Гражданское общество замыкает круг

Есть своя логика и своя справедливость в том, что гражданское общество стало центральным лозунгом в процессе разоблачения марксистского общества, ибо, как мы показали в самом начале, основной тезис марксизма можно свести к утверждению, что гражданское общество — это обман.

Обманом являются (по Марксу) его партнерские отношения с государством: на самом деле имеет место сговор, и государство служит вовсе не нейтральным арбитром и миротворцем, а тайным агентом небольшой части гражданского общества — его верхних слоев. Все остальное — обман и ложь, включая моральные устои гражданского общества, которое в действительности представляет собой лишь маскировку патологической институциализации корыстолюбия и стяжательства (качеств, противных истинной природе человека) в игре, где жертвами неизбежно становятся и победители и проигравшие.
Но в конце концов выяснилось, что подлинным обманом является само “разоблачение” в марксизме идеи гражданского общества, и то, что считалось насквозь прогнившим и лживым, в действительности заключает в себе абсолютно уникальные ценности. И ситуация разрешилась вовсе не экспроприацией экспроприаторов, а разоблачением разоблачителей, оказавшихся по большому счету величайшими мистификаторами и обманщиками.
Я не думаю, что советские и восточноевропейские диссиденты 1970-1980 годов, написавшие на своем знамени этот лозунг, сделали это намеренно, чтобы насладиться иронией ситуации, побив доктрину, которая исковеркала им жизнь, ее же оружием. Если в 1950-е годы реформаторы советского строя все еще взывали к марксистским иде
ям. то в 1980-е все уже настолько устали от марксизма, прониклись к нему таким презрением и безразличием, что вряд ли кому-то пришло бы в голову именно таким образом сводить с ним счеты. Как сказала однажды Джейн Остии, никто уже не был готов оказать ему честь, вступая в аргументированную дискуссию. Так что я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь придавал значение этому аспекту ситуации и даже вообще его замечал. Скорее, понятие гражданского общества было взято на вооружение потому, что оно очень точно и емко выражало то, чего в этом обществе недоставало и что хотелось иметь в качестве непременного условия жизни. Иначе говоря, стремление к такому идеалу родилось из социальных условий восточноевропейского и советского мира.
В устах этих критиков большевистского режима понятие гражданского общества приобрело ясный и простой смысл. Оно означало для них конец монолитного общества, конец монополии на политическую и социальную организацию, на истину и информацию — короче говоря, конец всех реальных обстоятельств “реального социализма”. (Эта формула стала одной из последних попыток самоутверждения системы: она должна была показать левым и романтичным критикам, что не следует чересчур обольщаться, что общество, в котором они живут, это и есть сбывшаяся мечта человечества и что пора прекратить выискивать его недостатки.)
Как мы уже показали, все это строится на неявном предположении, что плюрализм, который придет на смену Централизму, будет обладать особыми, позитивными качествами, и не будет похож на плюрализм сегментированных сообществ — будь то античных или родоплеменных, — где отсутствует централизованная тирания, но тем не менее царит атмосфера удушающей несвободы. Однако данная проблема не воспринимается сегодня всерьез, если она вообще кого-нибудь занимает; хотя люди вроде Солженицына и призывают к возрождению простоты деревенской Жизни, возвращение на уровень славянских племен не входит в число популярных политических лозунгов постсо- ветского общества. Есть небольшое движение правого кРыла, которое ищет истоки славянской души не в право
славной церкви, а в дохристианском язычестве. В Крещении Руси при Владимире они усматривают первую вылазку сионизма. С точки зрения историка, попытки реконструкции славянского язычества весьма любопытны, но они едва ли имеют сегодня какое-либо политическое значение. В современной Восточной Европе археопопулизм не принадлежит к числу заметных течений политической мысли, и потому тем, кто говорит о гражданском обществе, незачем уточнять, что речь идет не о возрождении дохристианских славянских племенных институтов.
Понятие гражданского общества и в самом деле представляется достаточно ясным, однако оно имеет довольно запутанную историю. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что в значительной степени оно уходит корнями в гегельянско-марксистскую метафизику, то есть в традицию, творцы которой вряд ли могут считаться эталоном ясного мышления. Как заметил Джон Мейнард Кейнс, и мысль и произведения их довольно “туманны”. Поэтому, прежде чем углубляться в предысторию термина, надо навести некоторый порядок в понятиях.
Прежде всего, попробуем выяснить, чему в этой традиции противостоит гражданское общество. Оно фиксируется в оппозициях на двух совершенно различных уровнях, хотя мыслители, работающие в этой традиции, не всегда ясно их различают. С одной стороны, существует противопоставление обществ, в которых наряду с политической есть еще иная, неполитическая область, и тех обществ, где такой области нет. Например, в феодальном обществе политическая и экономическая области, закрепленные законом и ритуалом, представлены наглядно и зримо и соотношение их как будто совершенно ясно. Здесь нет никакого лицемерия. И фактически нет водораздела между этими областями. Перед нами единый — политический и экономический — социальный строй. В данном случае бессмысленно говорить о гражданском обществе как о чем-то отличном от государства, ибо политическая иерархия и экономическая специализация здесь почти идентичны, наложены друг на друга и взаимно друг друга подкрепляют. Политическое положение и экономическая функция взаимообусловлены и существуют в раз навсегда заданной
спайке. Политически зависимая фигура одновременно является землепашцем, а землевладелец одновременно выступает как правитель и как судья. Политика и экономика связаны между собой неразрывно.
Этому противостоит общество, где есть две совершенно различные области — политическая (включающая в себя также и мораль) и социально-экономическая (которая является морально нейтральной, то есть чисто инструментальной). Учитывая, что в обществах феодального типа в какой-то степени отсутствуют лицемерие и обман, —- ибо в них, как в армии, каждый имеет свои знаки отличия, своего рода нарукавные нашивки, однозначно определяющие социальное положение индивида, — можем ли мы утверждать, что в таких обществах отсутствует социальная патология? Или следует сказать, что в них она меньше? Можно ли вообще измерять патологию общества, например, в градусах, как температуру? Трудно обсуждать метафизику системы, в которую не веришь, но я думаю, что каждый имеет право выражать недоумение. Что-то здесь было не до конца продумано. Марксизм как будто испытывал колебания между осуждением одного лишь капитализма и осуждением классовых обществ вообще, и в основаниях для отрицания того и другого были очевидные логические неувязки.
Итак, есть общества, где существует указанный водораздел, и есть общества, где он фактически отсутствует. Посмотрим теперь, какие возможны разграничения внутри первого из этих типов. Здесь возникает понятие гражданского общества в узком смысле: это та часть общества, которая противопоставлена политической структуре (в рамках социального строя, при котором такое деление возможно и уже состоялось).
Рассмотрим более пристально взаимоотношения этих Двух областей. В частности, попробуем понять, в чем именно заключается пресловутое лицемерие гражданского общества? Состоит ли оно в том, что это общество в самом деле является тем, за что оно себя выдает, или в том, что является оно одним, а выдает себя за другое? Гражданское общество само определяет себя как область самодеятельности индивидов, преследующих свои частные цели.

Что здесь плохого — наглый эгоизм, возведенный в принцип? А если это так, то в чем лицемерие и обман? Но может быть, обман заключен не в гражданском обществе как таковом, а в социальной структуре в целом, в отношениях между гражданским обществом и покровительствующим ему государством, в показном нейтралитете последнего? Или все-таки само гражданское общество коварно и лицемерно, так как под маской декларативного равноправия тут скрывается глубокое внутреннее неравенство, каким- то нечестным, шулерским способом ведется социальная игра, составляются тайные заговоры, в результате которых одни оказываются вдалеке от власти, а другие — владельцы крупного капитала — заключают негласный союз с государством? Марксистская критика отвечала на все эти вопросы утвердительно, то есть шла всеми путями одновременно, хотя их совместимость представляется более чем сомнительной.

Каждый из этих двух партнеров лицемерит, утверждает марксизм, и они лицемерят в своих взаимоотношениях. Гражданское общество как основанная на частной собственности форма атомизированной индивидуализированной организации производительной деятельности в действительности совершенно не нужно для реализации в обществе производственной функции. Наоборот, если исчезнет деление на классы, порожденное несимметричным отношением к средствам производства, люди, по всей видимости, обратятся к свободной самоорганизации и станут “править вещами” вместо того, чтобы править друг другом. Вместе с тем, согласно доктрине, это возможно лишь при очень высоком уровне развития производительных сил, а также, каким-то образом, — при очень низком, то есть при таком, какой был на заре истории. Но при среднем, умеренном уровне развития производительных сил это невозможно. Здесь можно усмотреть марксистскую версию сюжета о грехопадении, согласно которой вся история человечества разворачивается от Эдема ко Второму пришествию. И в то же время доктрина явно расценивает грехопадение как функциональный и неизбежный момент в экономическом развитии человечества: благодаря ему искупители обретают
не только цель и оправдание своей деятельности, но также и то, чего никак нельзя было получить другим способом, — средства...
С другой стороны, государство тоже избыточная структура, поскольку насильственное регулирование конфликтов противно человеческой природе и необходимо только в классово-антагонистическом обществе, каковым и является гражданское общество, хотя этот факт тщательно замаскирован и спрятан, главным образом благодаря лицемерным усилиям государства. В условиях социального строя, где это противоречие обострено до предела, классовый антагонизм скрывается за мифом о нейтральном, благожелательном государстве и за декларациями о равноправии членов гражданского общества, не имеющими под собой никакой почвы.
Картина, которую я здесь рисую, во многом опирается на замечательное эссе Лешека Колаковского “Миф о самоидентичности человека: Единство гражданского и политического общества в социалистической мысли”'. Его автор обладает тем несомненным преимуществом, что, будучи известным историком марксизма и гражданином одной из восточноевропейских стран, лично пережил полный цикл — от глубокой веры в эту доктрину до полного в ней разочарования. Впрочем, излагая его мысли своими словами, я могу несколько отклониться от того смысла, который имел в виду автор.
В частности, Колаковский проводит интересную параллель между слабостью марксистской критики гражданского общества и исторической слабостью обществ, возникших в результате попыток практического осуществления идей марксизма. Подчеркивая тот факт, что реальность сложнее Идеологии, он замечает: “идеология всегда слабее, чем те социальные силы, которые несут ее и служат проводником ее ценностей”2. Далее он показывает, как ошибочные ориентиры, заданные в теории, оборачиваются чудовищными дефектами в обществах, построивших “реальный социализм”, причем, когда он писал эти строки, таких обществ было значительно больше, чем существует теперь.
По мнению Колаковского, моральным стержнем марксистской доктрины является стремление стереть в общест
ве грань между социальным и политическим. (Пожалуй, эта скрытая в марксизме романтическая нотка оставалась до сих пор незамеченной. В самом деле, обрушивая проклятья на голову капитализма, марксизм косвенно оправдывает предшествующий строй, где — несмотря па классовый антагонизм, угнетение и эксплуатацию — экономическая и политическая иерархии были тесно слиты друг с другом.) Разрыв между этими сферами — большая беда для общества и для человека. Он лишает человека целостности — как внешней, социальной, так и внутренней, душевной.
“Мечта о совершенном и едином человеческом обществе, вероятно, так же стара, как и сама мысль об обществе... она коренится в сознании отчуждения, разобщенности, сопровождающих человечество, по-видимому, с первых шагов его существования, с тех пор как оно рассталось с невинностью животного состояния...’”
В современных условиях, продолжает свою мысль Ко- лаковский, учитывая особенности человеческой природы (ведь конфликты возникают не только из классовой борьбы) и индустриальной организации, любые попытки такого исцеления и воссоединения души и общества могут привести только к тирании того же типа, которая была характерна для коммунизма во всех без исключения его проявлениях. Все это совершенно убедительно и подтверждено временем, хотя, вероятно, то же самое можно было сказать и проще, без всякой социальной метафизики. Но вот и более красноречивое и афористичное утверждение: “...нет смысла ждать, что эта мечта когда-нибудь осуществится, разве что в форме жестокого деспотизма; ведь деспотизм — это отчаянная попытка воспроизвести рай”4.
И все-таки даже в таком изложении не вполне сходятся концы с коицами. Получается, что отчуждение — душевное и прочее — берет свое начало при расставании с “невинностью животного состояния”, и следовательно существует “от века” в истории человечества. Но как же тогда быть с первобытным коммунизмом? Неужели только приматы были свободны от отчуждения? Или, если жестокое разделение социального и политического так особенно характерно для буржуазного общества (с его формальным

равноправием граждан якобы морального государства, сопряженным с чудовищным неравноправием аморальных законов рынка), почему бы нам, как это делали многие романтики, не обратить взор, исполненный ностальгии, на феодальное общество, в котором предположительно была полная гармония социального и политического и ни то ни другое не скрывало свое лицо? Итак, когда-то существовал общественный строй, который не стыдился самого себя... Когда же? Дата изгнания из рая как-то очень сильно колеблется — то ли это расставание с “невинностью животного состояния”, то ли окончание первобытного коммунизма, то ли закат феодального строя... Но ведь это исключительно важно — твердо установить время грехопадения.
Эти и другие неясности тотчас всплывают, когда пытаешься чуть глубже осмыслить понятие гражданского общества и его роль в традиции, подарившей миру марксизм. Все это как-то чересчур замысловато, чтобы объяснить феномен, который вызвал такую бурю энтузиазма у жителей Восточной Европы. Неужели люди рискуют и идут на жертвы во имя стирания в своей душе грани между социальным и политическим? Это звучит крайне неубедительно. Никто не станет протестовать на улицах, чтобы выразить столь сложные и невразумительные метафизические ощущения. Мне, по крайней мере, это кажется совершенно абсурдным. Когда граждане восстали против общества, порожденного марксизмом, вряд ли это означало, что они борются с раздвоенностью в своей душе.
Принятое сегодня повсеместно определение гражданского общества полезно и не так уж уклончиво. Недаром оно завоевало такую популярность. И лучше опустить его на землю, придав ему конкретное социологическое звучание — институциональный плюрализм такого-то и такого-то рода, чем пытаться восстановить его смысл, обращаясь к туманным суждениям породившей его традиции. Царящая в ней путаница норовит выскочить за границы здравого смысла даже в руках такого блестящего аналитика, Как Лешек Колаковский. Чтобы это понятие обрело подлинную, историческую контекстуальность, его необходимо провести через горнило сопоставительного анализа. Мы
должны понять, что оно собой представляет на фоне других многочисленных исторических возможностей, существующих в этом непростом социальном мире. Нельзя же застревать на примитивной бинарной оппозиции плюрализма и большевистского цезарепапизма, когда существует множество иных аспектов этой проблемы. Только одно, на мой взгляд, представляется очевидным: вряд ли стоит ожидать помощи от туманных невнятностей гегельянско-марксистской традиции.
Примечания Leszek Kolakowski, “The Myth of Human Self-Identity: Unity of Civil and Political Society in Socialist Thought”, первоначально опубликовано в: The Socialist Idea: A Reappraisal, L. Kolakowski and S. Hampshire (eds.), London, 1974; также перепечатано в: The Transition from Socialism, C.Kukathas, D.W. Lovell and W.Malley (eds.), Melbourne, 1991. ibid., p. 49. ibid., p. 57. ibid., p. 57.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Гражданское общество замыкает круг: