В. А. Лекторский Философия и научный метод (К истории и теории постановки вопроса)

Вопрос о взаимоотношении философии и специально- научного знания как проблема возник не ранее XVII в. В античной и средневековой философии эта проблема не вставала, поскольку имевшиеся в то время данные специальных наук (геометрия, статистика, астрономия) были интегрированы в общую систему знаний, причем «метафизические» компоненты этой системы довольно явным и непосредственным образом связывались с теми ее разделами, которые впоследствии вошли в состав специальных наук, отделившихся от философии. Поэтому термин «наука» до Нового времени был почти тождествен термину «философия», а ведущие разделы последней («первая философия», «метафизика») расценивались как основная, самая глубокая наука.

Новое время радикально изменило это положение дел. Возник новый, неизвестный ни античному, ни средневековому миру тип знания — экспериментальная наука, в которой теоретические рассуждения тесно связаны с практическим «испытанием» природы. Это не могло не повлиять на самый смысл термина «наука». Возникавшая наука находилась в резкой оппозиции к традиционной схоластической философии, она складывалась не как конкретное воплощение заранее разработанной философской схемы, а содержала новую философскую установку в известном смысле внутри себя1. Поэтому зада-

* Это не означает, что отдельные философские системы не могли влиять прямым образом на становление нового стиля научного мышления. Достаточно вспомнить Ф. Бэкона.

ча интеграции философского и научного знания приобрела теперь существенно новый вид, поскольку наука (во всяком случае в таких своих разделах, как математика, механика, астрономия, некоторые разделы физики и химии) выступает теперь как относительно самостоятельная сила.

Здесь следует отметить одно важное обстоятельство. Известно, что философия XVII в. выдвинула на первый план вопросы метода (Ф. Бэкон, Р. Декарт и др.). Это обусловлено не столько, по меньшей мере не только, необходимостью дать науке определенные ориентиры исследования (отчасти путем рефлексии над наличной практикой, отчасти в виде предвосхищения), сколько задачами перестройки именно метода философствовав ния, стремлением привести его В соответствие С HOBbllvi стилем научного мышления. Таким образом, если в античности и в средние века анализ специально-научных проблем сознательно исходит из некоторых всеобщих предпосылок, разработанных в философских системах,) то теперь сама философия, пытаясь быть научной, ориентируется на методы специально-научного знания, поскольку именно оно выступает как эталон научности вообще.

По мере того как новая наука более прочно становилась на собственные ноги, все очевиднее выступало / различие между нею и философией (во всяком случае| той, которая реально существовала) в способах рассуж-: дения и в методах обоснования утверждений, в характере постановки и решения проблем. При этом сравнение философии и специальной науки как двух типов получения знания говорило, казалось, явно не в пользу первой. В самом деле, в специальном научном знании более или менее ясны и общеприняты критерии применимости того или иного теоретического рассуждения (в математике это возможность вывести формулируемое положение с помощью правил логической дедукции из некоторых общепризнанных аксиом; в естественных науках — тот или иной способ согласования теоретического тезиса с результатами эксперимента). В философии такие критерии далеко не очевидны. Если в специальных науках существуют устойчивые и бесспорные результаты, то в I философии подобных, никем не оспариваемых результатов нет. Если специальное научное знание разви- вается, переходя от решения одних проблем к исследованию других, то философия, кажется, постоянно топчется вокруг одних и тех же проблем (природа действительности и знания, соотношение единого и многого, сущности и явления, общего и единичного, истины )и заблуждения и т. д.). Строгость и точность специальных наук находится в очевидном контрасте с неточностью и проблематичностью философских суждений.

Все эти соображения заставляли тем более остро і ставить вопрос о методе философии, о необходимости для философии, если она желает оставаться научной, как-то ассимилировать метод специальных наук. При этом было ясно, что именно принятый метод характеризует статус той или иной теоретической дисциплины в качестве научной или ненаучной: о предмете научного исследования невозможно строить теорию ненаучным методом, так же как нельзя научно рассуждать о таком объекте, который лежит за рамками научного знания.

Обратим внимание на одно принципиальное обстоятельство. Оно, правда, является выводом из последующего анализа, однако предварительная формулировка до некоторой степени облегчает наше изложение. Дело в том, что в XVII в. между методом философствования и методом получения научного знания не проводилось существенного различия. Между тем смысл постановки этого вопроса для специальной науки и для философии существенно различен. Если в специальной науке можно говорить о лучших или худших методах обработки данного материала (эмпирические данные и другие научные теории, принимаемые как истинные), о лучшем способе постановки определенных проблем и решения определенных задач, то в философии нет такой проблемы, правомерность которой была бы очевидна сама по себе, вне представления о допустимых правилах и способах ее постановки, методов рассуждения и анализа и т. д.

Поэтому обсуждение вопроса о методе в западноевропейской философии начиная с XVII в , объективно означало не просто поиски лучших методов решения каких-то заранее сформулированных философских проблем, а прежде всего попытку ответить на вопрос: имеются ли такие проблемы, которые оправдывают существование наряду со специальными науками особой

отрасли знания — философии, и можно ли философию < построить как строгую науку, подобную в существенных ' чертах другим наукам? Иными словами, размышления, над методом философии по существу означали исследо-/ вание самой природы и характера философского знания, смысла и правомерности его проблематики, его задач, целей и места в общей системе знания.

Для того чтобы подготовить базу для решения данной проблемы в целом, целесообразно обратиться к тем решениям, которые высказывались в истории философии. Подчеркнем, что нас интересует не эмпирически полное описание истории проблемы, а выявление основных типов ее решения, имевших место в прошлом.

Одна из первых попыток решения обсуждаемой проблемы выразилась в применении специально-научного метода к решению традиционных философских проблем. Эта попытка была предпринята в рационалистической метафизике XVII в. (Декарт, Спиноза, Лейбниц, Вольф). Исходные положения философской системы уподобляются математическим аксиомам (и формулируется критерий выявления этих аксиом — ясность и отчетливость их постижения), а сама система развертывается по правилам математической дедукции (геометрический метод «Этики» Спинозы). Лейбниц мечтал о том времени, когда философские споры будут решаться столь же точным и однозначным образом, как это происходит в математике. Тогда, по мнению Лейбница, нужда в спорах между двумя философами была бы не большей, чем между двумя бухгалтерами,— достаточно взять в руки карандаш, сесть за грифельные доски и сказать друг другу: давайте подсчитаем. Словом, в отношении рационалистических философских систем этого типа вполне уместно высказывание Ч. С. Пирса: «Метафизика — обезьяна математики».

Результат попыток философов XVII в. уточнить традиционный способ философского исследования с помощью средств специальной науки оказался, однако, обескураживающим. Выяснилось, что критерий ясности- и отчетливости не исключает возможности формулировать в качестве основополагающих принципиально несовместимые между собой утверждения, а дедуктивное развертывание философских систем весьма далеко от математической строгости и доказательности. Так что бесспорных и общепризнанных результатов получено не было. Можно, правда, показать, что именно ориентация на математически-механическое естествознание как на идеал знания способствовала формулировке тех специфических для философии XVII в. проблем, которые отличают ее от античного и средневекового периода,— проблемы перехода от Я к «внешнему миру», связи «внутреннего» и «внешнего» опыта, «первичных» и «вторичных» качеств и т. д. Главное, однако, в том, что в основе своей — по основной проблематике и способам > ее исследования — метафизика XVII в. сохраняет преем- ! ственность с предшествующей философией, которой она столь радикально пыталась себя противопоставить.

Уже в XVIII в. рационалистическая философия подвергается резкой критике. Хотя критики и принципиально различались в исходных позициях (с одной стороны, это был Юм с его субъективно-идеалистическим феноменализмом, с другой — французские материалисты), онн сходились в одном существенном пункте: в признании того, что метафизические системы XVII в. не соответствуют идеалу знания, который им казался бесспорным,— естественнонаучному знанию. Именно с XVIII в. в западноевропейской философии начинается традиция критики метафизики: немногие философы в XIX или XX в. отваживаются откровенно признать свою систему метафизической (Гегель, например, противопоставляет свою философскую концепцию как «положительную метафизику» «отрицательной метафизике» XVII в.).

В 30-е годы XIX в. был предложен другой путь построения философии на научных основах. Речь идет о позитивизме О. Конта.

История взаимоотношения философии и науки показала, считает Конт, что всякие попытки каким-то образом придать традиционно-философской (метафизической) проблематике дух научности заведомо обречены на провал. Не лучше ли признать, что наука вообще не нуждается в стоящей над ней философии, а должна опираться лишь сама на себя? Но, продолжает Конт, из этого не следует, что для познания действительности достаточно отдельных, частных научных дисциплин. Существует настоятельная потребность в выявлении, раскрытии связи между отдельными науками, в создании универсальной системы научного знания.

За такой наукой, осуществляющей синтез научного знания, по мнению Конта, следует сохранить название «философия». Однако она не имеет ничего общего с традиционной философией, так как методы исследования в старой и новой философии принципиально отличаются друг от друга. Построение новой философии как синтеза наук является естественным продолжением той работы, которая совершается в специальных науках. Не существует никаких ограничений степени общности формулируемых в ней закономерностей. Специальные науки сами способны раскрыть более или менее общие связи. Однако исследованием самых общих связей должна заниматься философия, которая тем самым оказывается связанной с научными обобщениями лишь рядом незаметных переходов. Философия, таким образом, приравни- j вается к общим выводам из естественных и обществен- ; ных наук.

Исходя из такого понимания сути философии, Конт отвергает традиционную философскую метафизику. Метафизические проблемы, по его мнению, не только не могут быть решены научным путем (т. е. на основе опытных данных и рационального рассуждения), но не могут быть даже поставлены. Коренная ошибка рационалистической метафизики XVII в. состоит в том, что ' она пыталась применить специально-научный (математический) метод к решению тех проблем, которые не могут быть сформулированы научным способом. Научная философия, подчеркивает Конт, не имеет дела с метафизическими проблемами (субъекта и объекта, материи и духа, сущности и явления и т. д.) и поэтому отвергает как материализм, так и идеализм. Пережитки метафизики должны быть удалены и из науки (к таким пережиткам, по мнению Конта, относится, в частности, претензия науки на раскрытие причин явлений и на проникновение в их сущность). Наука должна не объяснять, а лишь описывать явления.

В контексте проблемы, которая нас непосредственно интересует, нет нужды подробно разбирать философскую систему О. Конта, в частности, выявлять переплетение в ней элементов естественнонаучного материализма с субъективно-идеалистической тенденцией — это достаточно подробно уже сделано в литературе. Для нас важно подчеркнуть мысль Конта, что философия

[лишь тогда может стать научной, если она ни по пред- I мету, ни по методу не отличается от специальных наук, !, выступая в сущности как непосредственное продолжение частных областей знания.

Контовское понимание философии и ее отношения к науке не пережило рубежа XIX—XX вв. Дело не только в том, что прогресс естественнонаучного знания обесценил и большинство тех «синтетических» обобщений, которые рассматривались классическим позитивизмом (О. Конт, Д. С. Милль, Г. Спенсер) как вечнЬе и неоспоримое приобретение науки,— в конце концов аналогичная судьба постигла многие научные теории и гипотезы XIX в. Позитивизм в его контовско-спенсеров- ском варианте вынужден был сойти со сцены прежде всего потому, что развитие самой науки в конце XIX в.— в частности математики, физики, психологии — остро поставило вопрос о необходимости изучения эмпирических и логических оснований научного знания. А это значит, что потребовалось решение таких проблем, как характер эмпирической «данности», статус и смысл суждений о реальности и существовании того или иного объекта и т. д., иначе говоря, выявление тех самых «предельных» оснований знания, от исследования которых всячески отмахивались представители классического позитивизма и которые всегда исследовались в традиционной философии.

Все это говорило о том, что нельзя просто отбросить традиционную философскую проблематику. Развитие самого естественнонаучного знания заставляло искать способы рациональной, научно осмысленной переформулировки тех проблем, которыми всегда занималась философия. Но при этом, разумеется, необходимо убедительно и точно доказать, что прежний способ постановки проблемы является неудовлетворительным, почему такая-то проблема является псевдопроблемой, что обусловливает ее неадекватную формулировку. Только так и можно по-настоящему преодолеть традиционную метафизику и вместе с тем дать научное осмысление и решение тех реальных философских проблем, которые воспроизводятся развитием самого специального научного знания.

В этой связи на рубеже XIX—XX вв. внимание философов вновь обращается к системе И. Канта, одна из особенностей которой состоит в том, что она, с одной стороны, резко критически относится к рацио-" налистической метафизической философии, а с другой — претендует на последовательно научное решение вопросов о природе и предельных основаниях человеческого знания.

В отличие от метафизики XVII—XVIII вв., Кант отдает себе полный отчет в том, что метод философии не тождествен математическому. «...Философские дефиниции осуществляются только в виде экспозиции данных нам понятий, а математические — в виде конструирования первоначально созданных понятий; первые осуществляются лишь аналитически путем расчленения (завершенность которого не обладает аподиктической достоверностью), а вторые — синтетически; следовательно, математические дефиниции создают само понятие, а философские — только объясняют его»2. Поэтому «геометр, пользуясь своим методом, может строить в философии лишь карточные домики, а философ со своим методом может породить в математике лишь болтовню» 3.

Подчеркивая, что философия является основополагающей наукой и поэтому ее метод не может не быть научным, Кант, однако, склонен полагать, что по крайней мере некоторые черты специально-научного способа исследования должны быть свойственны и философии. Так, формулируя основную задачу «Критики чистого разума» — превратить философию (метафизику) в науку, Кант подчеркивает: математика и естествознание обрели научную основу именно потому, что сумели осуществить переворот в способе мышления, и рекомендует «попытаться подражать им, поскольку это позволяет сходство их с метафизикой как основанных на разуме знаний» 4. Сам метод «Критики чистого разума» характеризуется как «метол, подражающий естествознанию»5, и «эксперимент чистого разума во многих отношениях походит на ... эксперимент химиков»6.

Философия, пишет Каит, может считаться научной лишь в том случае, если она подобно специальным наукам способна, по крайней мере, установить некоторые бесспорные, общепризнанные, твердые основоположения, выявление связи между которыми дает возможность построить доказательную философскую систему. Такое превращение философии в науку возможно лишь в результате отказа от задачи, ставившейся рационалистической метафизикой XVII—XVIII вв.,— а именно, построения онтологических систем, что неизбежно порождало метафизические псевдопроблемы. Основные понятия метафизической онтологии (бог, мир в целом, душа) должны быть сформулированы как регулятивные принципы чистого разума, которым не соответствует никакой данный в опыте предмет. «Гордое имя онтологии, притязающей на то, чтобы давать априорные синтетические знания о вещах вообще в виде систематического учения (например, принцип причинности), должно быть заменено скромным именем простой аналитики чистого рассудка» 7-8.

Метод научной философии заключается в том, чтобы на основе констатации некоторых фактов знания выявить познавательные условия их возможности (именно эта процедура представляется Канту аналогичной в некотором отношении операциям естественных наук). Построение теоретической философии как дисциплины, изучающей природу и границы познания (т. е. по существу теории познания, хотя у Канта еще нет самого этого термина, который был введен в философию в различных своих вариантах — эпистемология, гносеология — лишь в середине XIX в.), и есть, по мнению Канта, путь к превращению ее в науку.

Нам здесь важно выделить идею Канта о том, что именно теория познания, т. е. анализ природы и границ знания, является наукой, разделяющей со специальными науками такие черты, как общепризнанность и доказательность ее положений14. При этом не столь существен- но, что для самого Канта синонимом науки была именно его система «трансцендентальной», или «критической», философии, поскольку кантовская философия сейчас важна для нас как определенный способ решения проблемы отношения философии и специальных наук, который с более или менее существенными модификациями разделялся и Фихте (понимание философии как науко- учения — науки о науке), и неокантианцами (идея «научного идеализма», воплотившегося в теории познания).

Поэтому при оценке этой установки недостаточно просто указать на наличие необоснованных, недоказанных и произвольных положений в системе Канта — это нетрудно сделать и было сделано даже теми, кто двигался в русле его основных идей. Важно выяснить обоснованность уподобления теории познания строгой, завершенной и доказательной науке и противопоставления ее онтологическим системам как ненаучным и имеющим дело с псевдопроблемами.

Нужно сказать, что оценка указанной установки давалась уже в самой буржуазной философии. Мы имеем в виду, в частности, критику Э. Гуссерлем неокантианского гносеологизма, данную им в «Логических исследованиях». Мы не будем специально останавливаться на ней. Отметим лишь, что всякая попытка последователь-і ного проведения «гносеологизма» (т. е. отождествления:! философии с теоретико-познавательной системой, лишен-' ной каких бы то ни было онтологических предпосылок) неизбежно выдвигает вопрос о характере той действительности, которую представляют, с одной стороны, познающий субъект, с другой стороны — познаваемый объект.

И здесь возможны два пути. Либо эта действительность понимается психологически и натуралистически, и тогда теория познания превращается в раздел психологии как специальной науки. Но такое решение возвращает нас к классическому позитивизму, который, как мы пытались показать, не смог ответить на вопрос о взаимоотношении философии и специальных наук. Либо же мы должны признать необходимость специального философского (не сводимого к специально-научно- му) анализа онтологического статуса субъекта и объекта как важнейшего условия построения теории позна-

! ния — тогда онтология должна выступить как важнейшая часть философской системы 10.

Характер тех проблем, которыми занимается теория познания, заставляет сделать вывод, что лишь второе решение является правильным. В самом деле, теория познания как философская дисциплина принципиально отличается от соответствующих специальных наук (психологии, физиологии высшей нервной деятельности и т. д.). Последние исследуют познание с точки зрения выявления индивидуальных, психических механизмов, позволяющих тому или иному субъекту прийти к определенному познавательному результату. В теории познания предпринимается попытка вскрыть некоторые всеобщие основания, дающие право говорить о результате познания как знании, т. е. как о чем-то выражающем реальное, истинное положение дел. Все теоретико- познавательные системы в той или иной форме имеют дело с классическими проблемами: Что есть знание? Каковы способы его обоснования? Обеспечивается ли знание чувственностью или разумом? Какова природа истины? Что есть заблуждение (иллюзия)? и т. д.

При этом важно подчеркнуть, что в истории философии исследование проблем знания и познания всегда і было непосредственно связано с анализом природы реальности, с выявлением первичных оснований действительности, т. е. с исследованием онтологической проблематики. А поскольку различные философские системы характеризуются существенно отличными онтологическими построениями, постольку теоретико-познавательные концепции различаются не только теми ответами, которые они дают на одни и те же вопросы, но и способом задания самих обсуждаемых в них проблем. Так, в античной философии отсутствует логическое противопоставление субъекта и объекта, знание понимается в специфическом единстве с его предметом, а проблематика теории познания существует лишь в связи с задачей построения картины космоса. Теоретико-познавательная

ю На тесную связь онтологии и теории познания обращает внимание большинство направлений западноевропейской философии начала XX в., начиная от феноменологии Э. Гуссерля и кончая различными вариантами неореализма. Даже теория познания махизма (эмпириокритицизма) является одновременно своеобразной субъективистской онтологией, что отличает ее от классического субъективно-идеалистического феноменализма Юма.

проблема отношения знания и мнения обсуждается здесь в тесной связи с онтологическим вопросом о связи бытия и не-бытия.

В европейской философии XVII—XVIII вв. усиленно обсуждаются вопросы о переходе от Я к внешнему миру, о связи «внешнего» и «внутреннего» опытов, первичных и вторичных качеств. При этом само выделение этой теоретико-познавательной проблематики непосредственно связано с резким онтологическим разграничением идеальной и материальной субстанций, «психического» и внешнего мира и т. д.

В гегелевской философии проблемы теории познания формулируются исходя из принципа тождества онтологии, логики (диалектической) и теории познания и связываются с исследованием исторического развития форм практической и познавательной деятельности. Для Гегеля, снимающего отчуждение и внешнее противопоставление субъекта и объекта, классическая для философии XVII—XVIII вв. теоретико-познавательная проблема «трансцензуса», скачка от субъекта к внешнему миру теряет смысл.

Правомерность такой проблематики отвергается философией диалектического материализма, который развивает теорию познания, исходя из материалистического истолкования действительности и критически перерабатывая диалектические моменты7немецкого классического идеализма.

Да и сама «критическая» философия Канта не может быть понята без принципиального для нее онтологического допущения — существования «вещи в себе». Скрытые онтологические предпосылки можно выявить и в неокантианских попытках последовательного проведения линии «чистого гносеологизма». Таким образом, теоретико-познавательные исследования неразрывно связаны с анализом онтологической проблематики, и философам не удается получить результаты, столь же общепризнанные, как достижения специальных наук, не только в области онтологии, но и теории познания — вопреки мнению И. Канта и неокантианцев. Здесь шла и идет борьба взаимоисключающих школ и направлений — материалистов и идеалистов (основное деление всех теоретико-познавательных концепций), эмпириков и рационалистов, интуитивистов и интеллектуалистов, агноетиков и философов, утверждающих познаваемость действительности, и т. д.

Дело в том, что характер самих проблем, исследуемых в теории' познания (Что есть знание? Какова природа истины? Каков онтологический статус заблуждений? и т. д.), исключает возможность ответа на них путем формулирования соответствующих эмпирических обобщений или же таких теоретических утверждений, которые могут быть непосредственно верифицированы или фальсифицированы в чувственном опыте, эксперименте. Иными словами, теория познания не может быть истолкована как специальная научная дисциплина, не имеющая ничего общего с «метафизикой» (в рамках которой ставится онтологическая проблематика). Теория познания была и остается особой сферой философского знания и обладает всеми специфическими особенностями последнего. Уподоблять — полностью или частично — метод теории познания методам специальных наук нет никаких оснований.

Логический позитивизм, оформившийся как философское течение в 20-х годах нашего столетия, подчеркивает, что если философия и имеет какое-то право на самостоятельное существование, то отнюдь не в качестве теоретической дисциплины (т. е. даже и не теории познания), а лишь как особого рода деятельность, анализ естественных и искусственных языков с целью: 1)

исключить из науки все не имеющие смысла рассуждения и псевдопроблемы, возникающие в результате неправильного употребления языка; 2)

обеспечить построение идеальных логических моделей осмысленного рассуждения. Лучшим средством аналитической философской деятельности считается разработанный в XX в. аппарат математической логики.

С точки зрения логических позитивистов, та философия, которая воплотит их установки, хотя и не станет теорией, наукой, тем не менее будет обладать всеми чертами специализированной деятельности и по точности и доказательности полученных результатов может быть сопоставлена с такими дисциплинами, как математика и логика, которые в строгом смысле слова тоже представляют собой не науки, а деятельность по разработке искусственных языковых систем. (Отметим, кстати сказать, что статус научности, согласно логико-позити- вистской доктрине, может быть приписан лишь фак- туальным дисциплинам, т. е. тем, высказывания которых могут быть верифицированы или фальсифицированы — в чувственном опыте.)

Понимание природы смысла теоретических утверждений^ из которого исходит деятельность по анализу, находит выражение прежде всего в известном принципе верификации, а также в тезисе о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных «данных», в утверждении о пустоте, бессодержательности (аналитичности) положений логики и математики, в признании возможности резкого деления на аналитические и синтетические всех осмысленных высказываний, в некоторых других теоретических установках. Важно подчеркнуть, что это понимание расценивается как некоторый вполне специальный результат, по крайней мере не менее убедительный, чем утверждения, относящиеся к исследованиям в области обоснования математики и логики 1!.

С помощью принятых ими критериев осмысленности неопозитивисты без труда могли показать, что все вопросы, над которыми бились поколения «метафизиков»,— это псевдопроблемы, а потому и всякая попытка их решения тоже лишена смысла. Можно считать, что в логическом позитивизме 20—30-х годов задача полного разделения «метафизических» положений и утверждений науки была поставлена в наиболее острой и логически четкой форме, чем когда-либо раньше в истории философии.

J 93

7 Заказ № 90?

Однако даже с точки зрения самих канонов логического позитивизма не до конца ясен статус тех принципиальных предпосылок, из которых исходит деятельность по анализу. В самом деле, если к разряду осмысленных относятся только либо аналитические (тавтологические), либо синтетические (фактуальные) ут- верждения, то как быть с самим тезисом о верификации, который явно не принадлежит ни к тем, ни к другим? Признать ли его бессмысленно-метафизическим? Но ведь именно этот тезис был положен в основу деятельности по элиминации всех метафизических высказываний, и если метафизичен он сам, то задача сокрушения метафизики окажется явно нереализованной. Сказанное относится и ко всем другим исходным теоретическим установкам неопозитивизма.

К тому же выяснилось, что всякая попытка последовательного осуществления неопозитивистских установок неизбежно приводит к тому, что в разряд метафизических (т. е. подлежащих удалению) утверждений наряду с явно бессодержательными попадают такие положения, без которых невозможны теоретические построения в большинстве специальных областей знания.

Логико-позитивистская доктрина анализа научного знания все очевиднее обнаруживала свое несоответствие с реальной научной практикой, и в настоящее время среди самих аналитических философов Запада (в том числе и среди бывших сторонников логического позитивизма) общепризнанным стало мнение о том, что эта концепция, претендовавшая на превращение философии в вид специализированной деятельности, сама является вариантом метафизики, причем вариантом явно несостоятельным !2.

Из четкой констатации этого факта исходит другое, в известном смысле пришедшее на смену логическому позитивизму направление современной аналитической философии — так называемая философия лингвистического анализа, особенно распространенная ныне в Англии.

" Всесторонний анализ неопозитивистской программы исследования науки см. в книге В. С. Швырева «Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки», М., 1966.

характерных для философских работ, как «знать», «реально», «в срамом деле», «кажется», «вероятно», «истинно», «существует» и т. д.). Каждое слово имеет определенный смысл в данном контексте (в той или иной языковой системе — «игре»), причем в разных контекстах он неодинаков. Смысл слова — не какая-то особая сущность и даже не абстрактный, условно сконструированный исследователем объект, а просто способ употребления.

Метафизические псевдопроблемы возникают из-за употребления слов не в их обычных контекстах. Соответственно, задача аналитического философа состоит в том, чтобы, выявив реальный, подлинный смысл слов, неправильно употребляемых философами, вскрыть источник метафизических псевдопроблем. Эта задача успешнее всего выполняется не путем построения искусственных логико-математических систем и идеальных моделей рассуждения, а средствами неформального анализа неформализованного, обыденного языка. Дело в том, что формальные системы претендуют на четкую фиксацию смысла терминов безотносительно к тому или иному контексту их употребления, тогда как этот реальный смысл определяется именно последним. Поэтому, подчеркивают лингвистические аналитики, всякая попытка построения жестких формальных моделей в качестве главного средства анализа осмысленности рассуждения на практике ведет лишь к замене одной метафизики другой, что и случилось с логическими позитивистами.

7*

195 Для того чтобы философ-аналитик мог выполнить свою цель, он должен непредвзято подходить к обычному языку, не насиловать его, не подменять реальные факты собственными искусственными построениями — будут ли это конструкции «абсолютной реальности» традиционной метафизики или же тезисы современного позитивизма о сведении эмпирических высказываний к констатации непосредственно-данного и о тождестве смысла высказывания и его верифицируемости. Поскольку же формулирование той или иной программы неизбежно означает определенную предвзятость и мешает увидеть лингвистические факты в их собственном содержании, постольку лингвистические аналитики пытаются построить беспрограммный анализ, в котором отсутствуют не только какие-либо искусственные теоре- ?ґИЧеские установки, но й определенный метод анализа. Выбор того или иного метода, говорят представители этой школы, означает его предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые метафизические следствия. Именно поэтому они не решаются утверждать, что тот или иной метод, который они используют, является единственно возможным. «То, что предлагаемый или демонстрируемый метод является собственным методом, или единственным собственным методом, или частью единственного собственного метода философствования, не является истиной индивидуального откровения или же делом персонального вкуса. Это философское высказывание, притом такое, которое утверждает определенный принцип. Поэтому школа, которая претендовала бы на то, что только она находится на верном пути вследствие своей монополии на истинный метод, была бы лишь особым случаем того, что мы рассмотрели выше, а именно — претенциозной монополией на философский принцип» 13,— пишет один из ведущих философов этого направления, Дж. Райл. Этим же соображением руководствуется и Л. Витгенштейн, отказываясь в своих поздних работах от всякого общего определения языка и предпочитая конкретный анализ смысла слов внутри отдельных «языковых игр».

Сказанное, однако, не означает, что у этого направления отсутствует определенная техника анализа. Такая техника имеется, она в значительной степени создана Л. Витгенштейном и либо формулируется явно, либо демонстрируется в конкретных анализах. Более того, именно ее наличие (выявление того, сформулирован ли вопрос «вне» или «внутри» той или иной «языковой игры», подстановка на место одних выражений других, выделение так называемых парадигматических случаев — таковы некоторые моменты этой техники) и дает возможность раскрывать подлинные языковые контексты, а следовательно, смысл анализируемых слов и выражений. Только использование общей техники, считают сторонники этого направления, дает основания для суждения о наличии некоторого общего философского движения, в котором принципиально отсутствуют какие бы то ни

t' О. Ryle. Taking Sides in Philosophy.— «philosophy», 1937, vol. XII, N 47, p. 332.

было теоретические установки, утверждения или принципы. Философ, не формулирующий никаких философских (метафизических) тезисов, не пытающийся решать мировоззренческие проблемы, не разрабатывающий онтологические или гносеологические системы, но занятый профессиональной и специализированной деятельностью по выявлению с помощью особой техники точного смысла слов и выражений, по обнаружению и устранению бессмыслицы,— таков идеал лингвистических аналитиков. Тем самым, философия, по их мнению, становится одной из многих других специальных дисциплин.

Некоторые аналитики иногда даже сравнивают свой способ философского исследования с деятельностью в той или иной естественной экспериментальной науке. Так, Дж. Остин писал, что подобно физике, которая смогла найти твердое основание, усвоив экспериментальный метод, философия становится на верный путь «посредством непредвзятого исследования того, что мы должны сказать в том или ином случае»15. Дж. Остин в качестве примера для философов описывает метод исследования, применявшийся Фарадеем. Впрочем отметим, что эта позиция разделяется далеко не всеми представителями данного направления. Так, упоминавшийся Дж. Райл, написавший ряд работ о специфике философского исследования (об аргументации в философии, о типе философских вопросов, о философском доказательстве и др.16), постоянно подчеркивает отличие философии от специальных наук. Излагая его точку зрения об отношении философии к логике, Т. И. Хилл пишет: «Работа философа не совпадает с работой логика — хотя некоторые философы в то же время являются и логиками,— так как в отличие от выводов логика философские аргументы никогда не смогут стать доказательствами и не предназначены быть ими. В отличие от доказательства они не имеют посылок. В той мере, в какой работа философа является позитивной, она схожа с усилиями хирурга описать студентам свои действия и затем проконтролировать свои описания путем медлен- 1шх Повторений своих Действий» 17. Но и Дж. Райл считает, что философия, хотя и не является наукой, благодаря новой технике анализа превращается в специальную дисциплину, способную получать бесспорные и точные результаты.

Изучение техники и практики философии лингвистического анализа, однако, показывает, что определенных предпосылок (и притом предпосылок философских, если угодно — метафизических) не может избежать и это направление.

Такой предпосылкой является, прежде всего, сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень метафизических псевдопроблем усматривается в нарушении правил обыденного языка.

Между тем неясно уже само понятие «обыденный язык». Что понимается под ним? Очевидно, «обыденный язык» — это не просто наличное словоупотребление, хотя бы потому, что именно в нем возникают бессмыслицы, порождающие философские затруднения. При таком понимании «обыденного языка» последний не мог бы служить тем критерием, с помощью которого осмысленные высказывания отделяются от бессмысленных.

Но обыденному языку невозможно дать и другое определение, а именно, считать, что то или иное выражение принадлежит этому языку в том случае, если оно имеет смысл в определенных обстоятельствах. Дело в том, что если обыденный язык определять путем ссылки на выражения, имеющие смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, сам обыденный язык не может служить критерием того, какие выражения имеют смысл и какие смысла не имеют. Но если не ясно, что именно следует относить к «обыденному языку», то, по-видимому, невозможно говорить о работе философа как о простом «описании» использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь не очевидны

Именно поскольку реальное использование языка само порождает антиномии, оно не может быть средством их разрешения. В связи с этим лингвистические философы вынуждены говорить о том, что подлинные логические характеристики многих выражений «скрыты» или «затемнены» их актуальным использованием. Но в таком случае для различения «подлинных» и «кажущихся» логических характеристик мы, очевидно, скрытым образом апеллируем к какому-то критерию, который выходит за рамки простого фактического применения. Поэтому претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, очевидно, несостоятельна и не соответствует практике самих аналитиков. Действительно, в каком смысле можно «всматриваться» в логические характеристики выражений обыденного языка? В каком смысле можно говорить о том, что эти характеристики известны нам непосредственно? 18

Как замечает М. Дж. Чарлзворт, «фактически кто- либо может защищать эту доктрину только или путем превращения ее в чистую тавтологию, или же определяя обычный язык как «правильный» по философским соображениям. Но в таком случае, если мы можем знать, как употреблять выражение «обыденный язык» только лишь после философского исследования, почему то же самое не должно относиться ко всем другим выражениям?»19. Иными словами, если мы не с помощью обыденного языка решаем философские затруднения, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых или явных) соображений определяем критерии, осмысленности, то в таком случае рушится весь замысел философии лингвистического анализа.

Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. Я как философ, пишет Дж. Пол, «должен отбирать и упорядочивать (arrange) их таким способом, чтобы можно было составить какую-то картину ландшафта. Сама сущность философского исследования вынуждает человека путешествовать по обширной области словоупотреблений (uses), пересекающихся в каждом направлении, так что можно

См. М. J. Charlesworth. Philosophy and Linguistic Analysis, p. 180. » Ibidem. подходить к выявлению одного и того же словоупотребления снова и снова, каждый раз с новой точки зрения, исходя из разных других словоупотреблений...»18 При этом, оказывается, огромное значение имеют выявление и изобретение промежуточных случаев. «Только посредством этого выявления, изобретения и упорядочения разных взглядов, а не с помощью пассивного наблюдения всего того, что случайно оказалось перед глазами, я могу прийти к знанию решения проблемы... «Сущность», так сказать, становится «обозримой» не посредством ее «выкапывания», «анализа» и не посредством пассивного наблюдения того, что «уже лежит перед глазами», а с помощью «новых упорядочиваний» или даже нескольких таких упорядочиваний, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочивания их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним фактом, чем другим...» 19

Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что считать подлинным, а не мнимым употреблением (значением) того или иного выражения или слова. Не случайно поэтому среди философов, занимающихся лингвистическим анализом, имеются столь серьезные расхождения во мнениях. Нетрудно показать, что при анализе смысла слов разговорного языка неизбежно возникают принципиальные трудности. Так, например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать», «мыслить», «воспринимать» и др.), Дж. Райл по существу воспроизводит бихевиористскую позицию, в то время как Ч. Мэйс стоит ближе к интро- спекционизму и т. д. Вряд ли существует хотя бы один лингвистический философ, во всем согласный с кем-либо из своих коллег. Парадоксальность лингвистического анализа в том, что эта философия, выступая против философствования, сама в скрытом виде содержит в себе метафизические предпосылки и по сути дела лишь паразитирует на проблематике традиционной философии, по-

•J G. A. Paul. Wittgenstein. In: «The Revolution in Philosophy». London, 1957,

p. 95. я Ibid., p. 95 — 96.

Скольку аналитики не выдвигают никаких собственных философских проблем 20.

Нужно заметить, что многие современные аналитики начинают все более ясно осознавать искусственность и несостоятельность претензии на отсутствие метафизических предпосылок в аналитической деятельности. Такие предпосылки формулируются уже сознательно, и тогда появляются книги, подобные работам П. Стросона «Индивиды. Очерки дескриптивной метафизики»21 или же Ст. Хэмпшайра «Мысль и действие»22, в которых техника лингвистического анализа используется для откровенного обоснования определенной философской позиции.

Ст. Хэмпшайр критикует аналитическую философию за претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не может быть завершено»,— считает он23.

Лидер одной из школ философии лингвистического анализа, так называемой кембриджской школы, Дж. Уи- здом в продолжение многих лет отстаивает тезис о важности метафизических утверждений именно потому, что средствами обыденного языка нельзя решить некоторые из проблем, возникающих в этом языке.

Некоторые из лингвистических аналитиков рассуждают так: если считать, что язык состоит из ряда несводимых друг к другу «языковых игр», в каждой из которых одно и то же слово играет сущеСтвеййо отличную роль, а потому обладает разным смыслом, почему бы не считать и «метафизическое словоупотребление» одной из таких вполне правомерных «игр» со своими особыми правилами? Разве метафизические рассуждения не являются несомненной частью актуального использования языка? Не является ли само деление употребления слов на осмысленное и бессмысленное определенным метафизическим утверждением? Но в таком случае теряет смысл разделение языка на обыденный и необыденный.

Для современного состояния аналитической философии весьма симптоматично следующее высказывание Ф. Вайсмана, одного из активных участников аналитического движения на разных его этапах: «Невозможно... доказать, что данное выражение является естественным, метафора — соответствующей, вопрос — имеющим смысл (или таким, на который нельзя ответить), сочетание слов — осмысленным (или лишенным смысла)... Утверждение о том, что метафизика — чепуха, само является чепухой»26.

Таким образом, в истории философии мы обнаруживаем целую серию неудачных попыток уподобления (полного или частичного) метода философии методу специальной науки.

Возникает естественный вопрос: в чем причина этой неудачи?

Попытаемся сделать некоторые выводы из нашего исторического обзора и более внимательно присмотреться к специфике философской проблематики и фило- , софского метода рассуждения.

Перед специальной наукой стоят существенно иные I задачи, чем перед философией. Первая стремится построить картину определенного, четко очерченного предмета исследования (относящегося либо к объективной реальности, либо к сознанию). Решая эти проблемы, специальная наука исходит из определенных предпосылок, которые принимаются как нечто данное (результаты экспериментальных наблюдений и возможность их описания в терминах естественного языка, истинность

" F. Waismann. How I See Philosophy. — «Contemporary British Philosophy».

Ed. by H. D. Lewis, London. N. Y. 1956, p. 273.

положений некоторых других специальных теорий, определенные способы обоснования и проверки теоретических утверждений и т. д.).

Философия пытается вскрыть сама те предпосылки, Ч которые как нечто данное и самоочевидное принимаются в науке и во всех других сферах идейной и практической деятельности (вообще отношение субъекта к объекту практической и познавательной деятельности, характер объективной реальности и отношение к ней сознания, связь познания и ценностей и т. д.).

При этом философ пытается не просто выявить те предпосылки, которые обычно принимаются в качестве . некоторых исходных существующей наукой и здравым смыслом, он всегда стремится выяснить степень обоснованности этих предпосылок, т. е. критически относится к тому, что кажется самоочевидным и данным, ставя задачу раскрыть за внешней видимостью подлинные «предельные основания» действительности и познания, некоторые исходные опосредующие нормы практической й познавательной деятельности.

Естественно, что философская теория не может строиться и проверяться абсолютно так же, как и теория специально-научная.

В самом деле, если мы используем в специальных науках определенные методы обоснования и доказательства утверждений (например, метод непосредственной экспериментальной проверки), то обоснование этих методов — чем и пытается заниматься философия — не может быть осуществлено при помощи их самих (в доказательстве чего-либо мы не можем пользоваться тем, что еще требуется доказать). Если экспериментальная наука может апеллировать к эмпирическим данным, то философия критически анализирует, как бы «разлагает» и вскрывает конституирующие моменты в самих этих данных, пытаясь выявить их «предельное основание». Поэтому то или иное философское утверждение еще не доказывается простой ссылкой на фактический ход дела.

Специально-научная теория, относящаяся к определенной эмпирической области, строится как дедуктивная конструкция из некоторых гипотетических предпосылок, которая принимается в целом в том случае, если вся конструкция логически непротиворечива, а выводы из

нее с определенной степенью точности согласуются с эмпирическими фактами. Философская теория имеет су- 1 щественно иной характер, выступая по существу как ! анализ налично-данных образований сознания и знания і (положения «здравого смысла», результаты специально- научного знания, другие философские концепции и т. д.) с целью вскрытия глубинных оснований и факторов этих образований, отличения в них дедуктивного содержания от внешних форм проявления. Причем этот анализ носит развернутый характер, в каждом его шаге отдается сознательный самоотчет, постоянно происходит процесс сопоставления данной философской позиции с другими и критика этих последних, ибо критическое осмысление и опровержение иных подходов — одно из основных условий обоснования данной философской концепции. Поэтому в философии ценность представляет не просто система некоторых утверждений, а утверждения, взятые в единстве со способом их получения, с процессом размышления, в результате которого они возникли.

Важно подчеркнуть еще один момент, относящийся к специфике философского исследования. Дело в том, что, исследуя предпосылки познавательной и разных , форм практической деятельности, сама философия не I может быть «беспредпосылочной». Иными словами, исследуемые философом предпосылки не открываются ему в результате применения некоторых процедур как нечто «самоочевидное», «непосредственно данное» (вопреки претензиям на этот счет философии лингвистического анализа, с одной стороны, и феноменологии, с другой). Анализируя предпосылки практической и познавательной деятельности, философ сам не может не исходить из некоторых предпосылок. Другого пути философского исследования не существует. Эти предпосылки, которые, с одной стороны, не являются чем-то самоочевидным, а с другой стороны, не могут быть обоснованы теми же самыми методами, которые приняты в специальных науках (логическая дедукция или ссылка на фактический ход дела), и отождествлялись нередко в истории философии с так называемой «метафизикой». Между тем, если в таком смысле понимать «метафизику», то приходится признать, что она вытекает из природы самого философского анализа и может быть устранена только вместе с последним.

Не только тот или иной ответ на философский вопрос, но и сама постановка проблемы в философии предполагает принятие тех или иных «метафизических» предпосылок. Если в специальной науке можно говорить о лучших или худших методах работы над каким-то данным материалом, о лучшем способе решения определенных проблем и важнейших определенных задач, то в философии нет такой проблемы, правомерность которой была бы очевидна вне представления о допустимых правилах и способах постановки проблем, методов; рассуждения и анализа и т. д. Поэтому не только решение философских проблем, но и способ их задания носит существенно исторический характер.

Но каковы же способы оправдания «метафизических» предпосылок и существуют ли такие способы?

Дело в том, что если неправомерно говорить о непосредственной эмпирической верификации (или фальсификации) философских утверждений, то тем не менее можно и нужно ставить вопрос об их соответствии или несоответствии науке и социальной практике". Так, например, механицизм или лапласовский детерминизм, которые не могут быть опровергнуты в смысле эмпирической фальсификации, т. е. путем простой ссылки на чувственно данные факты, тем не менее пришли в явное противоречие с практикой развития современной науки. С другой стороны, принципы философского материализма обнаружили исключительную плодотворность в качестве направляющих регулятивов научного исследования и для современной науки все более общепризнанным становится мнение о том, что именно материалистическая философия представляет адекватную базу для философского истолкования науки.

ї7 В 30-е годы нашего столетия К. Поппер с помощью критерия фальсификации пытался разграничить «метафизику» и науку. В настоящее время общепризнанно, что этот критерий несостоятелен, так как неверифицируемые и нефаль- сифицируемые положения принадлежат не только области философии, их можно обнаружить и в специальных науках. Однако, если трудно говорить о прямой фальсификации некоторых теоретических положений (например, закона сохранения и превращения энергии), имеет смысл ставить вопрос об их косвенной верификации и фальсификации, под которыми понимается соответствие или несоответствие этих положений принятым в настоящее время, т. е. оправдавшим себя на практике научным теориям. См. дискуссию по докладу: W. W. Bartley. Theories of Demarcation between Science and Metaphysics.—«Problems in the Philosophy of Science». Ed. by J. Lacatos and A. Musgrave. Amsterdam, 1968, p. 46 etc.

Именно в той мере, в какой философской системе удается включиться в контекст прогрессивно развивающейся науки и социальной практики, эта система может доказывать свою истинность и плодотворность.

Но если мы имеем дело с такой философской системой, то у нас есть все основания приписывать ей статус научности. Почему мы должны отождествлять научность вообще с методом специальных наук? Мы пытались показать, что как развитие самих специальных наук, так и социальная практика вызывают необходимость философской рефлексии над их основаниями. 'И если эта рефлексия дает адекватную картину своего предмета, то, она, разумеется, является научной. Сами методы специальных наук могут уверенно прогрессировать только тогда, когда они пользуются результатами научного философского исследования. Таким образом, і можно говорить о том, что специальная наука и философия, ставшая научной, конечно, отличаются друг ог ^друга и по характеру проблематики, и по используемым методам. Но вместе с тем их отношение друг к другу — это отношение не знания, с одной стороны, и псевдознания, с другой; или «более» и «менее» истинного знания; или же двух самостоятельных, независимых друг от друга видов знания. Это отношение двух крайних полюсов и вместе с тем двух необходимых компонентов в системе единого теоретического знания, в системе науки в целом.

Такой научной философией, доказавшей и постоянно доказывающей свое соответствие современной науке я практике, является философия марксизма, исходящая из принципов диалектики и материализма.

Конечно, деление философии на научную и ненаучную не означает, что между ними существует непроходимая пропасть. Элементы научности существовали и в домарксистской философии. Как мы пытались показать, развитие европейской философии в XVII — XIX вв. в значительной мере и было связано с поисками научности. Вместе с тем, не может считаться научной философия, исходящая из принципиально неверного отношения к науке, например, пытающаяся выдавать себя за «науку наук», подменяющая спекулятивными конструкциями результаты специального научного исследования (натурфилософия) или же противопоставляющая себя науке в качестве более высокого вида познания, осуществляемого при помощи сверхразумных способностей. Не является научной и та философия, которая отождествляет себя со специальной наукой и под видом борьбы с «метафизикой» претендует на ликвидацию специфически философского метода исследования. В заключение мы хотели бы обратить внимание еще на одну особенность взаимоотношения философии и науки. Историческое изменение проблематики в философии обусловлено не только поисками научной основы для философствования. Дело в том, что сам объект, к которому обращается философ,— основания различных форм человеческой жизнедеятельности, включая и науку,— не является какой-то неизменной, равной самой себе вещью, а изменяется вместе с развитием всего человечества. Важно при этом заметить, что отношение философии к исследуемому объекту не есть отношение пассивного наблюдения к внешне противостоящему ему предмету. Философская рефлексия над основаниями познания й практической деятельности способствовала не только их осознанию, но в определенной степени также и формированию. Античная наука не может быть понята вне тех ее оснований, которые были разработаны греко-римской философской мыслью. Наука Нового времени по существу исходила из философского обоснования своих методов и исходных абстракций, осущест* вленного в трудах Галилея и Декарта. Научная фило- софия современности в лице марксизма — это не только самосознание науки наших дней, марксистская философия не может не влиять на изменение самого строя научного мышления. Поскольку же революция в науке продолжается и выражается, в частности, в изменении самих оснований науки, философия, став научной, отнюдь не может замыкаться в уже достигнутых ею результатах, а должна постоянно развиваться, ориентируясь на новые проблемы, на развитие новых аспектов традиционной философской проблематики. Таким образом, специфическая особенность философии, исключающая возможность ее превращения в специальную дисциплину, стоящую в ряду с другими, состоит не только в особом характере способов обсуждения ее проблем и обоснования их решений (об этом мы уже говорили выше), но также и в том, что философия не может представить свою проблематику в качестве выделенной в такую область, которая существует изолированно ог развития социальной практики и специальных наук и стоит как бы рядом с последними. Необходимым условием развития научной философии является анализ новых проблем, а эти проблемы поставляются развитием человеческой жизнедеятельности в целом. Поэтому для того, чтобы быть верной самой себе, чтобы оставаться подлинно научной, философия не должна наподобие специальной дисциплины замыкаться в себе, а постоянно быть в состоянии «разомкнутости» в отношении меняющейся жизни и на специфически философском уровне ставить и обсуждать те проблемы, которые поставлены социально-политической и идеологической действительностью.