выявление ряда общественно- политических факторов, оказавших влияние на процесс становления послевоенного поколения советских историков в Сибири.

Реконструируя жизненный путь любого научного поколения можно выделить различные этапы. Например, Д. Саймонтон в жизни ученого выделил два периода: формирующий и продуктивный1. Ученые различных гуманитарных дисциплин иногда дают несколько другие формулировки, но в основном они всегда указывают на

* Циг. но: Аллахвердян А. Г.. Машкова Г. Ю.. Юревич А. В.. Ярошевекий М. Г.

Психология науки. Учебное подобие. М.: Флинта, 1998. С. 191.

первоначальный формирующий этап в жизни ученого, того или иного научного поколения.

На формирующем этапе «происходит вхождение в науку и развитие творческого потенциала, то есть овладение накопленным ранее опытом, знаниями и методами познания, нормами и ценностями отношений и поведения в сообществе. На этом этапе огромное значение принадлежит влиянию самых разнообразных внешних факторов»2.

Период становления профессионала-историка включает в себя, как правило, студенчество и годы обучения в аспиратуре. Исходя из проведенного анализа биобиблиографической литераіурьі', этап становления изучаемого нами поколения можно условно обозначить 1940-1950-ми гг. Такие растянутые хронологические рамки объясняются экстраординарным событием, трагически прошедшим через жизнь поколения — войной 1941-1945 гг. Период же становления круга сибирских историков представителей послевоенного поколения, которые затем составят цвет исторической науки в провинции, в основном пришелся на первое мирное десятилетие (1945-1955 гг.).

Среди использованных в работе различных видов источников особое место занимают так называемые устно-исторические источники. Обращаясь к современным наработкам в русле устной истории, а также к новейшим методологическим подходам из области социологии, в ходе исследования была предпринята попытка формирования устно-исторической источниковой базы (термин П. Томпсона4). Работа в этом направлении проходила в два этапа: первоначально была разработана анкета (вопросник), по которой в дальнейшем проведены интервью. Респондентами явились представители послевоенного поколения советских историков как двух провинциальных центров: университетского Томска и промышленного Омска, так и столицы.

Там же.

Профессора Томского университета: Биографический словарь (1945-1980) / С. Ф. Фоминых, С. А. Некрылов. J1. Л. Берцун. А. В. Литвинов. К. В. Петренко, К. В. Зленко. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001. Т. 3.: Чернобаев А. А. Историки России. Кто есть кто в изучении отечественной истории. Биобиблиографиче- ский словарь. Саратов: «Летопись», 2000; Современная историческая наука Западной Сибири в лицах. Биобиблиографичсский словарь. Историки Омска / Под ред. В. П. Корзун. Омск: Изд-во Омск. Гос. ун-та, 1999. 213. 4

Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М.: «Весь мир». 2003.

Можно согласиться с британским историком Полом Томпсоном, что «устная история дает нам источники, весьма напоминающие опубликованные автобиографии, но в гораздо более широком масштабе... Специалисты по усгной истории могут точно определить, кого им интервьюировать и о чем спрашивать»130.

Не каждый историк осмелиться написать мемуары о свой научной жизни или оставить потомкам дневник. Например, во время интервью Леонид Иванович Боженко131 сказал: «Я не умею вспоминать и вряд ли смог написать мемуары. Спрашивайте, я буду отвечать на Ваши вопросы»132.

Процесс становления послевоенного поколения советских историков пришелся на сложный и противоречивый период, который нельзя оценивать однозначно. С одной стороны, новым явлением в жизни послевоенного студенчества было пополнение его за счет демобилизованных фронтовиков. Всего в 1946 г. студентами стала 41 тысяча бывших фронтовиков. Благодаря присутствию фронтовиков студенческая среда заметно повзрослела, но не только в том смысле, что стала старше годами (хотя разница в четыре-пять лет в этом возрасте значительна), в вузы пришли люди прошедшие такую школу жизни, которую не довелось испытать их товарищам, только что закончившим школу*.

Борис Георгиевич Могильницкий4 обучался в то время на историко-филологическом факультете Томского госуниверситета: «На факультете, в целом, и на нашем курсе, в частности, училось очень много фронтовиков. Мы с ними общались тесно, жили в одних комнатах с ними и, конечно, это оказывало влияние на нас. Это были люди, как правило, прошедшие войну, люди, которые, в отличие от нас, знали, зачем они пришли на факультет, чего они хотят»133. Молодые люди, пришедшие с фронта, отличались большей мотивированностью к учебе по нескольким причинам: во-первых, высшее образование давало возможность более удачно вписаться в новую для них мирную жизнь, обрести другой социальный статус; во-вторых, поступление на исторический факультет для некоторых студентов-фронтовиков являлось началом пути познания истины —

желанием выяснить для себя причины возникновения того или иного исторического события, в частности, Великой Отечественной войны".

Фронтовики внесли в общественно-политическую жизнь на факультетах в послевоенный период дух демократизма. «Жизненный авторитет фронтовиков был очень высок, но знающие жизнь, они уступали вчерашним школьникам в знании наук. Поэтому влияние здесь было обоюдным: студенческая жизнь заставляла считаться со своими законами бытия»134. Ирина Витальевна Захарова135— выпускница исторического факультета МГУ, говорит о «смягчении» в университетской среде в первые послевоенные годы, в связи с внешнеполитической позицией Сталина: «Наш отец родной подружился с союзниками»'136.

С другой стороны, первое послевоенное десятилетие отмечено новой репрессивной волной. Происходит идентификация второй половины 40-х гг. XX века со временем, когда «началось осуществление мероприятий идеологического и организационного свойства, которые должны были, по мысли зачинщиков этой операции привести к более “правильному балансу” сил на интеллектуальном фронте»137. События 1949 г., по мнению Ю. А. Полякова, можно выделить как самостоятельный этап в массированном наступлении Сталина на интеллигенцию, на ученых, начавшемся еще в конце 20-х гг. XX в138. «Обвинения в “космополитизме” придут на смену не вполне оправдавшей себя, с точки зрения властей, кампании по борьбе с “низкопоклонством перед Западом”»139.

Омский исследователь С. Г. Сизов отмечает, что борьба с «космополитизмом» в западносибирских вузах развивалась синхронно с акциями по всей стране, под полным контролем партийных органов. Кампанию власти использовали для того, чтобы избавиться от «политически неблагонадежных элементов» (имел судимость по политическим статьям, репрессированных родственников и т. п.), но нередко жертвами кампании становились и те, кто просто имел еврейскую национальность140. Интересно, что некоторые из опрошенных провинциальных историков послевоенного поколения указывают на то, что особой борьбы с «космополитами» на факультетах не происходило141. В частности, об этом говорил профессор Томского университета Борис Георгиевич Могильницкий, хотя характеризуя обстановку на факультете уже в 1950-е гг., вспоминает аресты преподавателей Лившица, Р. Е. Кугеля, К. Э. Гриневича211.

Как ни кощунственно это признавать, но идеологические проработки в рядах науки во второй половине 40-х гг. XX столетия сыграли положительную роль в судьбе многих провинциальных университетов. Дело в том, что провинциальные города, имеющие вузы, становятся местом прохождения «научной» ссылки столичных профессоров еще во время прохождения первых идеологических проработок142. В начале ! 949-1950-го учебного года историко-филологический факультет пополнился новой плеядой специалистов: например, из Москвы прибыл И. М. Разгон, из Киргизии К. П. Яро- шевский. Высококвалифицированные ученые, несомненно, оказали большое влияние на развитие гуманитарных исследований в Томске143. С. Г. Сизов отмечает парадокс ситуации: «В Томском университете одних “низкопоклонников” и “космополитов” изгоняли, а других брали на работу»144.

В условиях репрессивной волны первого послевоенного десятилетия представители исследуемого нами поколения советских историков порой являлись как очевидцами, так и участниками проработочных кампаний со стороны власти и, несомненно, во многом поведенческая линия, выбранная молодым ученым на формирующем этапе, зависела от позиции учителя. По словам Б. Г. Могиль- ницкого, «космополита» И. М. Разгона довольно доброжелательно встретили в Томском госуниверситете145. Немаловажную роль здесь сыграл выбор преподавательского состава университета. Например, об отношении к приезду Израиля Менделевича в г. Томск Александра Ивановича Данилова говорит часто иллюстрируемый Борисом Георгиевичем Могильницким эпизод из его студенческой жизни: «Во время известной кампании против космополитов в 1949 г., я, тогда еще студент, задал Александру Ивановичу вопрос: “А правда ли то, что говорят, будто к нам едет космополит Разгон?” На что Александр Иванович, нахмурившись, ответил: “Запомни, к нам едет крупный ученый, Лауреат Сталинской премии И.

Пример доцента Омского государственного педагогического института И. В. Захаровой касается другой идеологической кампании первого послевоенного десятилетия. Ирина Витальевна в 1946 г. уже закончила Московский государственный университет, а в 1952 г. защитила кандидатскую диссертацию. В этот период значимой фигурой в языкознании был Н. Я. Марр, как отмечает И. В. Захарова, любая диссертация в этом русле должна была содержать ссылки на Н. Я. Марра147. Крупной идеологической кампанией в 1950 г. стала «борьба за утверждение марксизма» в языкознании. «Некоторые преподаватели, конечно, сразу выступили с оправданиями Н. Я. Марра»148. Один из преподавателей Ирины Витальевны Сергей Павлович сразу же написал статью о великом ученом Н. Я. Марре, но статья так и не вышла, так как Сергей Пав лович дождался выступления И. В. Сталина, который в свою очередь «разфомил» Н. Я. Марра и его последователей. Сергей Павлович успел забрать свою статью из печати28.

Два вышеприведенных примера демонстрируют, как оценивали представители старшего поколения своих коллег, «неугодных власти», с точки зрения их профессионализма и вклада в науку. Смелость таких оценок, дававшихся в частной беседе, не всегда подкреплялась решительностью выступить публично.

Идеологический контроль в научно-педагогической среде во многом сказывался и на качестве лекций преподавателей вузов, особенно занимающихся современными периодами. Обвинение секретаря Томского обкома ВК11(б) А. В. Семина в «упрощенстве»24 преподавания некоторых дисциплин, по мнению С. Г. Сизова, было проявлением боязни хоть на шаг отступить от стандартных схем «Краткого курса ВКП(б)» и сталинских цитат30. И. В. Захарова, сравнивая лекции по истории древнего мира, средних веков и истории СССР, отмечает, что последние, особенно касающиеся XX в., были скучны и полностью воспроизводили содержание «Краткого курса ВКП(б)»: «Когда доходили до советского периода — в основном, съезды, решения, выполнения и, естественно, обличали врагов народа»31. «С точки зрения преподавателей, гораздо безопаснее было обвинение в “упрощенстве”, чем в “ревизионизме”»32 Боялись и доносов.

В 1940-1950-е гг., наряду с проходившими в стране идеологическими кампаниями, в студенческой среде возросло количество случаев доносительства. Профессор Омского государственного университета Владимир Иванович Матющенко, будучи в первое послевоенное десятилетие студентом историко-филологического факультета Томского государственного университета вспоминает, что во всех студенческих іруппах были, так скажем, «свои люди» определенных органов: «И в нашей фуппе была девушка... Но она ни одного из нашей фуппы не продала. Со временем ее, конечно, выгнали из этих органов за недобросовестное поведение, понятно — 28

Там же.

Цит. по: Сизов С. Г. Указ. соч. С. 147. 30

Там же. С. 147. 31

Из интервью с И. В. Захаровой. Личный архив автора. 32

Сизов С. Г. Указ. соч. С. 147.

человек порядочный. А в других группах было слышно: один исчез, другой... — значит рядом добросовестный стукач»149.

Об аресте студентов историко-филологического факультета говорит и Борис Георгиевич Могильницкий. Он отмечает, что, «как правило, это были студенты-фронтовики: люди с орденами, прошедшие войну, много видевшие, много знающие, не всегда “держащие язык за зубами”»; и в то же время вспоминает арест, по непонятным для него причинам, бедного еврейского мальчика, вчерашнего школьника’150.

Ирина Витальевна Захарова, говорит, о том, что ей повезло, и группа молодых этнографов, с которыми она общалась, была проверенным не одной экспедицией коллективом. В таком кругу можно было позволить себе и споры иногда, «и песни петь не те, что надо», хотя случаи доносительства в студенческую и аспирантскую бытность наблюдала151.

Доносительство было духом времени. Исследователь Е. Ю. Зубкова пишет: «Информаторы — штатные и добровольные — существовали везде: на заводах и в колхозах, в учебных заведениях и академических институтах. Они присутствовали даже в очередях за хлебом... В конце 40-х годов волна доносительства буквально захлестнула центральный аппарат главного партийного органа: секретариат и оргбюро ЦК ВКП(б) занимались почти исключительно персональными делами, то есть делами, связанными с так называемым “недостойным поведением” отдельных коммунистов. Рассматривали даже анонимные заявления, чего раньше в практике ЦК не было»152. Система доносительства во второй половине 1940-х гг имела тотальный характер, и это не могло не накладывать свой отпечаток на общественно-политические настроения в вузе153.

Особенностью научной повседневности послевоенного периода являлось и то, что одним из условий успешной защиты диссертации, прохождения ее в ВАКе было присутствие в диссертационном сочинении ссылок на классиков марксизма-ленинизма. Как же поступали ученые в том случае, если не удавалось найти оценки исследуемой проблематики «Марксом-Энгельсом-Лениным-Стали- ным»? Брали чужие диссертации по схожей проблематике, успешно прошедшие защиту, и «выдирали» из текста подходящий цитатник58. В таком случае, как отмечает И. В. Захарова, сам научный текст не деформировался39. Представленная технология конструирования научного сочинения — яркий пример лавирования советского историка между правилами игры установленными властью и modus vivendi научного сообщества.

Послевоенное десятилетие можно отметить как эпоху, отличавшуюся сложными и неоднозначными общественно-политическими настроениями и тяжелой морально-психологической атмосферой в вузах. Сложные и многоплановые изменения в общественном сознании, по мнению Л. А. Сидоровой, происходят в итоге войны40. М. Я Гефтер указал на «спонтанную и вместе с тем охватывающую миллионы людей десталинизацию Отечественной войны, особенно его трагического начала»41. «События 1953-1956 годов — смерть Сталина, арест и расстрел Берии, XX съезд КПСС, реабилитация и “толстые журналы” — явились, по определению историка, рубежом перехода от частичного стихийного освобождения к осознанию всеобщему. В общественном сознании (в первую очередь, это относилось к интеллигенции) укреплялись ростки депо- литизации и деидеологизации, хотя весьма еще слабые»42.

Как было сказано выше, на формирующем этапе ученого огромное значение принадлежит влиянию самых разнообразных внешних факторов. Во-первых, на развитие творческого потенциала послевоенного поколения советских историков, безусловно, оказывают влияние макросоциальные факгоры — Великая Отечественная война, конфликты между властью и учеными (идеологические кампании второй половины 1940-х гг), политическая нестабильность, связанная в свою очередь со сменой курса партии (после

Из интервью с И. В. Захаровой. Личный архив автора. 39

Там же. 40

Сидорова Л. А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого иослесталинского десятилетия. М: Памятники исторической мысли, 1997

С. 13-14. 41

Цит. по: Сидорова Л. А. Указ. соч. С. 13-14. 42

Там же. С. 13-14. смерти Сталина). Во-вторых, среди факторов ближайшего окружения особая роль принадлежит тем моделям поведения, которые реализуют люди, находящиеся перед глазами молодого ученого (в частности, поведение учителей) в сложных, неоднозначных условиях. Ученый постоянно находился в ситуации не только внешнего, но и внутреннего контроля.

Вместе с тем, как ни странно, война дает исторической науке, да и советскому обществу в целом «другую молодежь» — «не прошедшую школы подавления и позволившую себе размышлять, либо наоборот, пережившую лагеря и смерть близких и научившуюся сомневаться в правильности и праведности сталинизма»1-1. Давая характеристику послевоенной молодежи, можно отметить следующее: «Они начинали с малого — с самостоятельного изучения школьных и вузовских программ, вне плана. Не удовлетворяли вузовские учебники — и они брались за изучение курса по монографиям... Не устраивала «рекомендованная» литература — и они обращались к писателям и поэтам, не то чтобы запрещенным, а тем, которых официальное советское литературоведение причисляло к категории “второстепенных”»41. Например, В. И. Ма- тющенко еще в школе, заинтересовавшись высказыванием М. Горького о Ф. М. Достоевском — «больная совесть нации», не мог, как он говорит, не обратиться к его произведениям, хотя они не были запланированы школьной программой. В студенчестве Владимир Иванович не был ярым антисоветчиком, но увлекался стихами С. А. Есенина, А. Ахматовой и т. д. Он обращает внимание на то, что в библиотеках эти издания были доступны.

Можно сказать, что провинциальные историки 1940-1950-х гг. оказывались поколением, лучше «понимающим «ту ситуацию, в которой находится общество, воспринимающим не только ту парадную картинку, которая отражается в газетах и по радио»15. Это поколение уже умело читать «между строк». Генерация ученых, выкристаллизовавшаяся в послевоенный период, обретала более смелую гражданскую позицию, альтернативное мышление.

Булыгина. Общественные науки в СССР. 1945-1985 гг. М.: Московский автомобильно-дорожный институт (Технический университет); Институт гуманитарных исследований. 2000. С. 17.

Зубкова Е. Ю. Указ. соч.

^ Из интервью с В. И. Матющенко. Личный архив автора.