Как мы узнали из главы 4, после второй мировой войны наблюдается наступление депрессии. Нынешние молодые люди в десять раз более подвержены депрессии, чем их дедушки и бабушки, причем больше всего от нее страдают женщины и молодежь.
Нет никаких признаков того, что эпидемия депрессии спадает, и мои утренние страхи напоминают мне, что это может стать серьезной угрозой для Лары и ее поколения. Чтобы объяснить, почему депрессия стала теперь таким обычным явлением и почему современная жизнь в развитых странах делает своих детей такими уязвимыми для депрессии, я хотел бы сначала рассмотреть две другие тревожные тенденции: рост личного и убывание общественного. Рост личного Общество, в котором мы живем, возвышает личность. Оно относится к ее удовольствиям и болям, успехам и неудачам с беспрецедентной серьезностью. Наша экономика процветает, удовлетворяя всевозможные индивидуальные прихоти. Наше общество дарует личности такую силу, какой она никогда не обладала, а именно возможность из- Гибкий ОПТИМИЗМ 409 менить себя и даже свой образ мышления. Поскольку наше время — век личного контроля. Индивидуальная беспомощность считается ныне чем-то, подлежащим лечению, а не выпавшей нам долей, ожидаемой и принимаемой. Когда в начале века появился сборочный конвейер, он первоначально не представлял для личности каких-то проблем с точки зрения личного контроля. Мы могли купить только белый холодильник, потому что на конвейере было выгоднее красить все холодильники в один цвет. Однако в 50-е годы, с появлением транзисторов и зачатков машинного интеллекта, у нас стала появляться возможность выбора; появилась возможность (разумеется, при наличии спроса) с выгодой для изготовителя выпускать, скажем, каждый сотый холодильник с хрустальной инкрустацией. Машинный интеллект открыл путь к огромному разнообразию на рынке, рассчитанном на максимальное удовлетворение индивидуального спроса. Сегодня «синие джинсы» уже больше не синие; они выпускаются десятками расцветок и сотнями фасонов. Благодаря возможности комбинировать наличные конструктивные варианты, вам предлагают десятки миллионов моделей новых автомашин. Существуют сотни видов аспирина и тысячи сортов пива. Чтобы создать рынок для всего этого, реклама взвинтила всеобщий энтузиазм по поводу возможностей личного контроля. Принимающий решение, выбирающий и нацеленный на собственные удовольствия индивидуум превратился в объект интересов большого бизнеса. Когда у индивидуума имеется солидный запас денег, чтобы тратить, индивидуализм занимает мощные (а для кого-то и выгодные) позиции в мире. В это же время Америка превратилась в страну, богатую, как Крез. Хотя миллионы людей далеко не процветают, в среднем покупательная способность американцев больше, чем у любого другого народа в истории. В наше время 410 Мартив Э. П. Зслягмав богатство существенно отличается от того, чем оно было в прошлые века. Возьмите какого-нибудь средневекового принца. Он был богат, но его богатство было в основном неотчуждаемо. Подобно тому, как он не мог продать свой титул, он не мог, допустим, продать свою землю и купить лошадей. В отличие от современного, его богатство нельзя было трансформировать напрямую в рыночные возможности, в покупательную способность. Напротив, наше богатство ориентированно на фантастическую возможность выбора, порожденного возможностями производства хрустальных холодильников. У нас больше возможностей выбора пищи, одежды, образования, концертов, книг, знаний, даже, как некоторые утверждают, любви, чем у любого другого народа доселе. Вместе с этой эскалацией материальных благ пришла и эскалация того, что считается приемлемым на работе и в любви. Раньше наша работа считалась удовлетворительной, если она позволяла приносить домой бекон. Сегодня — иначе. Она должна еще быть осмысленной. Должны быть возможности для продвижения и достаточно комфортабельного заслуженного отдыха на пенсии. Сотрудники должны быть близкими по духу, а устремления — экологически здоровыми. К браку теперь тоже предъявляется больше требований, чем раньше. Он не ориентирован больше исключительно на продолжение рода. Наш спутник жизни должен быть всегда сексуально привлекательным, худощавым, интересным собеседником и хорошим теннисистом. Корень этих гипертрофированных ожиданий — в расширении выбора. Кто же выбирает? Индивидуум. Современная личность — это вам не патриархальный крестьянин, у которого впереди не маячило ничего, кроме обычной и скучной перспективы. Он (индивидуум), впрочем, и она тоже, что, фактически удваивает рынок, сочетает в себе уйму вариан- Гибкий оптимизм тов решений и предпочтений; это новый тип личности, личность «максимальная». У личности существует своя давнишняя история, ее свойства менялись с эпохами и культурами. От Средних веков и до позднего Возрождения личность была минимальной. На картине Джотто все, кроме Христа, похожи друг на друга. К концу эпохи Возрождения личность стала расти, и у Рембрандта и Эль-Греко второстепенные персонажи не выглядят больше, как хористы из одного коллектива. Рост, расширение личности продолжается до наших времен. Кульминацией нашего богатства и технических возможностей явилась личность, которая выбирает, ощущает удовольствие и боль, требует действия, оптимизирует или констатирует соответствие, а также обладает довольно редкими атрибутами: уважение, действенность, уверенность и контроль. Я называю эту новую личность с ее всепоглощающей заботой о собственном удовлетворении и потерях личностью максимальной, чтобы подчеркнуть ее отличие от личности минимальной, которой она пришла на смену, личности наших дедов-янки. Личность янки, подобно средневековой, мало что делала, кроме того, что вела себя определенным образом. Она гораздо меньше была обеспокоена собственными ощущениями и чувствами и больше — обязанностями. К лучшему это или К худшему, но сегодня мы представляем собой культуру максимальных личностей. Мы свободно выбираем то, что хочется, из невероятного изобилия товаров и услуг, а также самых изощренных удовольствий. Однако вместе со свободой выбора современная личность встречается и с определенными опасностями. Главная из них — массовая депрессия. Я думаю, что наша эпидемия депрессии — это порождение максимальной личности. 4i2 Мартяв Э. П. Зелигшш Случись все это в изоляции, возвеличивание личности могло бы играть позитивную роль, ведя людей к более полной, насыщенной жизни. Но этому не суждено было случиться. Возвышение личности совпало в наше время с ослаблением чувства общности людей и потерей высшей цели.
Эти факторы в совокупности оказались плодотворной почвой для произрастания депрессии. Убывание общественного Жизнь, посвященная лишь самой себе, и ничему больше, поистине скудна. Человеческим существам необходимы смысл и надежда, как антураж, обстановка, в которой они существуют. Мы привыкли иметь богатый антураж, и в случае, если мы сталкиваемся с неудачей, мы могли передохнуть и оглядеться в этой обстановке, нашей духовной мебели, и оживить свое ощущение того, кто мы такие. Эту обстановку в широком смысле я называю общностью. Она включает веру нации в себя, в Бога, в семью или в цель, которая лежит за пределами нашей жизни. В течение последней четверти столетия происходили события, которые настолько ослабили нашу преданность крупным общностям, что мы оказались почти нагими перед превратностями жизни. Как неоднократно наблюдали, в глазах многих идея, что наша нация является для нас средством достижения великих целей, рухнула под совместным напоров сенсационных убийств, Вьетнамской войны и Уотергей-та. Те из вас, кто вырос в начале 60-х, возможно, ощутили это, как и я, 23 ноября 1963 года, когда у нас на глазах было уничтожено видение будущего. Мы утратили надежду на то, что наше общество способно исцелять человеческие невзгоды. Звучит как банальность, но, тем не менее, является установленным фактом: многие люди моего поколения Гибкий оптимизм 413 из страха или отчаяния предпочли общественному служению карьеру, которая могла, по крайней мере, принести нам личное счастье. Это сдвиг от блага общественного к благу личному был усилен убийствами Мартина Лютера Кинга, Малькольма Икс и Роберта Кеннеди. Вьетнамская война преподала такой же урок тем, кто был чуть моложе. Бессмысленность и жестокость десятилетней войны привели к эрозии преданности молодежи патриотизму и Америке. Тем, кто не усвоил урок Вьетнама, было трудно игнорировать Уотергейт. Так и случилось, что наша преданность нации утратила способность давать нам надежду. В свою очередь эта эрозия преданности побудила людей искать удовлетворение внутри себя, сконцентрировать свое внимание на собственных жизнях. Одновременно с тем, как политические события сводили к нулю старую национальную идею, социальные тенденции сводили к нулю, как отмечали исследователи, Бога и семью. Религия и семья могли бы заменить национальную идею в качестве источника надежды и цели, удержав нас от обращения внутрь себя. Но, по несчастному совпадению, эрозия веры в нацию совпала с распадом семьи и упадком веры в Бога. Высокий процент разводов, усиление мобильности и двадцать лет низкой рождаемости виновны в эрозии семьи. Из-за частых разводов семья не является больше, как некогда, стабильной структурой, нашим прибежищем, которое всегда было к нашим услугам, когда нам нужен был бальзам на раны. Большая мобильность — способность в одночасье собраться и умчаться бог знает куда — также расшатывает семью. И, наконец, отсутствие или малочисленность детей, которые типичны для столь многих американских семей, изолирует личность. Повышенное внимание, которым родители окружают одного-двух детей, идущее в 414 Мартив Э. П. Зелигыая краткосрочном плане на пользу детям (реально оно повышает их коэффициент интеллекта IQ примерно на полбалла), в долгосрочном плане награждает их иллюзией, что их удовольствие и переживания имеют существенно большее значение, чем на самом деле. Итак, мы наблюдаем утрату веры в Бога, в величие страны и распад семьи. Куда же обратиться в поисках тождественности, цели и надежды? Когда нам требуется духовная обстановка, мы оглядываемся и видим, что все удобные кожаные диваны и мягкие кресла убраны, и для сидения остался только маленький и хилый складной стул — личность. И максимальная личность, лишенная защиты в виде преданности жизненным идеалам, оказывается открытой для депрессии. Даже взятые по отдельности растущий индивидуализм и убывающая общность способны повысить уязвимость от депрессии. На мой взгляд, соединение этих двух факторов в истории Америки привело к беспрецедентной эпидемии депрессии. При этом конкретно работающим механизмом является приобретенная беспомощность. В главах 4 и 5 мы видели, что, когда индивидуумы оказываются перед лицом неудач, на которые они не в силах повлиять, они становятся беспомощными. И, как показано в этой книге, беспомощность превращается в безнадежность, перерастающую затем в полномасштабную депрессию, когда человек объясняет свои неудачи постоянными, всеобъемлющими и личными причинами. Жизнь неизбежно полна личных неудач. Мы редко получаем все, к чему стремимся, и ежедневно встречаемся с разочарованием, поражением и тем, что нас отвергают, В такой индивидуалистической культуре, как наша, которая придает мало значения тому, что находится за пределами Гибкий оптимизм 415 нашего «Я», человек получает мало утешения от общества, когда у него происходит личная потеря. Более «примитивные» общества поддерживают индивидуума в случае потери, тем самым предотвращая превращение беспомощности в безнадежность. Психолог-антрополог Бак Шиффлин безуспешно пытался обнаружить что-нибудь похожее на депрессию у племени калули, живущего в Новой Гвинее в условиях каменного века. Шиффлин предположил, что у калули депрессию предотвращает обратная связь между племенем и индивидуумом. Если у одного из калули убежит свинья и он как-то выразит свое горе по поводу этой потери, племя даст ему другую свинью. Потеря компенсируется общиной, и беспомощность не перерастает в безнадежность, потеря не приведет к отчаянию. Однако наша эпидемия депрессий не просто связана с тем, что мы получаем мало утешения от общества. Во многих случаях крайний индивидуализм стремится гипертрофировать пессимистический стиль объяснения, заставляя людей объяснять рядовые неудачи постоянно действующими, всеобъемлющими и персональными причинами. Преувеличенное представление индивидуума о себе, например, означает почти автоматически: раз кроме меня никого не существует, значит, неудача — моя вина. Упадок общности означает, что неудача носит постоянный и всеобщий характер. Поскольку более крупные институты (Бог, нация, семья) не имеют больше значения, личные неудачи кажутся катастрофами. Поскольку время в обществе индивидуалистов кончается смертью личности, личная неудача представляется постоянной. Не существует утешения от личной неудачи. Она отравляет всю жизнь. Чем большее значение для личности имеют более крупные институты, тем менее вечными и всеобщими представляются личные потери. 416 Мартяв Э. П. Зелигнан