Глава XII О СРЕДСТВЕ ПРОТИВ ПУТАНИЦЫ, ВОЗНИКАЮЩЕЙ В НАШИХ МЫСЛЯХ И РАССУЖДЕНИЯХ ОТ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ (CONFUSION) СЛОВ,— ГДЕ ГОВОРИТСЯ О НЕОБХОДИМОСТИ И ПОЛЕЗНОСТИ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ИМЕН, КОТОРЫМИ МЫ ПОЛЬЗУЕМСЯ, И О РАЗЛИЧИИ МЕЖДУ ОПРЕДЕЛЕНИЕМ ВЕЩЕЙ И ОПРЕДЕЛЕНИЕМ ИМЕН

Это и есть определение имени, definitio nominis, которое геометры применяют с такой пользой; его нужно отличать от определения вещи, definitio геі.

В определении вещи — например: Человек есть разумное животное; время есть мера движения — за определяемым термином — человек, время — оставляют его обычную идею, о которой утверждают, что в ней содержатся другие идеи — разумное животное, мера движения. В определении имени, как мы уже сказали, напротив, рассматривают всего только звук, делая этот звук знаком идеи, обозначаемой другими словами.

Не следует, далее, смешивать то определение имени, о котором мы ведем речь, с тем, о котором говорят неко- торые философы, понимающие под определением разъяснение того, что означает слово в обычном употреблении или согласно своей этимологии. Об этом мы будем говорить в другом месте 53. Здесь же мы рассматриваем только те случаи, когда дающий определение, напротив, хочет, чтобы определяемое слово брали в особом значепии, дабы могли правильно понять его мысль, и не думает о том, употребляют ли его другие в таком же смысле.

Отсюда следует, во-первых, что определения имен произвольны, а определения вещей — нет. Ибо всякий звук по природе своей может обозначать любую идею, и поэтому мне позволительно для своего частпого употребления, при условии что я предуведомлю других, обозначить тем или иным звуком строго определенную вещь, не смешивая ее ни с какой другой. Совершенно иначе обстоит дело с определениями вещей. Ведь от нашей воли не зависит, чтобы идеи содержали то, что нам хотелось бы, и если мы, желая их определить, включаем в них нечто такое, что в них не содержится, мы с необходимостью впадаем в заблуждение.

Приведу пример одного и другого определения. Если, лишив слово параллелограмм его прежнего значения, я применяю его для обозначения треугольника, это вполне допустимо и я не совершаю этим никакой ошибки, при условии что я употребляю данное слово только в таком смысле; и я могу сказать, что параллелограмм имеет три угла, равные двум прямым. Но если, оставив за этим словом его обычное значение и идею, т. е. обозначая им фигуру с параллельными сторонами, я сказал бы, что параллелограмм есть фигура, образованная тремя липнями, это определение относилось бы уже к определениям вещей и было бы совершенно ложным, так как невозможно, чтобы у фигуры, образованной тремя линиями, были параллельные стороны.

Во-вторых, отсюда следует, что определения имен не могут оспариваться, именно потому, что опи произвольны. Ибо мы не можем отрицать, что человек установил для звука то самое значение, какое оп, по его утверждению, для него установил, пли что, уведомив пас, что он будет понимать под этим звуком, он употребляет его именно в таком зпаченип; что же касается определении вещей, то их мы часто вправе оспаривать, поскольку они, как показано выше, могут быть ложными.

В-третьих, отсюда следует, что всякое определение имени, коль скоро его невозможно оспаривать, может быть принято в качестве начала, тогда как определения вещей никоим образом не могут служить началами: они представляют собой, в сущности говоря, положения,— а всякое положение может быть опровергнуто тем, кто найдет в нем неясность, и, следовательно, они, равно как и другие положения, нуждаются в доказательстве и не должны предполагаться истинными, если только они не ясны сами по себе, как, например, аксиомы.

Однако мое утверждение, что определение имени может быть принято в качестве начала, надо пояснить. Это верно лишь постольку, поскольку нельзя оспаривать, что обозначенная идея может быть названа тем именем, которое она получила; но это не дает основания заключать что-либо в пользу этой идеи или полагать, что, раз у нее есть имя, она обозначает нечто реальное. Ибо я могу, например, определить слово химера так: «Я называю химерой то, что содержит в себе противоречие», однако отсюда вовсе не будет следовать, что химера есть нечто существующее в действительности. Точно так же если какой-нибудь философ скажет мне: «Я называю тяжестью внутреннее начало, заставляющее камень падать на землю без всякого внешнего толчка»,— я не буду оспаривать это определение, а напротив, охотно его приму, поскольку оно дает мне возможность понять, что хочет сказать мой собеседник, но я стану отрицать, что начало, подразумеваемое им под словом «тяжесть», есть нечто существующее в действительности, ибо в камне нет такого начала.

Я решил это разъяснить, так как в общераспространенной философии в отношении определения допускаются две большие ошибки.

Вторая ошибка состоит в том, что философы почти никогда не прибегают к определениям, с тем чтобы, закрепив имена за ясно обозначенными идеями, устранить в них неясность; и так как опи оставляют имена неопределенными, большая часть их споров — это всего только споры о словах. Вдобавок опи используют то, что содержится в смутпых идеях ясного и истинного, для обоснования того, что есть в них темного и ложного; это было бы легко заметить, если бы они определили имена54. Так, философы обычно думают, что не может быть ничего более ясного, как то, что огонь теплый и что камень обладает тяжестью; отрицать это, считают опи, было бы безумием. И в самом деле, пока у них не определены имена, опи сумеют убедить в этом каждого; если же мы заставим их дать определения, мы сразу же увидим, будет ли то, чего, по пх мнению, нельзя отрицать, ясным или темным. Ибо следует спросить у них, что они понимают под словами «теплый» и «обладающий тяжестью». И если они ответят, что под «теплым» они понимают единственно то, что вызывает в нас ощущение тепла, а под «обладающим тяжестью»—то, что, лишившись опоры, падает вниз, тогда они правы: только безумец станет отрицать, что огонь теплый и что камень обладает тяжестью. Но если они понимают под «теплым» то, в чем есть некое качество, подобное тому, какое мы воображаем, когда ощущаем тепло, а под «обладающим тяжестью»—тело, в котором е$ть внутреннее начало, заставляющее его двигаться к центру без какого-либо толчка извне, то говорить, что в этом смысле огонь пе является теплым и камень не обладает тяжестью, значит отрицать отнюдь пе ясное положение, а весьма темное, если не сказать — совершенно ложное; и они сами вынуждены будут с этим согласиться, ибо, хотя и ясно, что огонь, воздействуя на наше тело, вызывает у нас ощущопие тепла, но отнюдь не ясно, что в огне есть нечто подобное тому, что мы ощущаем, паходясь вблизи огпя; хотя и ясно, что камень, выпущенный из рук, летит вниз, отнюдь не ясно, что он падает сем по себе, без всякого внешнего толчка.

Итак, определения имен весьма полезны, поскольку с их помощью поясняют, о чем идет речь, дабы люди пе спорили понапрасну о словах, которыо один понимает так, а другой — иначе, как это часто бывает даже и в повседпевпых разговорах,

Кроме того, они полезны еще в одном отношении. Нередко, чтобы вызвать отчетливую идею какой-либо вещи, надо употребить для ее обозначения большое количество слов. Но постояпно повторять эти слова, выстраивая их в длинный ряд, было бы докучным, в особенности в ученых трудах. Поэтому, указав на некоторую вещь посредством всех этих слов, вызванную таким образом идею связывают с каким-то одним словом, заменяющим все другие. Так, уяснив, что есть числа, которые делятся на два без остатка, данное свойство с целью избежать частого повторения всех этих слов обозначают одним именем, предупреждая: «Я называю всякое число, которое делится на два без остатка, четным числом». Из этого видно, что, пользуясь словом, которому дали определение, надо всякий раз мысленно подставлять определение на место того, что было определено, и держать это определение в уме, так чтобы, слыша, к примеру, слова «четное число», мы понимали, что имеется в виду число, которое делится на два без остатка, и эти две вещи были в нашем мышлении столь нераздельны, что при упоминании одной ум сразу же связывал бы с ней другую. Ибо те, кто определяет термины, как, например, геометры, делающие это с великой тщательностью, хотят только сократить рассуждение, которое от частых описательных выражений стало бы утомительным: ne assidue circumloquendo moras faciamus55, как говорил святой Августин. При этом идеям вещей, о которых они рассуждают, не наносится никакого ущерба; ведь они рассчитывают, что ум добавит полное определение к терминам, употребляемым лишь затем, чтобы избежать затруднения, происходящего от обилия слов.