Адам Фергюсон

“Очерк истории гражданского общества” Адама Фергюсона является одним из первых в истории произведений, положивших начало употреблению термина гражданское общество. Однако книга Фергюсона имеет далеко не только историческое значение.

Сам метод, которым он пользуется, рассматривая эту проблему (судя по всему, занимавшую его до чрезвычайности), позволяет лучше понять наши сегодняшние затруднения, связанные с этим понятием, несмотря даже на то (или, наоборот, в силу того), что у Фергюсона речь идет о ситуации более чем двухсотлетней давности, весьма не похожей на нашу1.
Как и его современники, шотландские и европейские просветители, Фергюсон был свидетелем перерождения аристократического общества в коммерческое, которому (хотя он этого и не знал) предстояло стать еще и индустриальным. Фергюсон не был экономистом. В своей книге он довольно решительно заявляет, что он не специалист в этой области (“с этим предметом я не слишком знаком”), и отсылает читателя к работе некоего мистера Смита, автора “Теории моральных чувств”, которая “должна вскоре выйти в свет”. И действительно, собственно экономические наблюдения Фергюсона весьма запутанны и невнятны. Но когда он вступает в область связанных с экономикой или экономической социологией социально-политических проблем, суждения его становятся уверенными и весьма глубокими.
Фергюсон разделял забавное заблуждение Адама Смита (и, вероятно, способствовал утверждению этого взгляда), который считал, что феодальная аристократия утратила независимость в результате своей постыдной привязанности к “показной мишуре”. Не устояв перед искушением
демонстрировать власть, окружая себя предметами роскоши и другими престижными объектами, она стала тратить все свои доходы на их приобретение вместо того, чтобы поддерживать вассалов или вербовать новых. Здесь Смит явно путает причину и следствие: в эффективном централизованном государстве вассальные связи во многом теряют свое значение (и расширение их просто запрещено), в то время как “показная мишура” становится гораздо более удобной формой накопления, хранения, реализации и демонстрации богатства. Фергюсон отмечает ту же тенденцию, что и Смит, но рассматривает ее как раз в контексте централизованного монархического правления. “Авторитет самого суверена, — пишет он, — в значительной степени определяется той ослепительной экипировкой, которую он демонстрирует публично. Стоящие ниже заявляют
о своей значительности аналогичным способом, и потому всегда носят на себе украшения, соответствующие их богатству”2. Это уже ближе к правильной трактовке причин- но-следственных отношений, хотя остается подозрение, что автор придает демонстративной функции большее политическое значение, чем она имела в действительности. Тем не менее любопытно, что “театрализованное государство” является не только восточным феноменом: оно существовало и было замечено также в Европе. Если уж представители средней руки Ганноверской династии представали в таком свете, что же тогда сказать о Бурбонах, Романовых или Габсбургах?
Чем в действительности примечателен Фергюсон, так это своим неравнодушием, тем искренним пытливым интересом, который он проявляет к зарождающемуся на его глазах гражданскому обществу. Он полностью отдает себе отчет, что общество, возникающее в этот период в Европе, коренным образом отличается от более ранних обществ, включая те, что существовали в период классической античности. Описывая природу этих отличий, он очень близко подходит к той концепции, которую столетие спустя предложил Эмиль Дюркгейм, писавший о механической и органической солидарности3. Как и Дюркгейм, Фергюсон сосредоточил внимание на общественном разделении труда.

“Отделив искусство портного от искусства сапожника, мы стали получать и более хорошую обувь, и более хорошую одежду”4. Как будто совершенно бесспорно, и вскоре мистер Смит обеспечит известность этой идее. Но Фергюсон на этом не задерживается и сразу, буквально в следующей фразе, переходит к сути проблемы — к обстоятельствам, которые придают разделению труда острое социальное звучание. “Но разделение искусства гражданина и государственного мужа, политика и воина — это попытка расчленить человеческий характер и нанести вред тем самым искусствам, которые мы хотели этим улучшить. Таким разделением мы в действительности лишаем свободных людей того, что необходимо для их безопасности; или приготовляем защиту от вторжения извне, которая грозит узурпацией и установлением в нашей стране военного правительства”5. Как и Дюркгейм, он считает, что социально- политические последствия разделения труда являются даже более значительными, чем экономические.
Эта мысль преследует его и дальше. “Поэтому улучшения, которыми так гордится наш блестящий век, не лишены опасности. Они столь же широко отворяют двери для одних бедствий, сколь плотно прикрывают их для других. Воздвигая стены и крепостные валы, они морально разлагают тех, кто призван их защищать... они снижают боевой дух целых народов... они подготавливают для человечества насильственное правление”6.
Вот что более всего вызывает тревогу у Фергюсона. Гражданское общество прекрасно само по себе, но, отделяя правителей и военных от граждан, разве не создает оно предпосылок для захвата власти первыми и разрушения того строя, который учинил такое деление? Вот в чем он видит реальную опасность.
Современник Фергюсона Гиббон как-то заметил — не без удивления, — что варваров уже больше нет или, по крайней мере, их стало относительно меньше и они оказались гораздо слабее, чем европейцы. Опасность, погубившая в конце концов античную цивилизацию, сегодня практически отсутствует. Польская, немецкая и французская знать может дать отпор любому нашествию, которое придет из азиатских степей. Ферпосон также не думает, что

Европе угрожает такая опасность. Напротив, он обращает внимание на изменившееся соотношение сил между Европой и остальным миром и проницательно предугадывает, какие это будет иметь последствия, а именно — предсказывает появление колониальных империй, которые действительно стали в XIX веке плодом сложившегося в мире нового соотношения сил.
Таким образом, он озабочен не внешней угрозой, а внутренними последствиями того факта, что граждане “блестящего общества” более склонны к производству, нежели к военным подвигам, и передоверяют осуществление законного принуждения и насилия не просто специалистам, а специалистам особого института, монополизирующего эту функцию, — государства. Впоследствии именно к этой функции Макс Вебер сводил определение государства. И здесь, озабоченно настаивает Фергюсон, скрывается несомненная опасность.
Эта мысль Фергюсона неожиданно перекликается с идеями теоретика другой цивилизации — Ибн Халдуна, который говорил фактически о том же, но без всякой тревоги, как о простом факте: производители, доверяющие обеспечение собственной безопасности другим людям — правителям и военным, становятся беспомощными в политическом и военном отношении7. В мире Ибн Халдуна городские специалисты-производители не имели другого выхода, поскольку специализация вела к разобщению и не давала возникнуть той солидарности, которая необходима для эффективных действий в политической и военной областях. Только неспециализированные производители могут быть настоящими гражданами и солдатами. Так было в мире Ибн Халдуна, и именно по этой причине в нем не было и не могло быть гражданского общества. Специализированные, ато- мизированные производители были политически беспомощными жертвами сплоченных неспециализированных представителей племен, которые охраняли город и фактически олицетворяли собой государство. В мире Фергюсона это было не так: этого еще не произошло. Что-то в этом роде едва не случилось в 1745 году, но попытка была неудачной. Поэтому, когда Ферпосон говорит о “бедствиях” и “опасностях”, в его словах звучит скорее тревожное опасе
ние, чем уверенное пророчество. В своей книге он часто вспоминает про Демосфена и отчасти (действительно, только отчасти) пытается выступать в его роли...
Но как ни заигрывал Фергюсон с этой позой, Европа XVIII века не призвала своего Демосфена. Опасность заключалась вовсе не в том, что забота о производстве и торговле отвлечет умы граждан от собственно гражданских добродетелей, и они окажутся неспособны противостоять внешней угрозе или позволят захватить власть специалистам в области насилия, поставленным, чтобы оборонять их от вторжений извне. Фергюсон просто не мог понять, какие реальные опасности подстерегают новое общество, ибо оно находилось еще в самом начале своего развития. Но его размышления о мнимых опасностях проливают свет на природу этого нового общественного строя.
Порой его посещает оптимизм, и он отвергает предположение, что люди должны осуществить выбор между политически активной добродетелью и политически пассивным обогащением. Возможно, замечает он, те, кто “думает лишь о богатстве нации”, исходят из предположения, что “добродетели ничто не угрожает”, в то время как те, кто “думает лишь о сохранении национальных добродетелей”, исходят из “страха перед моральным разложением”8. Но сидящий в нем оптимист тут же отбрасывает такую альтернативу: “человеческое общество многим обязано и тем и другим. Противопоставлять их друг другу можно лишь по ошибке...” Получается, что современное благосостояние и античная добродетель вполне способны (в какой-то мере) сочетаться между собой, и наше общество может быть как добродетельным, так и процветающим. Так что, если нам посчастливится, мы станем и активными гражданами, и богачами! Ферпосон все еще не может понять, что в новом гражданском обществе гражданская активность и свобода будут непосредственно основаны на благосостоянии...
Заранее возражая каждому, кто станет настаивать на бескомпромиссном противопоставлении богатства и добродетели, Фергюсон совершенно справедливо замечает, что черты воина и черты коммерсанта вполне могут сочетаться в одном лице, ибо они формируются в том или ином со
отношении в зависимости от обстоятельств...”4. Однако мы имели возможность убедиться, что оптимизм иногда покидает Фергюсона, уступая место тревоге и колебаниям, которые стимулируют его блестящие и глубокие размышления.
Фергюсон одобряет римлян за то, что им удавалось избегать специализации, то есть охранять свободу от преимуществ, которые дает разделение труда. В частности, замечает он, это распространялось у них и на военную область. “Противников Пирра и Ганнибала надо было обучать самым началам искусства ведения боя”. Но они послушно учились, даже если им приходилось брать себе в учителя гладиаторов. “Заносчивый римлянин... понимал преимущества военного строя и не нуждался в муштре как простой наемный солдат; а кроме того, у него было достаточно мужества, чтобы выйти на бой с врагами своей страны и не проходя той суровой школы обучения военному ремеслу, которая вся зиждется па страхе перед поркой”10. Однако, продолжает Фергюсон, римлянину “вряд ли могло прийти в голову, что настанет время, когда развитые и разумные народы сведут военное искусство к весьма ограниченному набору технических навыков; что граждане и солдаты будут различаться между собой в такой же степени как женщины и мужчины; что гражданин сможет обладать такой собственностью, которую он будет не в состоянии защитить, и даже не будет считать это своей обязанностью”". Таким образом, римляне, очевидно, презирали специализацию и твердо стояли на позициях любительства. Та же черта впоследствии была свойственна англичанам, и это отличало их от пруссаков, которые во всем придерживались тяжеловесного профессионализма. Фергюсон чувствует, что римляне были во многом правьг: тот, кто отдает на откуп специалистам жизненно важные функции, несомненно играет с судьбой.
