Языки социальной критики

Политическое осуждение, моральное обвинение, скептическое вопрошание, сатирический комментарий, гневное пророчество, утопические спекуляции — все эти формы не чужды социальной критике. Список возможных форм может быть легко увеличен, но я надеюсь, что это сделают те, кто нами правит, ведь им положено разбираться в своих критиках.

Первичным, или естественным, языком критики является народный язык. Лучшие критики просто используют этот язык, поднимая его на новые вершины концентрированности и логической убедительности. Таков язык памфлетов Лютера или "Манифеста Коммунистической партии" Маркса 12. В то же время критики попроще, подобно дипломированным врачам, ищут возможности отличить себя от со- перников-любителей и находят в языке самую легкую из таких возможностей. Им приходится имитировать господствующий среди высокообразованной и высококультурной элиты своего времени дискурс (а иногда даже и ее особый жаргон). Критики эпохи Возрождения говорили на языке историков и философов античной классики, критики эпохи Реформации — на языке богословов, критики XIX века — на языке ученых, критики нашего века — на языке поэтов и писате- лей-модернистов. Популярные проповедники и памфлетисты, журналисты и уличные ораторы переводили эту критику на язык широких масс. Мы можем даже представить себе различные специализации критиков, обеспечивающих на разных уровнях потребности протестующей публики. Хотя, как правило, критики не специализируются в какой-либо отдельной области в отличие от врачей — специалистов по болезням сердца, мозга, желудка. Во всяком случае до недавнего времени большинство социальных критиков представляли собой специалистов самого широко профиля. Их специализация обусловливалась не столько предметом, сколько лингвистическими и методологическими особенностями критики. Они подвергали критике политический режим, используя для этого язык Платона и Аристотеля и доказывая (также вслед за Платоном и Аристотелем), что политика объемлет и формирует общество в целом; или же они подвергали критике экономику, используя для этого язык Адама Смита и Давида Рикардо и доказывая, что экономика находится в основании всего. Одно вызывает другое; критика есть процесс безостановочный и, следовательно, "тотальный". В основании своем, однако, критика всегда имеет моральную направленность, неважно, нацелена ли она на индивида или на политические и социальные структуры. Ключевые термины, которые она использует, — продажность и добродетель, угнетение и справедливость, эгоизм и общее благо. Если "какая-то в державе датской гниль", то гниль эта заключается в неправильной политике, практике или системе отношений. В чем же еще она может заключаться? Специфическая роль критика состоит в описании болезни таким образом, чтобы оно предполагало лечение. Но критик постоянно подвергается искушению настолько повысить уровень своего описания, чтобы исходное ощущение общественной "гнили" было с его помощью не просто дополнено, но и вытеснено. Ощущение неблагополучия слишком просто, слишком распространено, тогда как критическое его описание может с легкостью приобрести техническую или эзотерическую форму. Чем выше уровень специализации критика, тем больше расстояние (distance), которое отделяет его от его читателя, тем более технический или эзотерический характер получает его критика.

Современные радикалы обыкновенно выражают надежду на то, что совершенствование народного образования и проведение демократической политики приведут к тому, что между критиками и обычными людьми установятся более тесные связи и критика станет в большей мере выражать недовольство широких слоев населения. Но здесь есть проблема: действительно, борьба за демократию, похоже, сближает критиков-профессионалов и людей с улицы, но двусмысленность успеха этого предприятия снова ведет к разобщению. Существующие в настоящее время политические режимы, имеющие более или менее демократический характер, по-видимому, рождают класс критиков, бегущих от своей аудитории. Массовое общество оказывает специфическое давление на критиков, в особенности если последние претендуют на то, чтобы обращаться к самим массам. Как может критик говорить убедительно, если только он не говорит иным языком? Возможно, поэтому язык современной "критической теории" — один из наиболее запутанных языков, которыми когда-либо пользовалась критика, и, возможно, поэтому пользователи этого языка настаивают на том, что серьезность их деятельности неразрывно связана с теоретическими трудностями 13. Интересно, что более ранние поколения социальных критиков, жившие в обществах, еще не достиг ших демократического уровня развития, были намного ближе к своим читателям и слушателям, хотя количество последних было относительно небольшим. Ясная стилистика пуританских проповедников, прямолинейность писаний философов XVIII века предполагали легкость восприятия критики ограниченной и, вероятно, хорошо известной аудиторией.

