Запад есть Запад, Восток есть Восток

Интересно проследить относительное географическое распределение социальной разобщенности. Во всяком случае, два мыслителя —- Макиавелли и Токвиль — высказывают по этому поводу совершенно противоположные мнения.

В весьма примечательном рассуждении (которое принесло ему незаслуженную славу предтечи современного “ориентализма” в дурном смысле этого слова, то есть беспринципного восточного бандитизма) Макиавелли сравнивает затруднения, встающие на пути возможного завоевания западного и восточного обществ. Нет ничего проще, полагает он, чем первые шаги вторжения в западное королевство. Поскольку оно раздроблено на автономные или независимые феодальные владения, очень легко отыскать союзника среди недовольных баронов и вторгнуться в королевство с его помощью. К этому можно добавить, что, по-видимому, немногим сложнее, прибегнув к помощи таких местных союзников, одержать победу и над монархом и сместить его. Однако после этого начинаются настоящие трудности. Раздробленность, облегчившая первую фазу вторжения, не позволит в дальнейшем эффективно удерживать достигнутое таким образом господство.
На востоке все совершенно иначе! Здесь завоевателю противостоит монолитная абсолютная монархия, имеющая в своем распоряжении крепкую армию. Сломить такую силу непросто. Но если, как Александр Македонский, ты одержишь решающую победу, дальше все пойдет без осложнений. В этих странах общество настолько подавлено — в военном и политическом отношении, — что, раз- фомив главные силы, можно ни о чем больше не заботить
ся. Одно успешное решающее сражение обеспечивает господство, которому ничего более не угрожает.
Не менее проницательный исследователь западного общества и наблюдатель Востока — Токвиль жил четыре столетия спустя после Макиавелли. Как французский политический деятель периода Июльской монархии (тогда как раз начиналось вторжение Франции в Северную Африку), он был озабочен проблемой Алжира. Но выводы, к которым он приходит в своих рассуждениях, прямо противоположны заключению знаменитого флорентийца.
Обсуждая войну с эмиром Абдель Кадером, вышедшим из религиозного братства марабутов-отшельников, который на развалинах, покинутых турками, создал в пику Франции Алжирское государство, Токвиль делает наблюдение, идущее вразрез с мыслью Макиавелли. Если бы речь шла о турках, он мог слово в слово повторить сказанные Макиавелли слова: одного решающего сражения достаточно, чтобы положить конец турецкому владычеству над алжирцами, — как это и случилось. Разгромленные османы действительно тут же предложили свои услуги победителям, а когда это предложение было отклонено, они погрузились на свои корабли (которых было поразительно мало) и благополучно отплыли в Стамбул. Их режим действительно был основан на концентрации сил в одном месте и на раздробленности всего остального общества. Число людей, с помощью которых туркам удавалось удерживать власть над сегментированным алжирским обществом, было поразительно малым. Французы потом вспоминали об этом с горечью, ибо в конце их господства для решения той же самой задачи требовалось уже 400 ООО человек.
Но когда французы натолкнулись на сопротивление местных жителей, сценарий совершенно переменился. И Токвиль подчеркивает, что в борьбе с Абдель Кадером, который возглавил все племена, проявлявшие активную враждебность к французам (хотя, например, кабилы отказались его поддержать), было бесполезно искать решающего сражения или штурмовать какой-то стратегически важный центр в надежде достигнуть перелома в войне. Французы вели военные действия против общества, которое в случае поражения в буквальном смысле рассыпалось в песок, но
мгновенно восстанавливалось, как только складывались благоприятные условия.
И Макиавелли и Токвиль — оба были зоркими наблюдателями, и не так уж сильно изменился Ближний Восток за период от начала XVI до XIX века. То, что на поверхности выглядело как турецкое владычество, в действительности скрывало мир, описанный Ибн Халдуном. Так кто же из двух мыслителей был прав?
Разумеется, правы были оба. Их суждения относятся к разным аспектам общественной и политической жизни Востока. Восточное централизованное государство в самом деле обладало качествами, описанными Макиавелли: оно не было вершиной сложной политической пирамиды, внутри которой происходило (и фактически и по закону) рассредоточение власти. Поэтому успешный удар по центру, сосредоточившему в себе всю власть, делал общество беззащитным перед лицом победителя. Но далеко не весь Восток (и тем более засушливые ближневосточные области) находился под властью таких ярко выраженных нервных центров — городских или сельских.
При этом локальная политическая концепция могла быть и абсолютистской, но реальность была иной. В обширных сельских регионах, — в особенности в труднодоступных, отрезанных от мира горами или пустыней, — существовали автономные или независимые самоуправляемые сообщества. Их было чрезвычайно трудно завоевать, и еще труднее — управлять ими после завоевания. Можно было легко разбить их в пух и прах, обратить в бегство, но они вновь собирались под водительством какого-нибудь лидера, выдвинувшегося благодаря харизме или случайному успеху, и превращались в грозную силу. В таком обществе не было высшей судебной инстанции. В нем мог существовать влиятельный центр, контролирующий незащищенные города и поселения, но значительная часть общества была частично или полностью автономной и фактически находилась в состоянии постоянного торга с Центром, предметом которого служило плохо сбалансированное распределение власти.
В Европе такие сообщества стали относительной редкостью уже к XV или XVI веку. Макиавелли, знавший, что
прежде они встречались довольно часто, а в эпоху античности были почти общепринятой нормой, отмечал, что в его время среди всех европейских народов только швейцарцы жили по законам древних, то есть отличались сплоченностью, подкрепленной религиозными санкциями. В Северной же Африке и во многих частях Ближнего Востока такие сообщества сохранялись гораздо дольше и играли серьезную политическую роль даже в XX веке.

Так, иранские и марокканские племена сохранили свое влияние даже тогда, когда формальная фразеология (но не реальная политика) строилась в этих странах уже целиком по европейскому образцу. Здесь существовали (по крайней мере, номинально) племена конституционалистов и даже социалистов...
Макиавелли столкнулся с той же проблемой, что и Ибн Халдун, опередивший его всего на несколько поколений. А значительно позднее, когда эта проблема уже потеряла свою остроту, она вдруг взволновала Адама Фергюсона. Каким должен быть реалистический фундамент общественного строя? Кому надлежит защищать государство? Может ли удовлетворить старинное, еще Платоном сформулированное требование, что защитник должен вести себя как храбрый пес, бросающийся навстречу иноземным волкам, но не как волк, которому поручили охранять стадо? Очень трудные вопросы. Народное ополчение, собранное из городских жителей, — не слишком эффективная сила; наемники же в случае успеха кампании пытаются захватить власть, а в случае неудачи дезертируют. Макиавелли встал в тупик перед этой проблемой и не смог предложить сколько-нибудь разумного решения, если не считать совета использовать смешанные силы, по-видимому продиктованного тем соображением, что не все солдаты в один прекрасный момент убегут с поля боя и не все они вдруг повернут оружие против тех, кому служат. Прямо сказать, не слишком впечатляющее решение. Но это лучшее, что он смог придумать.
Ибн Халдун лучше справился с этой проблемой. Ему даже пе пришлось ничего изобретать: общество, в котором он жил и которое изучал, само многократно и регулярно находило решение, и судя по всему, вполне эффективное. Обширные горные и пустынные территории —
социальные задворки этого мира — служили неисчерпаемым резервуаром, своего рода политическим лоном, производившим сплоченные сообщества, способные (в силу всех обстоятельств своей жизни и своего положения) к самозащите и самоуправлению. Они могли управлять и большим государством, если им предоставлялась такая возможность; например, если переживала упадок предыдущая династия (которая в свое время появилась таким же образом). Города принимали государство в дар от племен.
Ибн Халдун даже не трудился одобрять это как решение. Он просто анализировал этот процесс как нечто очевидное, само собой разумеющееся, как единственно возможный социальный строй, универсальный закон жизни общества. И обоснованием служила скорее неизбежность, чем какие-то специфические достоинства такого решения. В конце концов, как заметил Аристотель, нет смысла размышлять о том, что может происходить только так и никак иначе.
Макиавелли не мог применить это решение к условиям Италии или Европы. К тому времени только швейцарцы обладали необходимыми античными добродетелями, но швейцарцев было слишком мало, чтобы они могли присутствовать всюду. К тому же, хотя они и представляли собой грозную силу как солдаты (Макиавелли отмечает, что французы не могли одержать ни одной победы, ни без их участия, ни над ними), им, по-видимому, просто не хватало фантазии и удальства, необходимых для государственного строительства за пределами своей родины. В Европе это однажды уже совершили норманны — от Дублина до Киева и Палермо, но швейцарцы оказались лишены такой творческой политической жилки. И что же?
Проблема, которую не смог решить Макиавелли и для которой Ибн Халдун предложил, так сказать, патентованное, многократно использованное в его обществе решение, разрешилась совершенно новым способом в течение столетий, отделяющих Ибн Халдуна и Макиавелли от Фергюсона и Токвиля. В отличие от классической античности, на Западе не надо было совершать выбор между сплоченной общиной и централизованной империей.

Плюралистическое, полураздробленное феодальное государство уже уступило здесь место современному государству — вначале монархическому, затем “демократическому”. Как писал Токвиль, якобинская республика всего лишь продолжила и завершила дело централизации, начатое французской монархией. То же самое можно сформулировать и иначе: централизованная монархия с ее уважением к собственности подготовила почву для гражданского общества, а современное демократическое государство завершило этот процесс. Так называемая абсолютная монархия в действительности не была такой уж абсолютной, ибо уважала закон и собственность. Даже самая абсолютистская из всех европейских монархий — Российская — глубоко поразила в XIX веке гостя из Персии тем, насколько в ней ограничены законом права власть имущих1. (Жестокое угнетение крестьянства было в России обратной стороной уважения прав дворянства — служилой аристократии, лояльность которой покупалась ценой неприкосновенности их собственности и привилегий. Лишь значительно позднее уничтожение большевиками прав собственности и возрождение рабства привело к тому, что и служилая номенклатура и вновь закрепощенное крестьянство стали испытывать одинаковое угнетение.) Как подчеркивает Перри Андерсон в книге “Происхождение абсолютистского государства”2, в этом состоит важнейшая черта монархий эпохи барокко. В их тени зародилось гражданское общество, которое со временем оказалось готово (и способно) призвать государство к ответу.
Несомненно, здесь скрывается какая-то загадка. Существовало эффективное централизованное государство, обладавшее огромной властью, и тем не менее оно не подавило общества, не сделало его беспомощным и вялым. Возникло общество, которое не было сегментированным (то есть не противостояло государству ни в форме антигосударственного либо внегосударственного бытия, ни как его соперник и отчасти партнер), и все же составило государству противовес. Весь опыт и логика общественного развития прошлого восстает против самой возможности возникновения такого явления, и тем не менее оно возникло. В этом — тайна гражданского общества.

Примечания Этот факт я почерпнул в личной беседе с Ширин Хажени, которая обнаружила его в ходе своих исследований по истории Персии XIX века. Perry Anderson, The Lineages of the Absolute State, London, 1974, p. 94.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Запад есть Запад, Восток есть Восток: