Национально-народная критика

Я не хочу представить дело так, будто социальная критика, согласно гамлетовской модели, неуязвима перед неудачами или что она — верное средство против патологии разобщения. В мире критики нет ни неуязвимости, ни верных средств.

Однако они надеются добиться успеха, и это естественное проявление их честолюбия. Успех наиболее вероятен, как мне кажется, тогда, когда образ действий критика, по определению Грамши, носит "национально-народный" характер. Я понимаю это так: национальный по форме и народный по содержанию, или, лучше сказать, национальный по средствам выражения и народный по способу обоснования. Идеальный критик при таком образе действий предан людям в беде — угнетенным, эксплуатируемым, обнищавшим и всеми забытым, — но для него и эти люди, и их беды и возможное разрешение их бед не существует вне национальной истории и культуры. Нация, а не класс имеет для критика более важное значение, даже когда его больше трогает ущерб, наносимый классу. Критик может, к примеру, выражать чаяния рабочего класса, но только если он осознает, что полная включенность в национальное сообщество — это то, к чему стремятся большинство рабочих. Притягательность общей культуры велика, и критика не требует здесь сопротивления. Напротив, критик должен говорить на языке своей страны, на обыденном языке и, какой бы ни была его собственная умудренность и ученость, он должен сохранять связь с традициями социального недовольства. Национально-народная критика включает в себя многое, очень напоминая концепцию литературы У. Одена:

Поучительная басня и непристойный рассказ

Делят общую литературную славу457.

Так и в критике: слава не принадлежит только тем критикам, которых можно сопоставить с эпическими или трагическими поэтами. Если критик говорит от имени своих сограждан, он должен найти с ними общий язык, а когда его слова звучат непатриотично, он должен настаивать на своем более глубоком понимании патриотизма. "Движение, которое не чтит неизменных ценностей общества, — пишет польский критик Адам Михник о рабочем союзе "Солидарность" — не достаточно созрело, чтобы браться за изменение этого общества»458. Если всерьез относиться к этому критерию, то нам придется признать, что в XX веке социальной критикой занималось большое число незрелых людей — часто очень образованных и философски одаренных. Они не выказывали должного уважения к мнению своих сограждан и слишком легко причисляли героическое одиночество и уединенную мудрость к добродетелям.

Иногда, конечно, критик должен занять одинокую позицию — так поступил Силоне, когда порвал со своими товарищами по партии, так поступил Оруэлл, когда всеми силами старался уберечь левое движение от оправдания сталинизма, так поступила де Бовуар, когда осудила участие женщин в собственном порабощении, и так поступает сегодня находящийся в изгнании Брейтенбах, неспособный жить при режиме апартеида. Но ценности, оправдывающие такую позицию, — это не личные ценности социального критика. Или, лучше сказать, когда они являются его личными ценностями, это восстанавливает его против его собственного народа в более радикальном смысле, чем требует того критика (или чем допускает "зрелая" критика). Это равносильно объявлению войны. "Любая этика одиночества предполагает силу", — пишет Камю в "Бунтующем человеке" 459. Выношенные в одиночестве замыслы рождают жестокость.

Когда критик пытается претворить свою новую этику в жизнь, он не получает необходимой поддержки со стороны народа и даже не встречает понимания. Он может навязать свои идеи только силой. Возможно, он говорит эзотерическим языком. Возможно, его идеи чужды культуре людей, которым они адресованы. Такой вид одиночества, вероятно, есть следствие упрямства. Очень немного критиков за всю долгую историю социальной критики оказались обреченными на непонимание, вопреки их тщетным протестам. Значительно чаще непонятность выбирают ради тех компенсаций, которые она несет, — ради личного героизма и сектантской ортодоксальности.

Наоборот, национально-народный интеллектуал говорит общедоступным языком. Этот язык Брейтенбах называет "нарушающим приличия" (uncivil tongue), но критик не лишен культуры и не совершает антиобщественных действий. Он нападает только на ложные формы вежливости, условности обходительного поведения, которые скрывают оскорбления, наносимые классу, расе или полу и которые превращают ценности в идеологию. В какой форме ведется критика, зависит от характера культуры, но, вероятней всего, критик обратит пристальное внимание на национальную историю, пытаясь найти в прошлом своего народа (как в литературе и искусстве, так и в политике) оправдания для критики настоящего. В этом смысле библейский пророк был национально-народным критиком: он обращался к сердцам людей, даже когда резко критиковал их поведение и напоминал им о Египте, Синае, завете — о тех священных событиях, которые закреплены в их обрядах и благодаря которым они стали народом. Он выступает за дело бедных и угнетенных, не оправдывая это тем, что они не вносят свою долю в общую жизнь. И при всем его гневе он сам поддерживает связь с ними — на деле его гнев и был этой связью: именно поведение его собственного народа приводило его в ярость 460. Я вовсе не утверждаю, что такого рода критика всегда или даже часто достигает успеха. Успех пророков, в основном, был тем, что сегодня называют "успешной критикой", а это означает, что они оказали влияние на других критиков. Однако их книги читали и перечитывали в народе, им удалось затронуть сердца людей, к которым они обращались, хотя это не изменило поведения, которое они критиковали. Критика в национально-народном ключе потенциально эффективна. И что не менее важно, ее эффективность не зависит от применения силы. Быть может, нам более привычна национально-народная апологетика. Можно ли гарантировать, чтобы доводы, выдвигаемые в национально-народном ключе, имели критический характер? Конечно, никаких гарантий нет, как нет подобных гарантий и для доводов, формулируемых с позиции дистанцированной и одинокой позиции. Одинокий или отчужденный критик, выступающий, как полагает Камю, за применение силы, скорее всего, утрачивает свое воздействие на рычаги власти, как утратили свое воздействие на коммунистическую партию марксисты-интеллектуалы.

Часто говорят, что преданность стране или партии превращает интеллектуала из критика в апологета, и поэтому преданность сама становится предметом критики. Так, Филип Риф, обрушивая в 1950-е гг. жесткую критику на конформизм американских интеллектуалов, пишет, что сегодня именно "преданность, а не истина, образует тот социальный критерий, по которому интеллектуал определяет свое окружение". Результатом этого является неуклонное смещение от социальной критики к политической науке, от "Новой школы [социальных исследований] к Рэнд Корпорейшн" 461. Возможно, Риф правильно уловил тенденцию, хотя следует сказать, что эти два института и тридцать лет спустя все еще сосуществуют — как они или подобные им институты, препятствующие тоталитарным репрессиям, и должны всегда существовать. Но преданность и истина — плохая дихотомия. Как я утверждал во введении, сама по себе истина никогда не была вдохновляющей страстью социальной критики. Даже мизантроп Мольера, несмотря на его ставшую классической защиту "правдолюбия", движим иными мотивами. Никакая критика невоз- можна как социальная практика при отсутствии преданности. Интеллектуалов, основавших Новую школу, обвиняли в вероломстве в годы Первой мировой войны. Но у нас нет оснований присоединяться к этому обвинению. Они были реформаторами, принадлежащими к давней американской традиции 462. Верные идее общественного подъема, чье общество они пытались вдохновить на подъем?

Это власти называют критика вероломным. И они правы, по крайней мере, в том отношении, что государство, режим, лидер, партия, движение, центральный комитет не располагают его безусловной преданностью. В идеале критик — это непокорный человек, отказывающийся платить дань уважения каким бы то ни было властям. Именно этот отказ и обеспечивает дистанцию критики, и больше ни от чего ради критики отказываться не нужно. Болезненный разрыв с семьей и друзьями, столь характерный для судеб социальных критиков, — это результат, а не предпосылка их занятий критикой. Так же обстоит дело и с изгнанием: критик покидает свою страну не в поисках истины; он покидает ее, чтобы жить согласно уже открытой им истине. Уезжая, он обвиняет людей, которых оставляет, в предательстве: это они, а не он предали забвению неизменные ценности их общества. Дистанция критики, в важном отношении, скорее обусловлена политической позицией, нежели интеллектуальной перспективой или личными обстоятельствами. Решающее значение имеет независимость критика, его свобода от ответственности перед государством, от религиозных авторитетов, корпоративной власти, партийной дисциплины.

Он — оппозиционный деятель и должен сохранять независимость, чтобы оставаться в оппозиции. Но, думаю, нецелесообразно описывать позицию критика в манере Сартра как абсолютную оппозицию, как неприятие всего без разбору: критик — это не писатель, пишущий «против всех читателей». Это описание привносит в мир социальной критики самовосприятие литературного авангарда: "Литератор, — писал Бодлер — это враг мира" 463. Но Сартр был врагом мира только во Франции; он очень быстро утрачивал свою враждебность, когда посещал Кубу или Китай или писал об Алжире. Абсолютная оппозиция — это своего рода предательство. Аналогичным образом, сверхобобщенные доводы писателя вроде Маркузе — это своего рода ложная теория, столь же неаутентичная в интеллектуальном отношении, сколь неаутентична в нравственном отношении сартровская оппозиция. Она не позволяет признать или серьезно взяться за те перспективы в развитии нашего мира, которые все еще сохраняются, могут быть реализованы и представляют ценность для наших сограждан. Максима, которой руководствуется критик, должна содержать оговорку: если рыба протухла, так и говори, что она протухла; если же не протухла, то и не говори, что она протухла.

Политическое значение абсолютной оппозиции точно охарактеризовано в манифесте эпигона Сартра — Филипа Соллерса: "Интеллектуалы стоят в оппозиции. По определению. Из принципа. По физической необходимости... Они противостоят любому большинству, равно как и всем оппозиционным силам, которые надеются стать большинством". На что Брейтенбах из своей парижской ссылки дал совершенно правильный ответ: рассуждения Соллерса свидетельствуют, говорит он, о "неспособности провести различие между разными типами политических режимов. Кроме того, это самонадеянно" 19. Самонадеянная власть находит себе тайного союзника в лице самонадеянной оппозиции, ибо критика никогда не сотрясет мир, если не будет направлена против тех конкретных черт нашего мира, которые не только критик, но и другие признают незаконными, жестокими, грубыми или несправедливыми. Поэтому критик должен быть преданным другим, всем тем мужчинам и женщинам, для которых имеет значение различие между разными режимами. Нельзя в большей мере пренебрегать их интересами, чем просто и грубо отвергая их ценности. Он стоит в оппозиции к конкретным вещам, но он никогда не бывает в абсолютной оппозиции.

Но такая частичная, дифференцированная критика нисколько не легче — я думаю, даже труднее, чем абсолютная критика. Интеллектуал-критик взбирается к своей абсолютной позиции так, как ребенок влезает на дерево, — не думая, что когда-нибудь ему придется спускаться на землю. Это чистая авантюра. Критик, отказывающийся от абсолютной оппозиции, отказывается и от пьянящего покорения вершин. Он остается среди людей, он разделяет и должен разделять, как считает Грамши, "их простые страсти". Но он занимает иную позицию, потому что людьми часто руководят идеологи госу дарства или партии, а им — нет. Его независимость дистанцирует его от обычных людей, равно как от бюрократов и чиновников. Он медленно отдаляется от своего народа-нации, чтобы критиковать то, что большинство его сограждан считает заслуживающим похвалы. Иногда, гонимый режимом, не получая серьезной поддержки со стороны народа, он вынужден уехать в изгнание. Но даже в изгнании он не должен отдаться соблазну удобного абсолютизма. Он критикует режим, а не народ, или, иначе говоря, критикует народ в одной его части или в каком-то одном его аспекте, но не во всех. Его изгнание — это физическое, а не духовное состояние, и поэтому о нем можно сказать то, что Михник говорит о польских эмигрантах 1950-х годов: уехав, они "не поставили себя вне нации" 20. Почему? Потому что продолжали отождествлять себя с ней, защищать ее интересы, истолковывать ее ценности и потому что дистанция была для них болью, а не славой.