Идеологический плюрализм и либеральное двоемыслие, или Конец одной просветительской иллюзии

Итак, простейшая формула гражданского общества — это, с одной стороны, политическая централизация, обеспеченная механизмами отчетности и сменяемости, предусматривающая сравнительно небольшие оклады для государственных чиновников, а с другой — экономический плюрализм.

При этом функция поддержания порядка не делегирована социальным единицам более мелкого масштаба, но сосредоточена в единой инстанции или в единой системе скоординированных между собой агентств. Однако экономический плюрализм (стимулированный как реальным экономическим ростом, так и ожиданием еще большего роста) накладывает на политический централизм определенные ограничения, не дает ему выходить за четко очерченные рамки и заставляет придерживаться заранее предписанной роли. Что же в этом случае происходит в третьей из основных сфер человеческой деятельности — в идеологии? Будет ли она централизованной, как сфера политики, или плюралистической, как сфера экономики?
Быть может, лучший способ подойти к ответу на этот вопрос — обратиться к анализу одного великого заблуждения, одной иллюзии, уходящей корнями в эпоху Просвещения. Просветители анализировали и порицали общество, которое, как им казалось, должно вскоре исчезнуть с лица земли, — общество, основанное на тирании и предрассудке. Они были уверены, что диктатура королей и священства неизбежно уступит место диктатуре разума и природы. Уж если на лжи удалось построить и утвердить угнетение и эксплуатацию, разве не удастся на фундаменте сияющей истины вырастить новое свободное и счастливое

общество? Надежда эта казалась осуществимой, и философы решительно принялись воплощать ее в жизнь. Реальность оказалась много сложнее. Попытки применить на практике принципы разума привели сначала к террору, а затем к наполеоновской диктатуре. В чем же была ошибка? Лучшие умы XIX столетия бились над этим вопросом, и самый блестящий и авторитетный вывод гласил: увы, мы позабыли учесть законы истории и общества.
Этот урок был с самого начала твердо усвоен в марксизме, где удалось разработать, на том же социальном материале, приемлемую теорию социальной эволюции и сформулировать условия, необходимые для появления рационального, свободного социального строя. И эта, в социологическом смысле гораздо более развитая версия Просвещения (ибо, в сущности, марксизм являл собой просветительскую программу улучшенного образца) тоже была опробована на практике, причем (по крайней мере, вначале) с бесконечной убежденностью в его правоте, с уверенностью в успехе, священным трепетом и предвкушением чуда. Результатом оказалась новая, несравненно худшая тирания, а в конечном счете — разруха и нищета, которые превзошли все, что когда-либо смогли породить просветительские идеи в своей оригинальной, наивной версии. Семьдесят лет спустя эксперимент провалился с позором, какого еще не знала история. Тирании и предрассудки прошлого имели своих сторонников и апологетов, но когда рухнул коммунистический строй, никто даже не пошевелил пальцем для его спасения или защиты. Бывшие адепты коммунистической доктрины тут же бросились с головой в экономический оппортунизм или в шовинизм. Может быть, в какой-то момент они пожалели об утраченной стабильности, но не о вере, которую отбросили — не задумываясь и бесповоротно. Никогда еще люди не расставались со своими убеждениями с такой легкостью и в таких масштабах.
В действительности дело обстоит так, что, хотя традиционная тирания и была основана на убеждениях сколь сильных, столь же и ошибочных, свободный общественный строй в конце концов возникает на фундаменте не твердых истинных убеждений, а сомнений, компромисса и двоемыс
лия. На это есть ряд причин. Прежде всего, не существует законов социального развития, по крайней мере никому еще не удалось их обнаружить. Кроме того, истина высокого порядка, открываемая в науке, с одной стороны, является изменчивой, а с другой — с трудом находит прямое социальное применение. Связи ее с нашим обитаемым миром, миром повседневной жизни — с Lebenswelt — шатки и эфемерны.

Пора уже дать имя этому подлунному миру, ибо он более не исчерпывает мира в целом, и его нельзя считать универсумом в последней инстанции. Это лишь временный, промежуточный компромисс. Как совершенно справедливо заметил Льюис Уолперт, все, что принадлежит к области “здравого смысла”, то есть строится на допущениях повседневной жизни, почти наверняка является ложным.
Мир, в котором люди мыслят всерьез и к которому относится всякая серьезная мысль, — это теперь уже не тот мир, где проходит наша повседневная жизнь. Серьезное познание (а вместе с ним и его объекты) нестабильно, неоднозначно, а зачастую просто недостижимо, и потому не может быть использовано в качестве фундамента стабильного и надежного социального строя или жизненной среды. Механизмы познания и технико-экономического развития, лежащие в основании современного общества, требуют плюрализма в области исследования и мышления не в меньшей мере, чем в области производства. И здесь невозможна никакая единая точка зрения, никакое социальное соглашение. Попытка внедрить в обществе единое мировоззрение имела в марксистских государствах абсолютно катастрофические последствия и привела в конце концов к их распаду.
Но старые социальные императивы еще продолжают действовать: люди по-прежнему вынуждены жить в одном мире и им нужны какие-то общие представления о том, каков этот мир, а также нужны, хотя бы в небольшом количестве, социальные ритуалы. Как быть с этим? Ответ заключается в том, что общие понятия о мире, подкрепляемые общими ритуалами, все еще существуют, но уже не пользуются былым авторитетом. Участие в ритуалах необязательно, а с концепциями разрешается экспериментировать. Единый, общий мир уже не воспринимается с
прежней серьезностью. В значительной степени он стал условным: пока дело касается повседневных вещей, наше мировоззрение служит нам довольно надежно, но когда речь заходит о серьезных материях, вопрос чаще всего остается открытым. Это еще одна существенная черта гражданского общества. Сакрализация повседневной жизни имеет здесь слегка иронический оттенок.
Джордж Оруэлл изобрел в свое время термин “двоемыслие” — своеобразную пародию на понятие “диалектика”, чтобы обозначить с его помощью тот особый, принятый у жителей новой квазирелигиозной тирании способ соединения, с одной стороны, глубокой и искренней убежденности в догме, а с другой — знания (существующего на ка- ком-то другом уровне), что все, во что они верят и что с таким пылом отстаивают, — полная чушь. В этом, по мысли Оруэлла, проявляется типичная и неизбежная черта, характеризующая состояние ума новой идеократии.
Но в действительности двоемыслие характерно также и для нового либерализма. Его источники — разочарование в убеждениях, крах Уммы, компромисс между верующими и оппортунистами, рутинизация веры. Если прав был Токвиль, то новая американская демократия оказалась успешной благодаря твердой вере протестантов-индивидуалистов. И все же окончательная институционализация гражданского общества произошла в результате рутинизации этой веры и ее мирного сосуществования с более общим принципом, который гласит, что истина не является ничьей монополией. Ни социальное сотрудничество, ни верность, ни солидарность в принципе не предполагают общности религиозных убеждений. Напротив, для этого бывает полезно отсутствие одинаковых взглядов, исповедуемых единодушно и всерьез. Порой это требует общности сомнений, когда направленность внутрь себя сосуществует с признанием законности, даже обязательности высших сомнений. Внутренний авторитет сильнее внешнего, но он ставит во главу угла индивидуальное вопрошающее познание, а следовательно, скептицизм. И если в роли высшей судебной инстанции выступает картезианское сознание, то оно вольно прийти к заключению, что представленных свидетельств недостаточно для вынесения сурового, жесткого решения.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Идеологический плюрализм и либеральное двоемыслие, или Конец одной просветительской иллюзии: