Если; я не заблуждаюсь, мы живем в такой век, когда любовь к прекрасному заново пробудилась и проявляется в самых различных формах. В таком случае долг каждого признать этот порыв и по мере возможности ощутимо способствовать его развитию.
Если мы вернемся к не столь отдаленным временам, отличающимся равнодушием, непониманием или игнорированием произведений изящных искусств, то мы удивимся тем быстрым изменениям, которые проявляются не только в интересе к памятникам минувших столетий, но и в почитании их; мы восхитимся не только усердием, но и высоким стремлением понять и осмыслить всякий дух в его самобытности, рассматривать все произведения самых различных художников, как бы велики они ни были сами по себе, как части единой поэзии, единого искусства и на этом пути предугадать и, наконец, открыть священную, неведомую землю, о которой пророчествовали все растроганные и вдохновенные души и которая заселена поэтическими творениями. Ведь имеется только одна поэзия, которая сама по себе образует неразрывное целое, начиная от самых древних времен до самого отдаленного будущего, она включает произведения, имеющиеся и утерянные, но которые наша фантазия хотела бы восстановить, и будущие произведения, которые она хочет предсказать. Поэзия не что иное, как сам человеческий дух во всей его глубине, та незнакомая сущность, которая всегда останется тайной, способы выражения которой бесконечны, понятие, которое все больше раскрывается и снова иссякает, чтобы после определенного времени выступить в обновленном и превращенном виде. Чем больше человек знает о своем духе, тем больше знает он о поэзии; ее история не что иное, как история духа, от первых откровений и веры в чудеса в детстве, прекрасных ожиданий юности со всеми ее заблуждениями, которые снова ведут к ранней детской чистоте, сменяясь между тем пророческими снами и видениями, которые исчезают и снова возникают. Так вот, истинная история поэзии есть история духа, и в этом «смыслё, она всегда останется недосягаемым идеалом; однако каждый любитель поэзии может изложить взгляды, выразить свою любовь в •словах, чтобы избежать прежних недоразумений, или постепенно подвести теку кто его понимает, к ясному, свободному от предвзятости взгляду, v Ведь ciapoe время объясняет новое и наоборот. Если мы не можем понять\и почувствовать древнюю поэзию на свойственный ей ма- яер, то опять же именно отдаленность делает возможным более глубокое понимание ее, чем это могли сделать сами современники. Как по отдельным фрагментам красивой колонны можно догадаться о ее пропорциях и представить себе ее в цельном виде, так и истинное понимание составляется из поисков всех или основных частей: в таком случае нет другой возможности понять античность во всех ее связях, как только через познание итальянской, испанской, немецкой и скандинавской поэзии, точно так же и нашим преемникам посчастливится проникнуть еще глубже в тайну, если им станут •ближе песни Востока; и новые устремления будущих поэтов бросят отсвет на нашу эпоху и на то, к чему она стремилась, и, таким образом, поставят ее в гармоническую связь с другими эпохами. Радостно отметить, как это ощущение целого уже сейчас действует через любовь к поэзии. По крайней мере не было еще такой эпохи, которая бы проявила столько способности любить и знать все жанры поэзии [...] Никогда еще, как сегодня, не читали и не переводили древних, понимающие почитатели Шекспира теперь не редкость, и у итальянской поэзии есть свои поклонники, а испанских поэтов читают и изучают так прилежно, как только возможно в Германии, переводы Кальдерона обещают найти наилучший резонанс; следует ожидать, что песни провансальцев, романсы Севера и цветы индийской фантазии 1 ненадолго останутся для нас неведомыми. Что можно потребовать от поэзии, какое место она может занять,— и в этом вопросе следует отметить шаг вперед. В принципах, которые бы несколько лет тому назад дали повод для упреков в глупости, сегодня наметилось единогласие, и при этом прогресс познания сопровождается не большими противоречиями и заблуждениями, чем это имеет место при любых человеческих стремлениях. В этих благоприятных условиях, пожалуй, настало время снова напомнить о старинной немецкой поэзии. Уже со времен Опица, но еще чаще от Готшеда исходили напоминания о ней любителям поэзии, но еще более настойчиво они звучали у Бодмера 2, однако почти не имели резонанса. Бодмер издал так называемый Манесский сборник любовных песен, опубликовал «Месть Кримхильды», он много писал, чтобы популяризировать поэтов этой эпохи, и нельзя не признать, что некоторые писатели заинтересовались ими; да, нет недостатка в известных именах, которые высказывали свои соображения и идеи о поэтах того времени и их произведениях, среди которых стоит назвать Лессинга3. Большой информацией мы обязаны /силиям Эшенбурга и других ученых; мюллеровский сборник древних немецких памятников навсегда останется доказательством достойного прославления усердия и удивительного прилежания; Гретер, как и многие из его сотрудников, собрал и засвидетельствовал источ1шками множество фактов для будущих историков, а Кох своим / «Компендиумом» 4 сделал возможным обзор всей немецкой литературы. Широкая публика все еще остается в неведении о добром старом времени. Однако эти усилия побудили снова лишь ученых производить исследования, и резонанс, который они предвосхищали, не достигнут никоим образом. Не следует этому удивляться, если известно, как трудно противостоять однажды выработанной предвзятости, которая тем более неистребима, что она зиждется на незнании и невежестве, и как мало было отчетливого представления об этом времени, так велика была вера в варварство так называемого средневековья, и только небольшая часть публики могла сойти за грамотную, так как она имела неясную, весьма смутную память о последних мейстерзингерах и смешивала и путала их со всеми периодами старинной немецкой поэзии. Эти представления поддерживались тем, что изучение публиковавшихся стихов требовало усилий, и полное понимание для неспециалиста было почти невозможно. К этому добавлялось и то, что все переделки и переводы, которые становились все популярнее, ориентировались на дидактические стихотворения, причем наибольший интерес вызывали обычаи, привычки, факты тогдашней истории, сообщения о политических инцидентах или сатирические намеки на испорченность духовенства и тому подобное. Но эти стихотворения почти все относятся к позднему периоду, и так случилось, что, рассматривая их как единственную достопримечательную продукцию, стали менее внимательны к более поэтичным эпохам немецкого народа и в конце концов забыли их вовсе. Период, от которого сохранились копии и переделки старинных произведений, а также оригинальные стихи немцев, имел место раньше, чем классический период итальянской поэзии, начинающийся с Данте5; если мы исключим так называемую песню о Нибелунгах и стихотворения, причисляемые к героическому эпосу, то без сомнения поэты Прованса были образцами для немцев, французов и итальянцев. XII и XIII века — время расцвета романтической поэзии в Европе; знаменитые поэты Германии начинаются приблизительно с Генриха фон Фельдеке, живущего во времена Фридриха Барбароссы, а к последним миннезингерам следует отнести Йоханна Хадлоуба, таким образом, этот период распространяется приблизительно до Рудольфа Габсбургского6, то есть до конца XIII и начала XIV столетия. К^юлее раннему периоду, а именно еще на несколько столетий назад, нужно отнести первый отрывок о Нибелунгах, спрашивать об авторстве* которого так же напрасно, как об авторе «Илиады» или «Одиссеи»^7. «Нибелунги» — настоящий эпос, великое по значению явление, которое еще мало известно и еще менее оценено, законченное поэтическое произведение большого объема. Героический эпос и те из повествований, которые могут быть причислены к нему, сохранили еще многое ^т тональности эпической эпохи, в них изображается величие и благородство, которые иногда снижаются, и в них появляется грубость и варварство: многие повествования напоминали «Нибелун- гов», многие, вероятно, и возникли из них, и если они не достигают чистого величия этого произведения, то все равно несут на себе следы древности и доставляют наслаждение сильной и мужественной радостью, которая полностью соответствует предмету изображения. Здесь следовало бы показать связь «Нибелунгов» с героическим эпосом и то, как последний большей частью возник из более древней поэмы и представлял с ней единое целое, но это не входит в мои намерения. Однако я предполагаю, что в будущем этот процесс сам собой проявится и станет ясно, каким образом рыцарские стихотворения из времен Круглого стола короля Артура 8 прежде были связаны с теми древними повествованиями и родились из них, и именно в то время, когда те уже были забыты; и что, начиная с ранних стихотворений, вплоть до этих поздних, в основе лежит истинная история, которая тем больше исчезает, чем больше сама поэзия избирала ее своим предметом для собственной забавы. Если читатель даже поверхностно читает книгу Амадиса9, в которой все выдумано и фантастически соединено, то он повсюду увидит отчетливые следы того, как эти романы, в свою очередь, исходят из поэм Круглого стола, после того как эти последние, вероятно, были уже забыты. У провансальцев и французов мы вначале находим поэмы короля Артура, которые вскоре после этого переводили немецкие миннезингеры и подражали им. Этот период, к которому относятся все повествования о Парцифале, Титуреле, Тристане, Артуре, Даниеле фон Блументале 10 и другие, и есть расцвет романтической поэзии. Любовь, религия, рыцарство и волшебство сплетаются в большое, чудесное поэтическое произведение, к которому все отдельные эпопеи относятся как части целого, а Парцифаль и Титурель (их не следовало бы рассматривать как две различные поэмы) образуют центр этой волшебной поэзии: к св. Граалю, к религий относятся все остальные повествования так или иначе и могут рассматриваться как большие самостоятельные эпизоды этой чудесной истории. Как героический эпос, но в еще большей степени «Песнь о Нибелунгах», имеет соприкосновения с северной мифологией, так и в этих нежных рифмах веет духом Востока, и Персии и Индии, события тянутся туда, чудесное перестает быть приключенческим, но становится волшебнее, герои теряют кровожадность, снижается их грозность, но томление и любовь награждают их прекрасным настроением А\ окружают их светом и блеском; эпическая правда и ясность исчезают, но зато чудесные краски и тона вводят душу в такое волшебное царство чистоты и мечтаний, что он чувствует себя прикованным п скоро осваивается в этом мире. Таким образом пробивала себ/ дорогу настоящая история как бы до полного растворения в поэбии, и когда исчезли последние воспоминания и этот поэтический мир утерял свой центр и связи и вылился в те прозаические рыцарские /повествования об Амадисе и его последователях, которые еще могут претендовать на большую изобретательность и настоящую поэзию,/хотя у всех отсутствует подлинная духовность и фантазия, поэзия, которой недостает персонажей и событий, чтобы загромождать их новыми, снова спутывает и распутывает все и так часто ошарашивает чудесами, пока они не становятся будничными, так что и этот фантастический мир в конце концов должен был сам себя исчерпать и оставить любителям поэзии лишь отвращение и скуку. Приблизительно на период поэм Артура приходятся различные романы о Карле Великом11, однако они, должно быть, более позднего происхождения. Их объем более ограничен, характеры смелые, но незначительные, тон повествования скорее веселый и часто впадает в комичность, во многом они напоминают способ изображения в героическом эпосе. Центр этих стихотворений на фоне того, с чем я до сих пор познакомился, возможно, образует повествование о детях Хеймона 12. Я хотел бы оставить за собой право при более подходящей возможности подробнее поговорить об этих стихах и их исторических связях. В течение ста лет немцы также любили и ценили эти разнообразные произведения; как у ранних, так и у поздних миннезингеров часто можно найти намеки на эти песни, многие из них по невниманию наших предков погибли, но число сохранившихся манускриптов еще значительно, жаль только, что отсутствует возможность сделать их популярнее среди читателей. Следует предположить, что чувство поэзии в то время было столь же глубоким, сколь впечатляющим и со- держатсльным; каждый из этих предметов формировал вокруг себя собственный поэтический мир, не препятствуя другому, а древняя традиция, любовь и религия объединяли различные умы в одном направлении. Рыцарское сословие объединяло в то время все европейские нации, рыцари путешествовали с дальнего Севера до Испании и Италии, крестовые походы сделали этот союз еще теснее и были одной из причин странной связи между Востоком и Западом; с Севера, как и с Ближнего Востока, шли сказания, которые смешивались с местными, крупные военные события, роскошные дворы, князья и кайзеры, искушенные в поэзии, торжествующая церковь, канонизирующая героев^— все эти благоприятные обстоятельства способствовали созданию блестящей жизни свободному 'независимому дворянству и зажиточным бюргерам, в которой непринужденно и добровольно вступили в арак проснувшееся томление и поэзия, чтобы яснее и чище познать отражающуюся в ней окружающую действительность. Верующие пели\о вере и ее чудесах, любящие — о любви, рыцари описывали рыцарские подвиги и сражения, и влюбленные, верующие рыцари были и^ замечательными слушателями.
Весна, красота, томление, веселье — вот явления, которые не иссяк должны был 1Г увлечь-всех слуша телей^- тем больше, чем невероятнее и обстоятельнее они изображались, и как колонны и своды церкви окружают церковную общину, так и религия как самое великое, в которой одинаково с любовью смиряются все сердца, объединяла поэзию и действительность. Поэзия — это -не борьба против чего-то, не доказательство, не спор о чем-то,, она предполагала в прекрасной невинности веру в то, что она хотела воспеть, отсюда ее безыскусственный, простой язык, в это время какое привлекательное кокетничанье, какая вечная радость весны, ее цветов и ее блеска, какое восхваление красивых женщин и жалобы на их жестокосердие или радость вознагражденной любви. Все мысли, все выражения естественны, каждое слово по собственной воле занимает соответствующее место, а наивысшая искусственность и украшение проявляются скорее как непринужденность или детская игра со звуками и рифмами. Так как предмет эпических поэм был очень разнообразен, то здесь среди лирических стихов, стихов томления и любви, есть молитвы и песли религиозного содержания, дидактические рассуждения или идеи, которые соотносятся с тем временем; да, поэты не пренебрегают изображать случаи из простой жизни, петь комические истории или рифмовать непристойные шутки и двусмысленности. Однако это характерно для последнего периода, когда, в свою очередь, растет количество дидактических стихотворений. Эта свобода духа, этот прекрасный произвол проявляются повсюду, они не останавливаются с боязливой предвзятостью только на одном предмете, чтобы не утерять способность наслаждаться другими предметами и понимать их. Так, язык, используемый поэтами того времени,— вольный, свободный,— допускает все обороты, тавтологию и сокращения13; [...] лишние буквы и слоги одинаково допустимы, как и их сокращения, чтобы сделать стих жестче или благозвучнее, мягче и томительней. Эта великая всеобщность и свобода, вероятно, и составляет характер немецкого языка, который еще никогда не удавалось определять таким образом, как это имело место в других европейских языках. Язык снова и снова возвращается к своим старым корням и напоминает о его тогдашнем духе. Даже при поверхностном рассмотрении в песнях миннезингеров открывается величайшее многообразие размеров, строф, риф^ Нет ни одного поэта, и даже среди самых поздних, который бы tfe имел собственного языка, собственной манеры выражения, чтобы он не искал новых форм для самовыражения. Никакой авторитет/ никакие правила не устанавливали чего-либо определенного, но заУо каждый дух следовал своему побуждению, склоняясь или к искусности, или к простоте и, таким образом, делая свой предмет великолепным и благозвучным, или у каждого поэта своя метрика, которую он охотнее всего использует почти в каждой песне, поэты ищут какого-нибудь изменения, с помощью которого предмет становится ?