Но неясность критики существует так же давно, как и сама критика; на самом деле это такой ее неизбежный спутник, как и обычное недовольство, давшее жизнь той или иной разновидности критики. Свитки Мертвого моря представляют собой прекрасный пример древней эзотерической критики. Для них характерны резкие нападки на современное им иудейское общество. Написаны они на языке, принятом адептами одной из иудейских сект, и предназначены они для таких же адептов 14. Христианский гностицизм, средневековые еретические движения, тайные общества начала эпохи Нового времени представляют собой более поздние примеры. Их критический заряд не подлежит сомнению, хотя конкретное содержание соответствующих учений понять не всегда легко. Современное общество производит своих собственных гностиков, своих адептов религиозного, политического и даже философского толка, своих знатоков эзотерического знания, вокруг которых образуются сообщества посвященных. Обратим, к примеру, внимание на автора библейской Книги Откровения, проповедника-фундаменталиста, обличающего вавилонскую развращенность современной ему цивилизации. Бесспорно, он представляет собой социального критика, хотя в нем, возможно, не сразу разглядишь интеллектуала. Он выражает общее социальное недовольство, но делает это с помощью такого специализированного языка, который для большинства из нас только затемняет суть этого недовольства. Подобного рода описания хорошо подойдут для политических сектантов, занимающихся разоблачением тайн капитализма на последних стадиях его развития, или сектантов философских, доказывающих, что секрет совершенного общественного устройства был открыт древними греками, но затем навсегда утрачен. Такого рода критики работают в слишком большом отдалении от обычной жизни и обыденного понимания.

Но значительно большее количество социальных критиков, не имеющих сектантских устремлений, полагают, что источником силы социальной критики является истинное знание. Вследствие чего они предпочитают обращаться к нам от имени Бога или Разума (или Исторического Разума), а иногда от имени Эмпирической Реальности. Такого рода высказывания можно определить как языковое облачение морального аргумента. Впрочем, эта метафора не вполне адекватна, поскольку одежда просто покрывает тело, тогда как язык, выражая некоторые идеи, придает им форму и определенность. Это скорее колодки, чем одежды, под давлением которых моральный аргумент, как ноги китайских девушек, приобретает новые очертания. Разумеется, моральный аргумент может выражаться и более непосредственно. Но в этом случае он будет слишком похож на обычное недовольство, недостаточно отточен в отличие от профессиональных аргументов — убедительных, определенных и обоснованных.

А как же они могут обладать такими характеристиками, как не с помощью Бога, Разума или Реальности? Выбор критиком языка зависит, таким образом, от той степени убедительности, к которой он стремится или которую, по его мнению, он должен иметь, чтобы быть услышанным. А это, в свою очередь, зависит от его взаимоотношений с аудиторией, к которой он обращается.

Объектом моего главного интереса в этой книге будет то, что можно было бы назвать господствующим направлением в критике, т. е. те критики, которые находятся в довольно близких отношениях со своей аудиторией, а также пользуются достаточным доверием, чтобы не использовать высокоспециализированного или эзотерическо- і го языка. Оборот "критик, принадлежащий к господствующему направлению", возможно, выглядит как противоречие в терминах: разве критик по определению не должен идти против господствующего направления, против "преобладающей тенденции в общественном мнении"? Однако в любом из ныне существующих обществ критика имеет свое преобладающее направление, закрепленное в виде норм, ориентаций и идеалов. Так, поэт и критик, пишущий на языке африкаанс, Брейтен Брейтенбах, размышляя о своей маргинальности, отмечает: "Лучше говорить о конкретных способах, с помощью которых поэт встраивается в социальную среду, чем о том, как он из нее выпадает... Поэзия и есть главное направление" 15. Конечно,

поэтические озарения должны быть соответствующим образом оформлены перед тем, как использоваться в целях конкретной критики. Но вопрос о том, насколько оформленные таким образом озарения соответствуют оригиналу, насколько упорядоченная критика соответствует обычному недовольству, а теория — интуиции, — это открытый вопрос. Какой язык можно считать предпочтительным для социальной критики? Пытаясь в дальнейшем ответить на этот вопрос, я вынужден буду оставить практически без внимания наиболее закрытые формы критики, хотя едва ли я в состоянии доказать их непригодность. Допущение, что главенствующее направление лучше, основано на демократической традиции. В любом случае рамки этого направления достаточно широки, чтобы позволить мне обрисовать все трудности, встающие на пути социальной критики. И внутри этих рамок критики выбирают различные позиции в том, как устанавливать отношения со своей аудиторией, какие языковые стратегии использовать, на какие авторитеты опираться. Они занимают ту или иную позицию — это требование критики; но они не выбирают одну и ту же позицию; неодинаково и их положение по отношению к обществу, которое они подвергают критике.