Рассматривая эту проблему, Ферпосон берет еще один, более современный пример. Он приводит слова вождя племени американских индейцев, обращенные к британцу, губернатору Ямайки, перед самым началом военных столкновений с испанцами. Вождя поразило не столько малое число вооруженных людей, находившихся в распоряжении губернатора (тот ждал подкрепления из Европы),
сколько присутствие гражданских лиц, купцов, которых даже на время войны не поставили “под ружье”. Губернатор объяснил вождю, что купцы и другие жители не состоят на военной службе. Сама идея, что человек может иметь гражданский статус, ужаснула вождя: “Когда я иду на войну, я не оставляю дома ни единой души — только женщин”. В этих словах вождь ясно выразил установку своего общества, где в случае опасности каждый становится на его защиту. Фергюсон трактует эту ситуацию несколько высокомерно: этот “простой вояка”, пишет он, не может уразуметь, что у нас, представителей развитых наций, война и коммерция не так уж далеко отстоят друг от друга, что “порой мощные армии приводятся в движение из-за конторки, и... как это водится теперь среди многих блестящих народов, — принца, дворянина, государственного деятеля нередко можно уподобить купцу”12. И то, что войну ведут специалисты, ставит ее в один ряд с другими видами деятельности. Таким образом, война оказывается продолжением торговли иными средствами, или наоборот. О римлянах Фергюсон не говорит покровительственным тоном, но к краснокожим относится явно свысока.
Впрочем, иногда он оставляет этот надменный тон. “С развитием ремесел, искусств и политики члены каждого государства начинают делиться на классы; и... нет более глубокого различия, чем между воином и мирным жителем; в сущности этого уже достаточно, чтобы между людьми установились отношения как между хозяевами и рабами. Даже если тяготы такого рабства окажутся смягчены, как это произошло сегодня в Европе... все равно это различие будет служить разделению знати и остального народа... Никто не предвидел — на протяжении всей истории человечества, — что в поисках совершенного общества это отношение можно будет изменить на прямо противоположное; или даже что можно передать в чьи-то руки задачи правления и вооруженные силы. Но также непредсказуема и возможность возвращения прежнего строя. Вдруг однажды мирный гражданин вынужден будет кланяться человеку, которому он вручил меч для своей защиты? И если такая революция действительно произойдет, захочет ли новый хозяин воскресить по своей воле дух до
стоинства и свободы? Я не решаюсь ответить на этот вопрос”13. Итак, Фергюсон совершенно точно констатирует, что гражданское общество не имело прецедентов в истории и что никто не смог предсказать его появление. Оно возникло как будто в нарушение нормального, естественного порядка вещей. Но Фергюсона неотступно гложет опасение: а вдруг в один прекрасный день всему этому настанет конец14?
Он почти не анализирует те специфические условия, сложившиеся в Новое время на северо-западе Европы, которые заставили подчинить специалистов в области насилия специалистам в области производства. В отличие от Карла Маркса, он не строит теории подчинения насилия производству (и уж во всяком случае, не идет по пути абсурдных марксистских обобщений и не распространяет эту идею на всю историю человечества). Фергюсон определенно озабочен возможностью возврата прежних приоритетов и напоминает о том, что когда преторианские когорты сменяют Римскую республику, в ней уже нет места ни Брутам, ни Фабиям. Если насилие возвратится, то скорее в преторианской, чем в своей первоначальной гражданской форме. Этого он опасается больше всего.
Тревога не оставляет его и в моменты оптимизма. Он надеется, что сама альтернатива — богатство или добродетель — ошибочна, и все же она не дает ему покоя. Он до конца не уверен, что она ошибочна. Ему бы хотелось так думать, но его терзают сомнения... Сегодня, оглядываясь назад, можно точно сказать, что альтернатива эта была ложной. Но сомнения Фергюсона понятны. Вспомним, что спустя столетие, имея перед глазами гораздо более длительный опыт развития новоевропейского общества, тем же самым вопросом задавался Якоб Буркхардт15.
В основе рассуждений Фергюсона лежит представление о взаимодействии кодекса чести и коммерческого интереса. Он считает, что общества, основанные на военных доблестях, уступают место коммерческим обществам. Эти изменения кажутся ему позитивными, но он никак не может понять, насколько они глубоки и необратимы. Попросту говоря, он опасается, что доблестные воины возьмут реванш, причем самым примитивным образом, то есть де-
до закончится не самоуправлением гордых и свободных людей, а преторианской диктатурой.
Слабым моментом в рассуждениях Фергюсона является то, что, прослеживая взаимодействие двух основных участников этой исторической драмы, он упускает из виду религию. В этом отношении его анализ уступает анализу того же Дэвида Юма. По Фергюсону, история появления современного государства весьма проста: монарх, действуя в союзе с народом, лишает власти феодалов и освобождает тем самым людей, которые находились у них в подчинении, а затем поощряет торговлю и прибыльные ремесла. Иногда это укрепляет корону, но может обернуться и против нее, и тогда мы наблюдаем “зрелище, небывалое в истории человечества; монархия смешивается с республикой и на обширной территории на период в несколько столетий устанавливается правление, основанное не на силе оружия”16. Такова благоприятная, британская версия событий. Здесь нет и речи о возможной роли Реформации...
Впрочем, анализируя генезис новой социальной структуры, Фергюсон некоторым образом все же учитывает религиозный фактор. История — это не только взаимодействие и соперничество коммерческого интереса и чести. При случае на сцену выходит еще один персонаж — добродетель. Общество, в котором добродетель ценится превыше всего, отличается и от общества честолюбцев, и от общества, члены которого ищут выгоду. Бескомпромиссная преданность добродетели и жесткое подчинение всех граждан ее власти — вот черты, которые превращают такое общество в Ум- му, в своего рода харизматическое сообщество.
Фергюсон, однако, не имеет в виду ни мусульман, ни пуритан. Примером такого общества у него служит Спарта. “Спартанцы, — цитирует он Ксенофонта, — превзошли остальные народы тем, что сделали добродетель предметом специального изучения и государственным делом”17. Добродетель как государственное дело — пожалуй, это неплохое определение харизматического сообщества или Уммы. Фергюсон называет спартанцев единственным в своем роде народом, поскольку “они одни, по словам Ксенофонта, сделали добродетель предметом государственного управления”18.

Такая безоглядная преданность добродетели действительно превращает общество в своего рода религиозную общину. Вот единственный момент, когда у Фергюсона возникает тема религии, но в принципе это никак не влияет на его схему: религия в данном случае лишь чрезвычайно (даже чрезмерно) усиливает политические установки общества, которое само по себе устроено по законам чести. Результатом действия религиозного фактора становится здесь доведенное до крайности пренебрежение комфортом и интересами личности и уменьшение (в этом, несомненно, и заключалась главная цель) опасности разложения общества под действием роскоши или стяжательства. В Спарте понятие чести было поставлено в один ряд с религиозными добродетелями. Но не в этом проблема современного мира. В нашем обществе уже нет ностальгии по сегментарному племенному строю и тем более по такой его форме, которая сфокусирована на поддержании добродетели. Этот вариант развития встречается сегодня лишь в виде отдельных харизматических общин типа кибуцев. В них действительно есть спартанские черты — аскетизм, ориентация на добродетель, но это удел преданных идее меньшинств. В наши дни трудно себе даже представить, что дух таких общин можно распространить на все общество или поддерживать его в течение длительного времени. А кроме того, общины, ориентированные на добродетель и осуществляющие строгий отбор своих членов, чрезвычайно подвержены рутинизации и формализации. Таким образом, угроза, которая мерещилась Фергюсону, в конце концов так и не осуществилась, по крайней мере в той форме, в какой он ее себе представлял. В этом смысле он не смог угадать, куда движется современный мир. Но если мы спросим себя, что же все-таки показалось ему проблематичным в ситуации того времени, это поможет нам лучше понять природу и внутренние проблемы гражданского общества.
У каждого общества есть две основные потребности. Это, во-первых, зашита от внешних врагов, и, во-вторых, поддержание (или развитие) производства. В любом конкретном случае эти потребности находятся между собой в определенном соотношении, но в общем и целом можно утверждать (и это будет почти определением), что первая
доминирует в “грубых” обществах, а вторая — в “развитых”. Есть два пути удовлетворения первой потребности: установление централизованной власти (тирании) или прямое участие граждан в защите отечества. Последнее, естественно, требует от граждан изрядного мужества, а также решимости и умения противостоять угнетению. Как однажды заметил Монтескье, республики находят опору в человеческих добродетелях, а тирании — в пороках. Систему ценностей, рождающую такую установку, можно суммировать в одном понятии — “честь”.
В то же время ценности, которые ориентируют на производство, торговлю и комфорт, могут быть сфокусированы в понятии “интерес”. Фергюсон отмечает, что у ново- европейских народов происходит заметный сдвиг ценностей от “чести” к “интересу”. Сама по себе эта тенденция ему импонирует, ибо мир становится и богаче и свободнее. Но вот загвоздка: развитие производства, рост благосостояния, улучшение условий жизни — все это предполагает разделение труда. И в этом тоже как будто нет ничего плохого, пока речь идет о разделении ремесла сапожника и портного и даже о разделении их личностей. Но когда дело доходит до разделения гражданина и воина, гражданина и государственного мужа, — тут уже ситуация принимает угрожающий оборот. Попросту говоря, Фергюсона волнует вопрос: не приведет ли рынок к новому рабству? Задолго до того, как Хайек сформулировал точку зрения, что уничтожение рынка — это прямая “дорога к рабству”[§§], Фергюсон высказывал противоположное опасение.

Он полагал, что к рабству ведет сам рынок, а отнюдь не его уничтожение.
Именно это случилось в мире, блестяще описанном Ибн Халдуном, трудов которого Фергюсон не знал. В государстве, опиравшемся на сплоченных, чуждых специализации представителей племен, специалисты — ремесленники и торговцы — были политически беспомощны. Ибн Халдун принимал как нечто само собой разумеющееся эту несовместимость гражданственности и сплоченности, характерную
для общества, в котором он жил. Проблема в данном случае разрешалась благодаря тому, что первый элемент обеспечивали города, а второй — племена. В целом такая ситуация была стабильной, если не считать происходившего внутри нее циклического движения, которое не изменяло структуры общества. Фергюсон имел дело с обществом нестабильным, где происходила переоценка ценностей, связанная с выбором новой, гражданственной ориентации, и он опасался, что в любой момент баланс может быть нарушен, и результатом этого опять станет угнетение.
Фергюсон ошибался. То, чего он так боялся, не случилось. Военные не захватили власть в развитых торгово- промышленных странах. Даже когда между первой и второй мировыми войнами в Германии и Японии сложились противоестественные военно-промышленные коалиции, в конце концов, их удалось уничтожить. Милитаристские режимы характерны скорее не для успешных в коммерческом отношении стран, а для народов, потерпевших неудачу на коммерческом поприще. Так что не разделение труда, а наоборот, низкий уровень разделения труда служит дорогой к рабству. Теперь мы знаем это наверняка. Но причины, заставившие Фергюсона рассуждать таким образом, были достаточно весомы, и если мы поймем, почему в реальности все случилось иначе, мы сможем узнать очень многое.
В обществах иного типа ситуация, подобная той, которую Фергюсон наблюдал в новоевропейских странах, действительно в конце концов приводила к тем последствиям, которых он опасался. Ремесленники и торговцы, доверявшие кому-то дело управления и (или) защиты, в конечном счете неизбежно теряли свою внешнюю или внутреннюю (или ту и другую) независимость. Из всех торговых городов- республик, появившихся в Италии в начале Нового времени, только Венеция дожила до XVIII века, — совершенно утратив при этом былой блеск, — и пала безо всякого сопротивления при одном приближении наполеоновских войск. Макиавелли, которого от Ибн Халдуна отделяли всего несколько поколений, усматривал ту же проблему, но в более неспокойной и лишенной стабильности социальной среде, и ставил тот же диагноз, хотя и более пессимистиче
ский. По его словам, лишь у швейцарцев еще осталось истинное понятие о чести, но вряд ли можно рассчитывать, что эта нация обеспечит правителями остальную Европу или даже одну только Италию. Швейцарцы поставляли только наемников, причем странствующих (в отличие от мамлюков, получавших за службу земельные владения), в то время как в мире Ибн Халдуна турки, арабы и берберы служили неисчерпаемым источником сплоченных правителей- воинов и естественно дополняли разобщенных специалис- тов-производителей, которые вели оседпую жизнь в городах. Мир, нарисованный Флобером в романе “Саламбо”, где герои не без оснований испытывают страх перед наемниками, — это утрированная картина общества, терроризированного людьми, призванными к нему на службу.
Самоуправление, основанное на широком участии граждан, — стойкое растение, если оно произрастает в сельских или высокогорных районах. Многие общины такого типа успешно выживали даже в условиях современного мира. Однако в сочетании с коммерческой деятельностью это растение теряет свою жизнестойкость и быстро гибнет, хотя перед этим переживает прекрасную пору цветения. Коммерческие города-государства — растения хрупкие и невыносливые. И совершенно непонятно, почему судьба свободных торговых людей стран северо-восточной Европы сложилась иначе, чем судьба их многочисленных исторических предшественников.
На это было несколько причин, которые не сумел разглядеть Фергюсон. Устойчивый экспоненциальный рост производства. То, что произошло в Европе в XVIII веке, было не просто одной из революций, случавшихся ранее, когда производственная и коммерческая деятельность временно одерживала верх над угнетением и насилием как базовыми социальными темами и ценностями. В самом деле, такое уже бывало в истории, но приводило к политической нестабильности и потому продолжалось недолго. Однако на этот раз параллельно развернулись еще два процесса — промышленная революция, которая привела к появлению совершенно нового метода производства, и научная революция, обеспечившая бесконечный приток нововведений

и соответственно неисчерпаемый экспоненциальный рост производительных сил. Это означало, что новая социальная система получила в свое распоряжение неограниченные средства для социального подкупа. Она могла откупиться от любой — внутренней или внешней — угрозы. Во всяком случае, очевидное техническое превосходство освобождало ее от необходимости платить дань, удерживающую от вторжения каких бы то ни было варваров. Об этом теперь могли позаботиться пушки. Гражданское общество — и только оно — было в состоянии все это обеспечить. А кроме того, в Европе было множество государств. Это существенно, ибо хотя новый общественный строй давал возможность изыскивать средства, чтобы откупаться от недовольных, он мог это делать лишь в спокойной, мирной обстановке, которая позволит развивать новую экономику. Но не было никаких гарантий, что профессионалы в области политики и насилия, состоящие на службе у этого общества, в самом деле разрешат ему развиваться в мирных условиях. Ослепленные жадностью, они вполне могли и зарезать свою курочку Ря- бу, несущую золотые яички. Так что опасения Ферпосона не были абсолютно беспочвенными. В действительности это произошло по меньшей мере дважды: в первом случае агенты контрреформации, во втором — большевики отхватили изрядную часть Европы (каждый раз разные части, хотя они и пересекались). Угнетатели и идеологи вытеснили производителей или подчинили их себе — с по- истине катастрофическими последствиями. Но когда государств много и некоторые из них демонстрируют очевидное преуспеяние, любители “завинчивать гайки” рано или поздно сходят со сцены, — так сказать, в порядке естественного отбора. Когда государств много, можно наступить на горло гражданскому обществу, но не везде, а лишь в отдельных местах. А страны, сохранившие гражданское общество, начинают демонстрировать свое экономическое и даже военное превосходство перед странами с авторитарным режимом, которые отвергли “интерес” и предпочли ему “добродетель”, или “честь”, гли какое-нибудь сомнительное сочетание того и другого. И пусть “красные” и “черные” порой действовали сообща, все рав
но в условиях множественности государств гражданское общество, ограничившее притязания как “красных”, так и “черных”, кое-где выживало. Экономическое и даже военное превосходство этого растущего общества заставляло другие страны следовать его примеру. Таким образом, естественный отбор обеспечивал то, чего не могло добиться рациональное предвидение или самоограничение19. При таких условиях в обществах, избежавших авторитарных режимов, производство становится более прямым путем к достижению благосостояния, чем угнетение и насилие. В обществах традиционного типа тот, кто получает власть, одновременно получает и богатство. Порой это происходит и в коммерческих и индустриальных обществах, но здесь такой эффект имеет неизмеримо меньшее значение. Здесь лучший способ заработать деньги — это напрямую их зарабатывать. Причем это возможно делать и не имея власти, и не имея дела с властями. (Фактически это может служить определением гражданского общества.) Экономика сопряжена здесь только с инициативой и действием, и, занимаясь экономической деятельностью, можно почти совсем (или вовсе) не обращать внимания на проблемы власти. Не у всякого промышленника есть свита, состоящая из головорезов, не все они являются королями мафии и не все дают взятки чиновникам. И друзья в суде есть тоже не у всех. Можно преуспевать и просто занимаясь собственным делом. Это можно выразить и иначе: закон охраняет собственность и богатство независимо от того, сумел ли конкретный человек сколотить для их защиты какой-то особый союз или группу своих сторонников. А уже богатство представляет собой наиболее прямой путь к власти. Таково в высшей степени примечательное и исключительное свойство этого общества. Марксизм ставил это ему в укор (хотя здесь есть основания только для гордости) и абсурдно обобщал факт доминирования производства над некой политической “надстройкой”, объявляя это законом всех классовых обществ. В действительности же это — уникальное качество, отличающее единственное общество совершенно конкретного типа. Совершенно новые формы приобретает разделение труда. Дело даже не в том, что специализация становится
гораздо более узкой, чем когда-либо прежде. Она приобретает качественно новый оттенок. Отчасти это видит и Фергюсон, отмечая особое значение разделения функций не столько сапожника и портного, сколько гражданина и воина. Однако огромную роль здесь играет не только разделение как таковое, но и то, каким образом оно теперь осуществляется. Это обстоятельство спустя сто лет упустил из виду даже Дюркгейм, свалив в одну кучу различные типы сложного, “органического” разделения труда, не различив как следует формы, существующие в развитых традиционных цивилизациях и в современном индустриальном мире.
С одной стороны, разделение труда зашло в индустриальном обществе гораздо дальше, чем когда-либо заходило прежде, породив великое множество различающихся между собой занятий. Но с другой — оно убавилось, так как сами занятия стали гораздо более однородными, и разные виды работ зачастую проникнуты единым духом и осуществляются в одной и той же манере. Общедоступные инструкции, правила и учебники делают возможной быструю переквалификацию, обеспечивают профессиональную мобильность общества и почти исключают существование замкнутых цеховых структур. Общее образование, подготавливающее человека ко всем специальностям сразу, является фактором гораздо более важным для формирования его личности, чем специальная подготовка, необходимая для работы в конкретной области. Смена мест и областей деятельности стала нормальным явлением, так же как и взаимодействие представителей различных профессий, вынуждающее их общаться между собой и искать для такого общения “общий язык”.
Иными словами, люди сегодня различаются в первую очередь как представители общей высокой культуры (или единой нации) и лишь во вторую — если это вообще имеет значение — как члены какой-то гильдии или касты. Поэтому, хотя отделение военного ремесла от других, гражданских занятий, — отделение, в котором Фергюсон видел предвестие новой преторианской диктатуры, — действительно имеет место, в то же время профессия военного в каком-то смысле стоит теперь в одном ряду со всеми дру
гими профессиями. Она не рождает никакой особой касты или сословия и в принципе мало чем отличается, например, от профессии фермера. В нее можно свободно вступить и можно покинуть ее без каких-либо специальных ограничений, выбрав себе другое поприще. Размеры вознаграждения в ней регулируются скорее законами рынка, чем законами вымогательства, как это было прежде, когда те, кто способен к насилию, должны были выжимать все, что смогут, из тех, кто к нему неспособен. И точно так же в современном обществе нет крестьян, но есть фермеры, ибо сельское хозяйство — такая же область деятельности, как и все остальные. Можно свободно стать фермером и перестать быть фермером, не нарушив при этом никаких кастовых или сословных границ, освященных законом или обычаем. То же самое относится и к политическому и к военному поприщу: “черные” и “красные” не имеют никаких законных или священных привилегий по сравнению с остальными членами общества. Как правило, придя со службы, они перевоплощаются, переодеваются в цивильное платье, и их уже не отличить от других граждан. Командующий британской военной экспедицией на Фолклендские острова, которая прошла с немалым успехом, особенно гордился тем, что был назначен на эту должность внезапно. Он не принадлежал к военной аристократии и не получил никакой специальной подготовки для выполнения этой миссии.
Именно этим качеством разделения труда объясняется то удивительное свойство гражданского общества — особенно странное в сравнительно-историческом ракурсе, — что власть имущие здесь не получают несоразмерно большого в сравнении с остальными гражданами вознаграждения (не страдая при этом чрезмерным аскетизмом), а наоборот, выполняют свои обязанности за довольно скромную плату, которая не слишком отличается от средних Доходов обычных граждан. В традиционных обществах такое явление можно было встретить лишь в очень специфических сообществах, которые тщательно следили за тем, чтобы высокие должности замещались на временных основаниях, — например, у греков, выбиравших себе власть имущих большинством голосов и на определенное время,

или у тех, кто, подобно спартанцам, столь поразившим воображение Фергюсона, фетишизировал аскетизм, с особым вниманием относясь к наличию этой добродетели у своих лидеров. Самоорганизация или модульный принцип построения общества. В период Реформации в Европе появилась религия, которая устранила внешние санкции и ритуальные формы фиксации социального долга и вместо этого возложила на каждого индивида нелегкую обязанность быть для самого себя и духовником и судьей. Породил ли дух этой религии индивидуально ориентированную экономику или, наоборот, был ее следствием, до сих пор до конца не ясно. Но нет сомнения, что такая отстраненная, самим индивидом санкционированная преданность добродетели сыграла огромную роль в становлении гражданского общества. По словам Токвиля, это был решающий фактор, который в конечном счете обеспечил жизнеспособность американской демократии. Если добродетель становится целью политики государства или всего общества, это, судя по всему, приводит к катастрофическим последствиям. Но добродетель, свободно исповедуемая взрослыми и ответственными индивидами, — большое благо для гражданского общества, а может быть, и его краеугольный камень. Заботясь о добродетели, человек преследует интерес незаинтересованно, отстраненно. Он копит богатство, но не одержим страстью к накопительству, и потому реинвестирует прибыль, закладывая основы непрерывного экономического развития, хотя мог бы (как это водится среди людей) использовать состояние для достижения власти, общественного положения, удовольствий или спасения души. Как показал Макс Вебер, именно такой незаинтересованный интерес лежит в основе капитализма. Тот момент, когда социум перестал навязывать занятие индивиду и он сам стал выбирать себе поприще, можно считать началом развития мобильного и постоянно обновляющегося общества. По иронии, социальный строй, в котором человек свободно выбирает себе дело, был создан людьми, относившимися к своему делу чрезвычайно серьезно. Нет никакого общественного договора, действующего во всех обществах независимо от их типа: у каждого из них свой ос-
повной закон. И, пожалуй, законом гражданского общества является подчинение индивида договорным, но не статусным отношениям. Идеологический тупик. Для приватизации добродетели было существенно, чтобы конфликт между проповедниками и приверженцами абсолютной, бескомпромиссной, воинствующей добродетели и их соперниками — адептами старой, укорененной в обществе и социально адаптивной ритуализованной религии — окончательно зашел в тупик, выходом из которого могла быть только взаимная терпимость. Именно это произошло в свое время в Англии. Традиционалистов, сторонников ритуала это заставило скорректировать свою концепцию с учетом социальных изменений и признать, что их соперники являются все же людьми верующими, но чересчур усердствующими в своей вере. Англиканская церковь была поглощена борьбой с энтузиазмом пуритан больше, чем борьбой с неверием. Пуритан эта ситуация заставила обратиться внутрь себя, заняться незаинтересованным, а следовательно очень эффективным накоплением, и упражняться в терпимости, чтобы получать в ответ терпимость к себе. Незаинтересованное стремление к богатству привело к чрезвычайно благоприятным результатам не только в экономике, но и в политике. Поскольку пуритане не стремились использовать богатство для достижения власти (а также удовольствий или спасения души), как это обычно делали до них все люди, им удалось разорвать порочный круг, который прежде заставлял власть имущих подавлять всех потенциальных политических противников, кому удавалось разбогатеть. К пуританам можно было относиться терпимо, ибо они не искали власти. Политический тупик, вызванный экономическим развитием. Этот момент для Фергюсона был совершенно ясен, хотя он и не связывал его с идеологическим тупиком. Политический тупик вызвал к жизни то сочетание монархии и республики, которое его особенно восхищало в Англии. Именно это сочетание привело к беспрецедентному совершенствованию правопорядка.
Как замечает Е.А. Ригли в прекрасной книге “Народ, города, богатство”20, великие экономисты, которых обыч
но считают пророками нарождающегося капитализма, в действительности смотрели на его перспективы с большой неуверенностью, чтобы не сказать с пессимизмом. Они усматривали в нем внутренние экономические противоречия, чреватые в будущем серьезными осложнениями. (В несколько измененном виде эти аргументы развивал затем их ученик Карл Маркс.) Рядом с ними можно поставить и Фергюсона, хотя его волновали не экономические противоречия (в которых он, по его собственным словам, не разбирался), а противоречия политические (их, как мы видели, он ощущал очень остро). Любопытно, что пессимистические прогнозы в обеих этих областях не подтвердились в силу действия одного и того же фактора — колоссального увеличения мощи производительных сил, обеспеченного развитием научных технологий. Победа коммерческого общества над обществом насилия оказалась необратимой и прочной, ибо коммерческая и политическая революции были вовремя поддержаны научно-технической революцией, которая создала средства, позволившие саму ее сделать надежной и перманентной. Что-то похожее произошло и в мусульманском мире. В ходе модернизации, вызванной всемирной конкуренцией, высокая форма ислама одержала окончательную победу над его народными формами, хотя в прошлом эти две формы пребывали в неустойчивом равновесии и поочередно сменяли друг друга.
Итак, мы рассмотрели (в обратной исторической последовательности) две весьма основательные попытки понять природу гражданского общества — обзор марксистских критических суждений о гражданском обществе в интерпретации Лешека Колаковского и довольно пессимистический прогноз Адама Фергюсона, относящийся к политической жизнеспособности этого социального строя. Два этих образца заинтересованной критики существенно отличаются друг от друга по интонации и по стилю. В марксистской версии, согласно Колаковскому, явственно слышен голос романтизма XIX века, интонации “Страданий молодого Вертера”. Человек стремится к целостности и горько сокрушается, что душа его раздваивается между экономическими и политическими заботами. Марксизм мечтает об освобождении человека от этой раздвоенности, о стирании
грани между человеком экономическим, эгоистическим, и человеком политическим, моральным. Его основная идея — восстановление душевной целостности человека. Приземленный же реализм шотландского мыслителя ХУШ века не оставляет места для тревоги такого рода. Он озабочен не столько душевными последствиями этого разделения, сколько заключенными в нем опасностями для общества, прежде всего — возможностью установления новой отвратительной формы рабства.
И в самом деле, такое разделение является неотъемлемой чертой гражданского общества, но в нем заключено величайшее достижение. Если прежде ценой свободы могла служить только непрестанная бдительность, то замечательным свойством гражданского общества является то, что даже человек рассеянный, или поглощенный своими частиыми заботами, или вообще человек, который не готов постоянно пребывать в ожидании опасности, может с полным основанием чувствовать себя свободным. Гражданское общество дарует свободу не только бдительным.
Как сказал поэт, только храбрый заслужит красавицу. Но разве мы не стремимся к общественному строю, который откроет такие же возможности для пугливых и робких? Во всяком случае, я всегда на это свято надеялся. Гражданское общество и представляет собой такой общественный строй, где свобода (и тем более женские ласки) дана даже боязливым или рассеянным.
Примечания Adam Ferguson, An Essay on the History of Civil Society (4th edn, revised and corrected, London, 1773), reprinted Farnborough, 1969. ibid, p. 114. Emile Durkheim, De la Division du Travail Social, Paris, 1902. Ferguson, op. cit., p. 384. ibid. ibid., p. 387. Ibn Khaldun, Muqaddima, F. Rosenthal (trans.), London, 1958.
Ferguson, op. cit., p. 244. ibid., p. 228. ibid., p. 385. ibid. ibid., p. 251. ibid., pp. 251-251. Тревога Фергюсона была отчасти обусловлена запретом для шотландцев участвовать в ополчении, которое созывалось ввиду возможного вторжения французов, — запретом, который был продиктован опасением давать оружие в руки потенциальных якобинцев. Это соображение было подсказано мне в частной беседе профессором Мерилин Батлер. J. Burckhardt, Weltgeschichtliche Betrachtungen, Historiche Fragmente aus dem nachlass/herausgegeben von Albert Deri und Emil Durr. Stuttgart, 1929. Ferguson, op. cit., pp. 220-221. ibid., p. 267. ibid.
14 Ср.: John Hall in Europe and the Rise of Capitalism, Jean Baechler, John Hall and Michael Mann (eds.), Oxford and New York, 1988.
20 E.A.Wrigley, People, Cities and Wealth: The Transformation of Traditional Society, Oxford, 1987.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Адам Фергюсон: