Новое позитивное определение

Простейшее определение социализма, вполне объективное и безоценочиое, могло бы звучать следующим образом: социализм — это командно-административный метод управления индустриальным обществом.
Разумеется, те, кто еще сохранил привычку окрашивать социализм в эмоционально позитивные гона, не согласятся с таким определением, поскольку в нем нарочито (и, по их мнению, несправедливо) звучит эмоционально негативная нота.

Командно-административная система — последнее из серии извинений-оправданий, объясняющих, почему же на самом деле идеи социализма были неправильно реализованы на практике. Подразумевается, что социализм мог быть осуществлен какими-то иными методами, хотя совершенно неясно какими (в частности, поговаривают о “рыночном социализме” или о “социалистическом рынке”, однако непонятно, что вообще может означать столь причудливое соединение понятий).
Поэтому необходимо вернуться к некоторым фундаментальным истинам. Когда два человека (или более) заняты каким-то делом, предполагающим разделение труда, ответственности, вознаграждения, контроля над ресурсами и т.д., существует несколько способов организации их сотрудничества. Они могут торговаться друг с другом до тех пор, пока не договорятся, что каждый из них будет независимо контролировать те или иные ресурсы. Это называется рынком. Между ними могут существовать отношения подчинения, и тогда один из них в конце концов просто решает, кто что делает, кто что получает и т.п. Это — командно- административная система.
Они могут, не торгуясь и не командуя, “передавать” друг другу ресурсы и продукты собственной деятельности. Один из вариантов такого взаимодействия хорошо известен антропологам и этнографам: в этом случае за кажущейся свободой сотрудничества и разделения труда стоят четкие, закрепленные обычаем установления. Вероятно, люди могут и на самом деле сотрудничать и дарить друг другу плоды своего труда, повинуясь не обычаю, а только лишь любви и взаимному благорасположению. Не исключено, что такое возможно в условиях чрезвычайно богатого и процветающего общества, члены которого безразлично относятся к тому, кто чем владеет, и где человеческая природа изменилась уже настолько, что люди готовы мириться с различиями в позиционной собственности, то есть с теми естественными преимуществами одних перед другими, которые сохранятся при любом материальном изобилии.
Похоже, что не существует иных способов организации человеческого сотрудничества и распределения результатов человеческого труда кроме тех, которые мы перечислили. Для начала можно смело отбросить случай 4 как нереалистичный при сегодняшних (а может быть, и при любых мыслимых) обстоятельствах. Мы еще не достигли такого уровня процветания (по крайней мере, в масштабах всего человечества), и ни в одной из существующих социальных систем нет ни малейших признаков такой трансформации человеческой природы, которая выражалась бы в абсолютной готовности к сотрудничеству. Точно так же можно отбросить и случай 3, хотя сам по себе он вполне реалистичен и даже реален. Он с успехом осуществляется в небольших, тесных и достаточно стабильных общинах, определяет их невыразимую прелесть и является наиболее эффективным и предпочтительным способом их социального обустройства.
Таким образом, у нас остается только два метода организации человеческих обществ (плюс какие-то их сочетания). Рассмотрим вначале командно-административную систему.
Сам по себе этот метод как будто вполне нейтрален. То есть он плох в той мере, в какой вообще порочно командование одного человека другим. В этом состоит главный
моральный упрек всех анархистов. Однако практически невозможно себе представить, каким образом управлять сложным индустриальным обществом (соответствующим привычному для нас уровню жизни), не прибегая к распоряжениям и инструкциям, которые кто-то твердо проводит, а кто-то выполняет. В марксизме это обстоятельство несколько затемнено доктриной, которая ставит на место управления людьми управление предметами. Но управление предметами не может не включать в себя инструктирование людей, этими “предметами” управляющих.
Что в действительности важно, так это плюральность системы, то есть наличие методов контроля над теми, кто наделен командными полномочиями, установление пространственно-временных ограничений в деятельности властных структур и т.п. Командная система, в которой люди, наделенные правом командовать, сами действуют, подчиняясь строжайшим правилам, в которой полномочия власть имущих ограничены и гуманны, а командные посты являются сменными и назначения на них производятся по принципу соответствия должности, — такая командная система является совсем неплохой, а может быть и лучшей из всего, на что мы можем рассчитывать.
Один из способов определения гражданского общества заключается в том, чтобы суммировать в одной формуле все механизмы, нацеленные на гуманизацию существующей командно-административной системы. В определенной мере ее присутствие в обществе является неизбежным. Понятие командно-административной системы приобрело свое уничижительное значение исключительно из-за того, что однажды оно накрепко соединилось с централизацией, отсутствием плюрализма и идеократией, то есть в него была включена идеологическая функция, которая осуществлялась в абсолютистском духе, с претензией на знание истины в последней инстанции.
Короче говоря, перед нами на самом деле встает вопрос
о соотношении командования и торговли. Если предприятия действительно независимы, то мы имеем дело с обычным рыночным капитализмом, где каждый контролирует свои собственные ресурсы, обеспечивая тем самым имущественное неравенство. И наоборот, если независимость
предприятий ограничивается, то реальной заботой всех участников этого процесса становится борьба за власть в командно-статусной системе (как бы ни была она закамуфлирована), и перед нами — очередной вариант бюрократического централизма. Искусственное и туманное понятие “социалистического рынка” ничем здесь не может помочь. Либо производственные единицы обладают настоящей свободой (и в этом случае они осуществляют рыночное поведение), либо — нет. При этом косметические меры, направленные на внутреннюю демократизацию предприятий, не влияют на существо дела. Конечно, в этих мерах есть свой смысл, ибо участие в управлении — будь то подлинное или чисто театральное, показное — может оказаться эффективным или благотворно повлиять на моральный климат. В то же время творческая деятельность — например, наука или искусство — часто абсолютно несовместима с коллегиальными формами руководства. В этих областях у руля должна стоять отдельная творческая личность. Если бы предпринимательский социализм был достижим, надо думать, граждане бывшей Югославии нашли бы ведущую к нему дорогу, ибо эта страна в течение нескольких десятилетий настойчиво пыталась реализовать свое “промежуточное” международное положение и стать пионером третьего пути.

Несомненно, смешанные предприятия в некоторых случаях возможны, однако это не может быть общим решением. Скорее, это — дань убеждениям тех людей, у которых само слово “социализм” вызывает священный трепет и которые, несмотря на все события предпоследнего десятилетия XX века, продолжают относить его к ряду вечных ценностей.
Таким образом, “гибридизация” отдельных предприятий вряд ли имеет какой-либо глубокий смысл. Но вот “гибридизация” общества в целом представляется вещью исключительно важной. Одно из негативных последствий падения марксистской Уммы заключается в том, что для многих людей оно выглядит как подтверждение необходимости полного перехода к рыночным отношениям во всех областях общественной жизни и одновременно к минимизации роли и значения государства. Это очень серьезное заблуждение, хотя разумная смешанная экономика вполне
может существовать под прикрытием гиперлиберальных лозунгов, если в обществе действует негласная договоренность, что смешанная экономика и тесное сотрудничество промышленников и представителей политической власти фигурируют под псевдонимом “монетарной доктрины”.
На протяжении всей человеческой истории различные общества уделяли гораздо больше внимания обеспечению порядка и безопасности, чем повышению эффективности производства. Как правило, у них просто не было иной возможности. Соответственно, политическая и религиозная организация в таких обществах подчиняла себе чисто экономические, хозяйственные элементы. И только однажды, в исключительно благоприятных обстоятельствах, этот баланс определенно сместился. Это произошло в XVIII веке в Англии, имевшей в то время отлаженную социальную инфраструктуру и уравновешенную ситуацию распределения власти. Благодаря этому появилась возможность для развития рынка. Важную роль сыграли и технологии, которые были, с одной стороны, достаточно продуктивными, а с другой, слава Богу, недостаточно мощными, чтобы разрушить общество и окружающую среду или дать кому-либо возможность установить военную диктатуру.
Но все это теперь ушло в прошлое и никогда более не повторится. Современные технологии, способные создавать орудия уничтожения, которыми могут пользоваться небольшие группы людей, обладают чудовищной силой и огромным разрушительным потенциалом — как в плане экологии, так и в плане терроризма. В то же время, сам характер социальной инфраструктуры, нацеленной на массовое распределение, приводит к тому, что львиная доля (приблизительно половина) всей производимой продукции проходит через политические институты. В условиях атомизации общества ни семья, ни иные малые социальные общности уже не могут побороть нравственно неприемлемый процесс обнищания слабых, и это становится делом более или менее централизованных институтов. Судя по всему, наиболее успешными являются сегодня экономические системы, в которых автономные производственные единицы вступают в неформальное, но тесное сотрудничество с государством. В обществе, где центральная
власть контролирует распределение половины валового продукта и, во всяком случае, создает и контролирует социальный и экономический климат и окружающую среду, всякая торговля — это в значительной степени торговля конфиденциальной информацией. Наше общество сегодня является (и, по-видимому, останется впредь) обществом, торгующим секретами, несмотря на любые законодательные акты и заявления, якобы свидетельствующие об обратном.
Итак, в прошлом политические соображения неизменно пересиливали соображения экономические, и экономическая сторона жизни просто не могла существовать независимо (иначе говоря, рыночное общество было немыслимо), поскольку сама экономика была чрезвычайно слаба. Избегать голода приходилось политическими средствами, если его вообще удавалось избегать. В такой ситуации освобождение рынка от политического контроля было бы равносильно катастрофе. В будущем чисто рыночная экономика не сможет существовать по прямо противоположной причине — из-за невероятной мощи экономики. Побочные эффекты экономических операций, если их освободить от контроля, могут разрушить буквально все — окружающую среду, культурное наследие, человеческие взаимоотношения. Их просто нельзя не ограничивать политически, хотя такие ограничения могут выражать определенный баланс интересов и, наверное, должны быть камуфлированы, неназойливы, мягки. Экономика должна быть достаточно свободной, чтобы она могла создавать основу для институционального плюрализма, и в то же время — недостаточно мощной, чтобы не привести к гибели нашего мира.
По всем этим причинам индустриальное общество вынуждено иметь смешанную экономику, хотя идеологический фольклор, формирующий его образ и оформляющий его восприятие и самовосприятие, может быть при этом совершенно различным. Но институциональный механизм, гуманизирующий его командные элементы, — это плюрализм, заключенный в понятии гражданского общества, условием возникновения которого является в свою очередь плюрализм производственной системы. Если социализм
равнозначен наличию политических ограничений в области экономики, тогда практически все (или даже все без исключения) общества являются социалистическими. Ошибка социализма как веры, нацеленной на спасение, состояла в предположении, что особая природа такого социального контроля самоочевидна и проявится во всей полноте, как только будет уничтожен частный контроль, и чем полнее станет коллективный контроль, тем лучше. Нет ничего более далекого от истины. Мессианский социализм, приравнявший контроль над экономикой к спасению, с большим трудом усваивал этот урок. С этой целью он попытался разработать теорию деформаций, и оказался неспособен это сделать. Не лучше ли начать с другого конца и попробовать найти посреди моря искажений и отклонений доброкачественную форму политического контроля? И тогда может оказаться, что решением является политический контроль, уравновешенный рядом независимых производственных единиц, то есть гражданское общество.
Существует множество разновидностей социального контроля, и большинство из них не вызывает ничего, кроме отвращения. Но оценка в данном случае относится к форме контроля, а не к его природе как таковой. И он вовсе не обязан быть полным или абсолютным, не должен подавлять силы, коренящиеся в экономике и составляющие противовес государству. В каком-то смысле все мы являемся сегодня социалистами, ибо постоянно решаем не вопрос — нужен или не нужен, а вопрос — какого рода нужен социализм (то есть политический контроль над производством), насколько он должен быть полным и как, в свою очередь, необходимо его контролировать. И мы отвечаем: контроль должен обеспечить защиту от экологической катастрофы, или защитить неимущих, или остановить шантажистов... Но когда мы обеспечили решение этих задач, мы можем добавить: ни в коем случае контроль не должен быть полным.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Новое позитивное определение: