Первый парадокс информационно-коммуникативного мира достаточно очевиден не только высоколобым теоретикам, но и простым смертным. Он заключается в том, что «приближающееся» к нам «общество знания» стало стремительно воспроизводить, «изготавливать» «общество незнаек», или «ничегонезнаек», как называет их И.
Валлерстайн. Глубокий разрыв информации и знаний, получаемого и интеллектуально перерабатываемого материала, интерактивного и коммуникативного уже сегодня выявляет повсеместно тревожные тенденции: происходит «сжатие средних страт», которые всегда были основой интеллектуальной миросистемы179, стремительно растут демографические разрывы и миграционные движения, расширяется движение «ничегонезнаек»180. По мнению Валлерстайна, на ближайшие сорок-пятьдесят лет миросис- тема окажется в состоянии острого морального и институционального кризиса. И острейшей задачей становится создание нового социального порядка. Информационное видео- и аудиопотребление посредством мультимедийных технологий и массмедиа сегодня «объяло» весь мир, но не в целях интеллектуального просвещения. Интерактивное телевидение с универсальными мировыми программами (типа «Как выиграть миллион?», «Последний герой» и т. д.), сетевая интеракция посредством Интернета включили подавляющее большинство жителей планеты в систему информационных влияний, интегрированных маркетинговых коммуникаций, определив тем самым виртуально-визуальные границы коллективного восприятия, подражания и массовой стандартизации. «Высокая» и «низкая» культура уже давно поменялись местами с точки зрения и спроса и предложения. Знания, сведения, информация активно передаются, продаются и предназначаются для множества действующих в информационном пространстве «реципиентов», «целевых групп», «аудиторий». Но эти «знания» — не качественны, информация — избыточна. Проблема «эксформации» создает многообразие семантических знаков, основанных на них смыслов, которые «не расшифровываются» и остаются не доступными потребителям. Смыслы выстраиваются в пространстве конвенциональных и культурных кодов, зачастую они подчинены технологиям и совершаемым с их помощью манипуляциям. В то же время на огромном коммуницирующем пространстве социума наиболее острой становится проблема потери смыслов. Нельзя не согласиться с тем, что сущностная определенность массового общества задается сегодня не людьми, его составляющими, а теми средствами массовой коммуникации, которыми они пользуются. Игра слов Бод- рийяра «mass(age) is message»181 подчеркивает, что «масса» тождественна «массо»(вому) сообщению. Научно-техническая информация и массовая информация предназначаются как бы для разных социальных групп, причем группа, ориентированная на первую информацию, пропорционально уменьшается. Ориентируясь на массовые желания, импульсы бессознательного, массовая коммуникация занята не производством информации, а ее «разыгрыванием»: чем больше информации, тем меньше смысла. Информация о социальном событии, согласно Бодрийяру, равносильна деградированной форме этого события. Массы производят неразличенность, «требующему критической оценки сообщению они предпочитают погружающий в гипноз медиум. Гипнотическое состояние свободно от смысла... Оно имеет место там, где царствует медиум, идол, симулякр, а не сообщение, идея, истина»182. Медиум, идол, симуляция... — для масс. Сообщение, идея, истина... — для неких «избранных». Информационное управление, глобальные новости, правила доступа в Сеть объединили разновременные социальные реальности современного мира, но не на основе доступа к знаниям, а на основе доступа к носителям информации, которые оказались способны упразднять, подменять и искажать знания, ориентировать на «демонстрационные эффекты», подставлять одну реальность вместо другой, тасовать смыслы и порождать бессмысленности. Отгородившись от касты «знающих» и массы «ничегонезнаек», властный мир, выстроивший новую вертикаль и сосредоточивший в своих руках информационный ресурс, стал искажать взаимодействие «общественного» и «человеческого». Социальное всегда требовало равновесия «верха» и «низа» в экономическом, политическом и интеллектуальном отношениях. Сегодня это равновесие оказалось нарушенным. Верхушка социальной пирамиды все более дистанцируется от ее основания, используя ресурс «носителя» и для собственного отрыва, и для искажения информационного пространства «низа». Удивительно, что граждане, прежде всего молодые, это пока понимают. Информационное общество знаний провоцирует студенческие демонстрации в развитых странах в поддержку качества знаний и достойного уровня образования. Отставание и от носителей информации, и от их содержания, сфокусированного в знаниях, ведет к другим проблемам и противоречиям информационного универсума. Второй парадокс информационно-коммуникативного мира, вытекающий из первого, заключается в возможности потенциальной утраты современным (постмодерным) обществом лидирующей роли, несмотря на бесспорно лидирующие информационно-коммуникативные технологии. Это вызвано разрушением связей не только между «верхом» и «низом», но и между возрастными когортами, а также между многочисленными (и многоэтничными) культурными группами. Социальная «ткань» лидирующего сегодня на авансцене истории западного мира становится все более распыленной и истонченной. Молодые граждане общества «всеобщего изобилия», а также прилегающей к нему постмодернистской периферии стремительно теряют представления об окружающей реальности и своем месте в ней. С одной стороны, у молодого поколения, живущего в развитых информационно-коммуникативных системах, есть перспективы на бесспорное социальное лидерство. Концентрация информации в границах «всемирной паутины» упраздняет значимость урбанизации, приближает знания посредством дистантной коммуникации к потребителю, создает возможности заниматься бизнесом в электронном коттедже и т. п. Информационное пространство социума стремительно меняется, сжимается в объеме, преобразуя социальные отношения и человеческую ментальность. Насыщенное информационное пространство 1990-х годов существенно отличается от информационного пространства, окру жающего человека в 1970— 1980-е годы. Современная идея дифференциации общества на основе «узаконивания таланта» поднимает на волну интеллектуальный класс, привлекая для контроля над властью подавляющее большинство граждан через принципы прямого демократического участия. В наиболее развитых странах уже формируются электронные правительства. Но насыщенное информационное пространство не ведет автоматически к организованному социальному пространству. И поэтому, с другой стороны, с «потенциальными гражданами» будущего меритократического общества уже сегодня происходятудивитель- ные изменения. Западные социологи все больше обращают внимание общественности на метаморфозы, происходящие с поколением конца 80-х гг. «Их озабоченность вызывает тенденция, проявляющаяся в СМИ и обретающая еще более мощные технические возможности компьютера, — манипулирование сознанием и поведением граждан. В немецких СМИ последнего десятилетия появилось немало фокусников, говорящих языком образованного человека публике то, что она хочет слышать. Отказ от критической позиции франкфуртской школы работает на текущие счета боссов «Дойче Банк», а телередакции беззастенчиво эксплуатируют такой подход. Поколения, выросшие в среде новых средств коммуникации, могут утратить сознание противоречия виртуального мира и действительности. Чтобы мыслить «спасение реальной реальности», ее следует лишь «низвести до положения одной из возможных реальностей среди многих — как это делается кнопкой «выбор реальной жизни» в меню виртуальных реальностей. Такое поколение... позволит делать с собой все что угодно»183. Исследователи виртуальной среды отмечают, что Интернет посредством чатов, телеконференций и MUD, а также благодаря тому, что он сам является социальной реальностью, представляет новые по сравнению с реальной жизнью возможности принадлежать к определенным социальным группам184, разрабатывать стратегии самопрезентации185. Сетевая коммуникация, благодаря таким чертам, как анонимность, невидимость, безопасность дает возможность человеку создавать сетевую идентичность по своему выбору и достигать в виртуальной самопрезентации почти абсолютного управления впечатлениями о себе. Но такое взаимопонимание и свобода в сети имеют и свою обратную сторону: глубокую психическую зависимость от компьютера и предоставляемых им форм общения с другими и с самим собой. Интересно отметить, что в Китае молодые люди, приобретшие «виртуальную зависимость», подвергаются безоговорочному принудительному лечению. Есть, конечно, и более оптимистические подходы, рассчитанные на то, что человек выберется из ситуации сам, обнаружив в себе еще одну ипостась — «человека играющего». В этой ипостаси он найдет плодотворные формы самореализации «Я» и интеграции с другими. И тогда, по мнению ряда авторов, именно с виртуальными сообществами, поддерживающими ту или иную самобытную идею, придется считаться всем без исключения экономическим и политическим структурам. (Разумеется, если эти сетевые сообщества не утратят с данными структурами связи, а самореализация в сети не превратится в бесконечный игровой процесс самопрезентации, т. е. если разрыва между структурами не произойдет окончательно). Информационно-коммуникативные технологии несут в себе еще один — третий, по нашему счету, парадокс. Внедрение информационных технологий позволило сделать два разнонаправленных количественных и качественных скачка: к интеграции человеческого общества как глобальной социальной общности, связанной «всемирной паутиной», и его дезинтеграции, идущей к «исчезновению» социального и появлению «кастомизированного» и «атомизированного» сообщества отдельных индивидов. Возникшие «системные медиа» оказались способны объединить людей всего земного шара вокруг поистине «значимых событий»: футбольного «мундиаля», цен на нефть, экологического бедствия или же политического конфликта. (Заметим, что все эти события чрезвычайно аффективны). Но «системные медиа», актуализирующие мировые события, при всей своей универсальности и технологичности связывают людей достаточно условно. Собственно, связи между людьми как раз и нет, есть лишь ее иллюзия, складывающаяся под влиянием сопричастности информации, общности эмоций (у телеэкрана и на стадионе). СМИ ретранслируют и формируют вектор общественных эмоций, настроений, т. е. то, что, согласно Г. Тарду, определило в свое время рождение феномена публики186. Но публика публике рознь. Современная «символическая публика» чрезвычайно подвижна и неустойчива. Она чем-то напоминает стихийно возникшую толпу, ставшую предметом социальных исследований в конце XIX — начале XX века. Но если толпа рождается в результате непосредственных контактов, то «символическая публика» — в результате опосредованного информационного влияния. В отличие от публики-аудитории начала XX века, складывающаяся на основе приверженности определенным газетам, журналам, «символическая публика» возникает как результат информационных влияний и проживает кратковременную аффективную жизнь под влиянием «заразности» «бессознательно распространяемых психических установок»187: образы и страсти порождают сегодня одну публику, завтра — другую, а послезавтра — третью. Публика, исследуемая Тардом, выбирала сама средства массовой информации (в то время преимущественно газеты и журналы). Современную «символическую публику», «целевую аудиторию» предпочитают выбирать и формировать PR-агентства и медиа-холдинги. Стремительное рождение и исчезновение «символических публик», способных к коллективному восприятию, но не способных к совместному коллективному взаимодействию, создает ощущение преходящего характера социальных связей (которых в основе символических медийных общностей реально нет) и рождает разочарование и пустоту. От экспрессивной общности человек вновь возвращается в свое одиночество, в свой «атомарный футляр». Четвертый парадокс информационного мира заключается в актуализации момента времени и создании пространства «вневременья»; акцентации на настоящем и одновременно внеисторическом существовании. Известные сентенции современных медиа «оставайтесь с нами», «сегодня», «здесь-и-сейчас» порождают массовые установки, формируя особое вневременное и внеисторическое сознание аудитории. И с этим сознанием уже можно реально столкнуться. Так, в этом году студенты-первокурсники разных факультетов и университетов дали вполне резонный ответ автору этих строк на вопрос, почему вы не знаете, в каком веке правила Екатерина II и когда произошла Октябрьская революция в России: «А зачем мне это знать? — был ответ. — Ведь я же тогда не жил!». Вспомним К. Ясперса, который считал, что любое историческое время является бессмысленным, если его заключают в узкие рамки сегодняшнего дня, «сводят к настоящему». Повторяющаяся изо дня в день акцентация на «сиюминутном» лишает нас не только прошлого, но и будущего и делает бессмысленным настоящее. Акцент на настоящем в социальном пространстве массовых коммуникаций сменяется подлинным «вневременьем» и а-социальностью в сети, т. е. в виртуальном пространстве. («Дайверы» в фантастическом романе А. Лукьяненко как раз и спасали тех, чьи соматические функции начинали отказывать, в то время как сознание было захвачено фантастическим и вневременным «лабиринтом отражений». Успеть вернуть сознание в тело до того, как с телом произойдет нечто необратимое, и было одной из задач дайве- ров — редких и отважных посетителей «глубины», способных контролировать свое «посещение»). Интернет-технологии, формирующие пространство компьютерной глубины, и «социальные сети», открытые для доступа вне времени и пространства, также существенно повлияли на понимание социального. Точка «исчезновения» социального оказалась странной: бытие «здесь- и-сейчас» соприкоснулось с безвременностью бытия. Быть актуализированной в «моменте истины» аудиторией или индивидуально посещать сеть и присутствовать в ней? Быть в двух измерениях — социально-ин- формационном и массовом («здесь-и-сейчас»), в индивидуально-информационном и личностном (в «безвременье» сети) — задача, с точки зрения традиционной природы бытия человеческого и общественного, невыполнимая. Но в том-то и дело, что человеческое вновь и вновь противопоставляет себя исчезающему общественному.
Чтобы не стать «точкой исчезновения», по образному выражению Маклюэна, человек устремляется из внеисторического и внебытийного времени «здесь- и-сейчас» в принципиальное безвременье и в якобы новую бытийную укорененность, из сиюминутной социальности в а-социальность. Есть, между прочим, что выбирать: быть человеком без идей или сетевым дайвером, фантомом Вселенной. Пятый парадокс информационного мира проявляется в жесткой методологической разделенности, казалось бы, схожих и близких понятий: «деятельности» и «делания». В методологическом плане с прежним, хорошо знакомым нам «социальным» соотносился деятельностный подход, основой которого был непосредственный человеческий труд, направленный на объект. С новой социальностью соотносится иная практика — практика «делания» и «изготовления» (англ. — making), объектом которой выступает субъект и его сознание. Действительно, современные новости дня не столько передаются, сколько делаются, исполняются, имидж делается, публичная сфера изготавливается. «Делание» — новостей, имиджа, политики и т. п. — стало одним из самых доходных занятий, имеющих огромное количество влиятельных заказчиков, а социальный конструктивизм стал наиболее востребованной теорией и практикой. Возникла своеобразная «де- ятельность-по-деланию», формой приложения которой стал не объект, а субъект и его сознание. За «деланием» чего-либо всегда сокрыта субъектная составляющая — «делания публики», «делания человека», «делание» нужных целевых групп, интерактивных аудиторий, общественного мнения и т. д. Как тут не вспомнить забавное стихотворение 60-х гг.: «Профессор Бумке изобрел (изготовил, сделал) людей. Они пока обходятся не дешево. Вы спросите: «Так что же в них хорошего?» А то, что это люди без идей...». Медийные гуру, политические дельцы, лоббисты, олигархи и их оппоненты активно тасуют человеческие различия (пренебрегая отличиями), «делают аудитории», а затем актуализируют события, реальный смысл которых должен укладываться также в «изго тавливаемый» новостной ряд. Технологии «изготовления», работающие на уровне убеждения аудитории (о работе на уровне внушения мы и не говорим!), рекомендуют фрагментировать информацию, подавать ее дробно, заполняя паузы образами, акцентировать второстепенные факты, уводя внимание от существа дела и т. д. События, реальный смысл которых и так почти всегда остается за кадром, приобретают оттенок полной бессмысленности, равно как и историческое время, их порождающее. Потому что у «делания», в отличие от деятельности, исторического времени и нет. Идеология «делания» приводит к исчезновению с бытийного горизонта реального человека, который всегда не дотягивает до «сделанного имиджа»: своего или чужого. Медийное существование имиджа, например, политического избранника, еще более виртуозно: оно вообще не нуждается в реальном человеке или кандидате. Имидж — здесь, а кандидат — там (на Канарах, в больнице или уже в ином мире). Есть, конечно, над чем посмеяться и во что поиграть. Уводя человека все дальше в лоно технологической и социальной спекуляции, «делание» коммуникации не отягощено мыслью о ее подлинном предназначении. Изготовленная коммуникация в форме новости или образа уничтожает проблему интерсубъективного отношения как морального отношения между индивидами, редуцируя субъекта до уровня объекта — носителя информации, или вещи, используемой в информации. И этот факт снимает вопрос о человеческом предназначении информации как таковой. По сути, чтобы остаться субъектом перед лицом «делаемой» коммуникации, надо пересмотреть ключевые категории жизненного мира: что значит в этом мире «быть» и что значит — «иметь»? Отсюда вытекает следующий — шестой парадокс информационно-коммуникативного мира, относящийся к человеческому. Категории «быть» и «иметь» замещаются категориями «казаться» и «пользоваться», определяя для человека новый бытийный статус — фрагментарного субъекта. У этого парадокса, как ни странно, есть свои плюсы и минусы. Бесконечно делимый субъект может позволить себе — в теории — рассыпаться на фрагменты и вновь собраться с помощью специалистов «прогрессивной коммуникации», владеющих «шиз-анализом»205. «Диви- дуум» может быть в социальном и виртуальном пространствах и иметь в социальном и виртуальном времени. Это означает быть компьютерно грамотным и иметь возможность эту грамотность применить — на домашнем компьютере, в Интернет-кафе или на работе. Одновременно он может казаться многоликими гранями своих образов, идентичностей и имиджей и пользоваться полнотой виртуального мира в «глобальной паутине», в котором нет социальных ограничений, но есть максимальная возможность самопрезентации и самореализации. По мере того как эпистолярная культура письма, понимаемого как преодоление пространства, становится цивилизацией электронного письма, преодолевающего время, субъекту открываются новые перспективы ничем не ограниченного самопроявления и пользования. В то же время стремление к кажимости и пользованию ограничивает бытийный горизонт субъекта превращениями собственного сознания. Для Барда и Зодерквиста именно «дивидуумы» станут новой правящей элитой после капитализма. Но будут ли «дивидуумы» способны видеть общественный мир за пределами собственной кажимости? Смогут ли они выйти за границы самосознания? Какой мир построят «пользователи»? В настоящее время коммуникация не является прерогативой ни индивидуумов, ни «дивидуумов». Она лишь определяет новые векторы становления человеческого и общественного. А будут ли они способны воссоздавать социальное — покажет время. Коммуницируемость информационного делает коммуникацию прерогативой не столько человеческого мира, сколько социальнотехнологического, информационного универсума, который выбирает свои координаты «быть» и «иметь». Человек выступает перед лицом «информационно-технологического» в особом статусе «бытийности»: то как функция, то как объект, то как атрибут, то как клиент, то как электорат, то как потребитель, то как пользователь. Во всех случаях человек вос- требуется лишь частично, в зависимости от того, какой целевой «фрагмент» сегодня нужно «иметь» коммуникации. Субъектные фрагменты существенно отличаются от ролей. Роль человека в обществе подчиняется социальным взаимодействиям и из них вытекает. Фрагментированность же субъекта есть следствие информационно-технологических процедур, расщепляющих и преобразующих классические роли на многообразные объектные признаки, соответствующие целям политических, экономических и прочих акторов. По сути, цель фрагментированности человека заключается в сведении его к вещи, имеющей множество семиотических значений и коннотаций, к серийности, заключенной в некий структурный код предметного мира. И знаки вещей, и сам человек как вещь тем самым все более отрываются от референтного, то есть собственно человеческого (личностного и родового) смысла. В обладании вещью «разыгрывается дискретность серии»188. И тогда другой человек уже не может быть понят в своей целостно-личной идентичности, а лишь как нечто дискретное, полагает Бодрийяр. Под влиянием коммуникации происходит фрагментация индивидуального и в практической деятельности. Когда-то, на заре капитализма, рабочего рассматривали в качестве дополнения к машине, сегодня даже самого современного менеджера и маркетера, политолога и депутата можно рассматривать в качестве дополнения к коммуникации. В наше время мало тех, кто может похвастаться сохранением некой цельности перед лицом коммуникации. Существует гораздо больший шанс об этой цельности так и не узнать, оставаясь фрагментом или имиджем коммуникационного до конца жизни. Если подходить к проблеме целостности и идентичности человека онтологически, трансцендентно, то всегда можно надеяться на ее обретение в перспективе, ибо каждый из нас в процессе жизни не только формируется, но с возрастом все больше и больше проявляется. На теоретическом уровне абсолютизация человеческой целостности ошибочна, считал К. Ясперс. Очевидно, что «человек как целое не может быть самостоятельным предметом научного исследования или преподавания. Познаваемое исчерпывает себя в частностях и относительных целостностях». Антропология в этом смысле выступает как бесконечный процесс самопрояснения, равно как и частные знания о человеке — «лишь средства такого самопрояснения»189. Идти по пути «восхождения» в ряду самопроясняющихся целостностей не то же самое, что идти путем искусственного упорядочивания и «делания» человеческих целостностей. «Изготовление» человеческого (пусть фрагмента) ведет к сокрытию истинных целостностей человеческого как субъектного. Очевидно, что пространственно-временная организованность человеческого бытия подменяется упрощенной топологией «посещения», «пользования», «кажимости». Человеческое сегодня стало возможно уже не только в лоне и на основе общественного, но и на основе технологического. Похоже, попытки создать искусственный интеллект кардинально изменят то, что мы называем сегодня «коммуникативным отношением». Посредником коммуникации между людьми станет умный, эмоциональный, чувственный компьютер, который, глядишь, и возьмет на себя роль регулирования и координации человеческих отношений. Возможен и другой вариант: носитель станет реципиентом, замкнув человека на общение с киборгом, а не субъектом. Но если изменится основа человеческого «быть», сохранится ли «общественный человек» и «человеческое общество»? Игра в коммуникацию с фрагментированным человеком осуществляет и ментальную деструкцию общественного, делает