Социальная критика и народное восстание

Что делает социальную критику одновременно и интересной, и сложной для анализа, так это не отчужденность критика, а хор тех, кто его сопровождает. В наше время массовых мобилизаций, демократических и тоталитарных режимов, общедоступности образования, массовых коммуникаций социальные критики редко остаются одинокими или дистанцированными фигурами.

По мнению философа-консерватора Ортеги-и-Еассета, мобилизованность масс требует от социального критика всего лишь смены ориентиров. Немногие избранные больше не могут общаться толь-

ко друг с другом или адресовать свою критику еще более избран- ным — руководителям промышленности и государства; они должны адресовать свою критику другим, той господствующей массе посред- ственностей, "вертикальным варварам", пришедшим не откуда-то со стороны, но взращенным на родной почве 31. Работа Ортеги "Восста- ние масс" вышла дешевым изданием и в течение многих лет входи- ла в программу колледжей, так что наверняка она была прочитана теми, кому предназначалась, — наиболее амбициозными и агрес- сивными из этих варваров. Но Ортега, похоже, никогда не испыты- вал чувства подлинной связи с подобными людьми: в тональности его книги доминирует не столько разочарованность, сколько горь кая насмешка и презрение; поэтому произошедшая у него смена ори- ентиров не столь уж интересна. Являясь, что называется, прилич- ным человеком, Ортега хотел ограничиться тем, чтобы придать мас- совому недовольству (или тому, что он выбрал из этого недоволь- ства) культурную форму. Его единственным требованием было: если образованный подал голос, необразованный должен молчать. Как же, однако, поступать, если необразованные делают что угодно, но только не молчат, если уровень шума неуклонно растет, если политика нео- жиданно оборачивается самой вульгарной своей стороной? Отныне отстраненность и дистанцированность принято считать благоразу- мием, которое считается лучшей частью мудрости. Но можно ли счи- тать их лучшей частью критики?

Вопрос этот в наиболее прямой форме ставился теми критика- ми, кто склонен был превозносить массовую политику и массовую культуру или связывать с ней все свои надежды. Достаточно скоро, однако, некоторые из них почувствовали разочарование, и мы на- чали находить в их сочинениях следы ортегианского презрения (наиболее ярким примером является Герберт Маркузе). Сейчас, однако, меня больше интересуют ранние контакты критически на- строенных интеллектуалов и "народа" (в лице рабочего класса, нации, чернокожих, женщин и т. п.). Конечно, интеллектуалы это тоже народ, но особый — проводящий границы между двумя социальными группами, а потом занимающийся их преодолением. § Иногда тот способ, каким эта граница проводится, попросту предопределяет их поражение. Например, русский радикал Дмитрий Иванович Писарев писал в I860 г.:

Только что-то вроде материальной катастрофы,., подталкивает массу к беспокойному движению, к разрушению привычного, дремотно-спокойного, растительного существования... Масса не делает открытий и не совершает преступлений; другие думают и страдают, ищут и находят, борются и ошибаются от ее имени — другие, вечно ей чуждые, вечно глядящие на нее с презрением и в то же время вечно работающие ради того, чтобы сделать ее жизнь более приятной32 .

В данном случае "беспокойное движение" масс лишено общественной цели; только элита, куда входят радикальные социальные критики и революционеры, действует целесообразно; народ является не более чем объектом деятельности элиты, стремящейся к его благу. Но здесь имеются две альтернативные возможности. Обе они очерчены у Маркса. Первая возможность состоит в том, что народ является инструментом социальной критики или, если воспользоваться органицистской метафорой Маркса, критическая философия — это голова, а пролетариат — тело революции 33. Философская "негативность" критики создает русло, в котором движется бунтующий дух угнетенных и направляет его. На долю Ленина осталось доказать, что сама "голова" должна быть материализована в виде авангарда или партии, прежде чем она сможет осуществлять свою направляющую функцию. Могут сказать, правда, что подобная позиция также предопределяет поражение, независимо от успешности "использования" инструмента. Ведь, как известно, люди, используемые в качестве инструментов, конфликтны, мятежны и неблагодарны.

Вторая возможность заключается в том, что народ представляет собой субъект критической деятельности: восстание масс означает мобилизацию общего чувства недовольства 34.

о возможности поражения мобилизованных масс, причиной которого часто являются сами же массы, социальные критики, тем не менее, не призывают народ вернуться назад к традиционной пассивности. Критики такого рода должны стремиться настроить свою речь на волну своего нового окружения, но также не бояться и противоречить ему. Им необходимо выработать такую позицию, которая была бы близка тем, на сторону которых они встали, и в то же время сохраняла бы независимость.

Такова дилемма, которая стоит перед героями моей книги. Все они сторонники левой идеологии, иначе эта дилемма перед ними не стояла бы. Я не собираюсь здесь сосредоточивать внимание на писателях вроде Ортеги, вообще на литературе консервативных жалоб, но это вовсе не означает, что такого рода литература не дает импульса к движению или не впечатляет. Не отрицаю я и того, что жалобы занимают свое место в деятельности социального критика. В самом деле, мой первый герой — Жюльен Бенда, в классическом духе отстаивающий старую мысль об интеллектуальной дистанцированно- сти и одиночестве критика. Бенда сетует по поводу той поспешности, с которой современные интеллектуалы примыкают к массовым движениям. Однако Бенда пишет скорее с гневом, чем с печалью; его сетования левого толка — больше плач Иеремии, нежели погребальная песнь. (Движения, которые он имеет в виду, — национализм и фашизм.) Он верит в то, что интеллектуал лучше всего служит народу, дистанцируясь от него, но при этом он хочет, чтобы интеллектуал служил народу. Он, как мы увидим, не против и прямого рекрутирования [интеллектуалов] в чрезвычайных ситуациях, возникающих в отдельных битвах с силами тирании и угнетения. Бенда задал терминологию и границы критической аргументации XX века.

Все другие писатели, о которых я буду говорить в этой книге, так или иначе завербованы, ангажированы, пристрастны, но они получили предупреждение и теперь должны отдавать себе отчет в опасностях, связанных с подобной ангажированностью. Несмотря, однако, на эти опасности, ситуация, когда ангажированность кажется невозможной, служит причиной для новых сетований.

После анализа позиции Бенда мне было важно найти достаточно репрезентативные фигуры, в деятельности которых отразились триумфы и катастрофы нашего времени: две мировые войны, борьба рабочего класса, национально-освободительное движение, феминизм, тоталитаризм. Выбирал их я сам, но нельзя назвать этот выбор ни вполне личным, ни произвольным. Я предпочел писать о тех, кто на практике был социальным критиком, а не о тех, кто подводил под критику философскую базу 35, а также о критиках по призванию, а не о политических активистах, для которых критика была способом достичь власти и высоких должностей. Кроме того, я предпочел писать о тех критиках, которые соответствуют основному направлению социальной критики XX века, а не о сектантах. Мои герои хорошо известны; по большей части они знали друг друга или знали друг о друге; они ссылались, иногда прямо, иногда косвенно, на работы друг друга; несмотря на все разногласия, у них много общего. Все они, если воспользоваться формулой Мишеля Фуко, "универсально мыслящие интеллектуалы" (general intellectuals), включая сюда и самого Фуко, утверждавшего, впрочем, что век " универсально мыслящих интеллектуалов" закончился. Каждому из них есть что сказать как об обществе в целом, так и о самой социальной критике. Хотя они столкнулись с новыми проблемами, потребовавшими срочных нетрадиционных решений, они, тем не менее, обращаются к темам, всегда находившимся в центре внимания Древней и Почетной Компании. Каково должно быть отношение критика к своим согражданам? На какую власть он может претендовать? Каковы пределы необходимой ему дистанции? Откуда он черпает свои принципы? На каком языке он должен говорить? Каковы мотивы его деятельности?

Может быть, сам перечень моих героев, о которых я пытался рассказать, в целом, следуя хронологии, есть поучительная история — история взлетов и падений, свершений и неудач, критических приверженностей. Восстание масс обнаружило некоторые возможности, позволившие образцовым, если можно так сказать, образом проявить себя писателям вроде Игнацио Силоне и Джорджа Оруэлла. Но длинная цепь поражений снова поставила крест на этих возможностях. Критик снова одинок или, во всяком случае, снова утратил контакт со своей аудиторией, вынужденный ради восстановления своего авторитета опять дистанцироваться от нее. Силоне и Оруэлл выглядят сегодня как фигуры из далекого прошлого — как модернистские герои, увиденные сквозь призму постмодернистской эры. Возможно, это и так. Я же хочу показать, что они все еще являют собой образец и что ангажированная критика все еще возможна. Но я приберегу свои аргументы под конец, после того, как расскажу всю историю, как покажу крайние формы отчужденности социального критика.