последнее все менее значимым. Общественное отвечает на это корпоративным коммуникативным пиаром, лоббизмом, рекламой, изготовлением «публичной сферы». Драматургия публичного представления становится неотъемлемым элементом деятельности СМИ, политики, бизнеса и присутствует практически во всех областях жизни общества. Конкретный, отдельный человек оказывается все более отстраненным от значимой для него коммуникации и одновременно все более подверженным ее воздействию в своих многообразных проявлениях. Седьмой парадокс складывающегося информационного общества коренится, как нам представляется, в кардинальной разнонаправлен- ности векторов развития информационного и коммуникативного. Информационное (речь идет об информационных технологиях по производству масс-медийной продукции) по своей природе предназначено для массового пользователя и призвано нести ему знания, деловую информацию, формы развлечений и т. д. Информационное становится все более массовым, приспосабливаясь к «нижнему» порогу потребностей или удовольствий и обслуживает, по сути, эгалитарную культуру, в которую на таких же эгалитарных и общедоступных правах информационного времяпрепровождения включается и так называемая элита. С одной стороны, информационное как бы нивелирует социальный разрыв и делает мир информационного универсума общедоступным и общечеловеческим. Но, с другой стороны, информационное не конструирует и не творит новое социальное пространство коммуникативного, углубляя социальный разрыв одним только деланием вида, что его вовсе нет. Одновременно информационное впервые лишает элиту многовековой привилегии на духовное творчество, опуская ее в информационном пространстве до уровня «демонстрационного костюма» или «декольте». Элита все меньше ощущает ответственность за общество. Впервые в истории у нее нет социального предназначения. Есть лишь межэлитная конкуренция за право на шик, который сам по себе становится объектом информационной эгалитарной любознательности. Коммуникативное по своей природе является основой интерсубъективного, а, значит, общественного, социального. В коммуникативном пространстве сосредоточен рациональный дискурс и ведется образная «дуэль диалога» (Г. Тард) между учеными, экспертами, интеллектуалами. Но в информационно-медийной культуре, далекой от общения и диалога, коммуникативное становится все более проблематичным феноменом. Информационное пространство как будто «не слышит» коммуникацию в обществе. Пространство общения не только с властью, но и с любой другой структурой, всецело ориентированной на информационный ресурс, практически исчезает из мира моральных ценностей. В современном мире человек, ищущий коммуникацию, оказался одинок. Некогда созданные человеком институциональные миры государств, мегаполисов, семьи, стремительно преобразовываясь и разрушаясь под влиянием информационного, порождают социальные дис- комфорты и неудовлетворенности, а психические депрессии поражают сознание миллионов людей. В стихийно формирующейся институциональной среде современного мира царит если еще не хаос, то явная неуравновешенность. Устоявшиеся за последние полвека международные акторы стремительно теряют свою легитимность; большинство государств на планете являются суверенными лишь номинально; кризис семьи затронул практически все индустриально развитые общества. Чувство одиночества на фоне массовой презумпции коллективности становится доминирующим состоянием психики. Созданное человеком информационно-технологическое явилось слабым утешением для коммуникативно-человеческого. Рациональный поиск толкает человека дальше — в область искусственного интеллекта и создания новых «человеко-машин» как адекватной замены субъекта. Но человеку мало рационального опыта коммуникации, он ищет психологической замены в качестве альтернативы отсутствующей «коллективной души». И искусственно-технологическое безапелляционно вторгается с помощью самого человека в самое сокровенное: психологическую коммуникацию с Другим. Между компьютером и человеком уже установился свой язык, и возникли свои формы комфортного а-социального «дома бытия». Обман компьютерной игры пока еще не осязаем. Что может противопоставить один обман другому? Иллюзорны ли поиски подлинного бытия? Какие перспективы открываются в информационном сообществе без соответствующего уровня коммуникации? Превратится ли информационно-коммуникативный профиль в достаточно предсказуемую социальную целостность? Итак, антропологическая и социальная сущность человека под влиянием информационных носителей действительно изменяется (М. Мак- люэн, похоже, прав). Изменяется столь же противоречиво, неоднозначно и природа самого общественного. Как же решается проблема общественного и человеческого в перспективе информационно-комму- никативного?