ще отчетливее. К тому же, большинство этих стихотворений написан*?' в столь непринужденной манере, что в них уже нельзя различить, тде необходимое, а где случайное, форма и содержание именно так, а не иначе, неразрывно принадлежат друг другу. Мы найдем здесь простые песни и стихи, искусные и совершенные канцоны 14 — стихи, напоминающие стансы и сонеты, некоторые настолько совершенны по версификации и так оригинальны, что ничто другое несравнимо с ними. Определенно ни в каких других стихотворениях естественность и совершенство рифмы не такие, как в этих. Здесь повсюду узнается уверенная и грамотная рука в использовании рифмы, и читатель обратит внимание на возникновение этого благозвучия, которое настраивает и одухотворяет всю новейшую поэзию. И вовсе не стремление к искусственности [...] ввело рифму в поэзию, а любовь к звукам и тонам, чувство, что одинаково звучащие слова должны состоять в явном или таинственном родстве, стремление превратить в музыку, в нечто определенно-неопределенное. Для рифмующего поэта степень долготы и краткости полностью пропадает, он соединяет отдельные звуки согласно своему стремлению найти благозвучие в однообразном сочетании слов, не заботясь о просодии древних 15, он смешивает долготу и краткость настолько произвольно, чтобы как можно ближе приблизиться к идеалу чисто музыкального сочетания. Необъяснимая любовь к звукам руководит сознанием поэта, он томится желанием сблизить изолированные и не связанные в языке звуки, чтобы они познали свое родство и словно бы вступили в брак по любви. Тогда рифмованное стихотворение образует связанное единство, в котором рифмующиеся слова, размещенные рядом или отделенные длинными и короткими стихами, узнают друг друга в любви или, блуждая, находят друг друга; или издали с томлением стремятся друг к другу. Одни слова бегут друг к другу навстречу, в обычных и близких рифмах, полных прямодушия. В этом милом лабиринте вопросов и ответов, симметрии, радостного отклика, в нежном порыве и танце разнообразных звуков парит душа стихотворения, как в прозрачном теле, управляющая всеми частями и приводящая их в движение, и так как она так нежна и духовна, что едва не забываешь о красоте тела. Подобно тому как только через чувство любви можно пойять многообразные искусственные стиховые формы итальянцев и испанцев, так\и многие стихи этого сборника характеризуются им [...] В прекрасные времена немецкой поэзии рыцари, были поэтами* небогатые хиз этого сословия делали поэзию своей профессией и находили князей и сильных защитников, вознаграждавших их. Их песни использовались весной или на торжествах, их рассказы о героях и любовные стихотворения повторяли многие уста. Поэзия была всеобщей потребностью жизни и неотделима от нее, поэтому она кажется такой здоровой и свободной, а в некоторых стихотворениях этого времени так много искусства и строжайшей школы, что не хотелось бы называть эту поэзию искусством; поэзия того времени достаточно образованна, но не настолько, чтобы казаться ученой, мастерство кроется в невинности и любви, поэт не заботится об интересе, поэтому он так прост и наивен в своей искусности; свой предмет он пытается выделить скорее через новое упорядочение рифм, чем через новые и поражающие мысли, а также в общих чертах он снова и снова изображает красоту природы и своей возлюбленной, и лишь при внимательном рассмотрении этих стихотворений чувствуется различие в намерениях поэтов и своеобразие их нежности, языка, искусства стиха. Таким образом, в этих стихотворениях обрабатывается одинаковый материал, который каждый использует иа собственный манер и постоянно придумывает новую мелодию из тех же звуков. Эти песни поэтому могут доставить лишь скромное, неполное наслаждение, и только повторное и внимательное прочтение делает их проникновен- . ными и благозвучными, в противном случае ничто так неспособно* как они, возбудить то неопределенное томление скуки, в духе которой пишут сравнительно много в последнее время. Это прекрасное время поэзии не могло быть продолжительным, и вскоре политические события нарушили его, да и само время уничтожило бы эту поэзию. Князья отступились от поэтов, а дворянство отказалось от занятий поэзией; -она почти исчезла из жизни, как цеховое ремесло. Ей было отказано в свободной игре, всякое украшение и искусственность были закреплены строгими правилами и предубеждениями (об этом можно узнать наиподробнейшим образом в сообщении Вагензейля о мейстерзингерах), почти все стихи дидактического содержания или рифмованные рассказы из Библии и из других особенно читаемых со времен Реформации книг, и Ганс Сакс16, самый замечательный и остроумный поэт выделяется среди всех своим по- истине веселым анекдотом и радостным настроением. Его взгляды на жизнь рассудительны по большому счету, а его аллегории несут отпечаток древнего и более поэтичного времени. Странной кажется та серьезность, с которой эти поэты объединились в цех, строго придерживались его поэтических законов и пытались упорядочить самое произвольное и таинственное посредством строгого и надежного договора. Это стремление, пожалуй, относится к тем явлениям, которые/кмели место только в Германии. / Приблизительно в то же время, когда в Германии поэзия стала ремеслом, в Италии она появляется как сформировавшееся Искусство. Петрарка осуществляет роль посредника между провансальцами и миннезингерами, и читатель (натолкнется не раз на стихи, которые напомнят ему Петрарку 17, но Петрарка делает сонет и канцону законченным целым. Его жизнь и любовь странны и привлекательны, как и мысли его стихотворений; красота его произведений внает, как она красива, она нравится себе тем, что нравится, и всю страсть, которой нам так недостает в простых песнях миннезингеров, мы находим в его рифмах. Поэзия искала здесь некую середину, и, погрузившись в самую себя, она стала доброкачественней, важнее и значительней. Но чтобы достичь таких достоинств, она должна была с необходимостью пожертвовать частью своей свободы. [...] Итальянский стих пришел в Испанию и почти вытеснил отечественный, тогда один из величайших поэтов, Сервантес, болезненно ощущавший, как далека поэзия от жизни в эпических рассказах о чудесах Амадиса и его последователей, придумал из любви к поэзии и к чудесам самую смелую шутку: снова соединить поэзию и жизнь, хотя и осознавая при этом их дисгармонию. Его Дон-Кихот18, сознательно или бессознательно задававший тон еще целое столетие после Сервантеса, отражает неизмеримость духа, для которого пародия постоянно является истинной поэзией. Так что нельзя определить, не стоит ли принимать поэзию этого произведения за пародию вообще, так как, вероятно, можно было бы сказать, что светлый юмор как лучом пронизывает все произведение и не всегда можно быть уверенным в том, отчетливее ли видишь предметы или этот луч ослепляет тебя. И как умный и грациозный Сервантес хотел создать для осиротевшей поэзии надежный путь и поддержку в жизни, так и глубокомысленный Шекспир в это же время пытается утвердить ее на земле на вечные времена. На юге вся поэзия превратилась в фантазию, на севере она затерялась очень скоро среди пошлостей, обыденности и равнодушия. С противостоящей фантазии противоположностью она обручила этот непостижимый дух, он дал ей моральную силу и смелость изображать судьбу; этой смелостью нельзя не надивиться. Вокруг своих фантазий он очерчивает магический круг самой болезненной иронии, из которого они не могут выйти, эти фантазии кажутся нам такими же веселыми, как и печальными, такими же великими и мощными, как и ограниченными и подавленными. Так же загадочно, как у Сервантеса, пас охватывает в его присутствии робость, так как мы ощущаем ту тайну, которая заставляет нас забыть веселость южного поэта. Из области этой поэзии проистекают все пропорции и диспропорции, и произведения Сервантеса, но в большей мере Шекспира, ?будут\для нас еще долго тем центром, откуда можно обозреть глубокую древность и понять настоящее и будущее. Германия почти утеряла память о своей древней поэзии, но польза была и в том, что поэты подражали итальянским формам. Так, в Германии творили сонеты, но повторяемость скоро наскучила (исключая некоторые прекрасные стихотворения Веккерлина, Опица, Флеминга19 и Др.)* Пробудилась тоска по естественному, непринужденному, и так случилось, что спустя некоторый непродолжительный период начали практиковаться в простейших песнях и создании не- принужденнейших настроений, чтобы не потерять из виду то, что называли правдой, в то же время другие упражнялись в стихосложении греков и римлян и лишь немногие отделались от оков всех рифм и всех просодий, творили свободными стихами или пытались создать собственную прозу, которая бы не была ни прозой, ни стихами. По- новому в область искусства и поэзии эти последние ввел Гёте. С тех пор пытались подражать, сначала редко, а теперь довольно часто, тем итальянским искусственным формам; было бы ошибочно отвергать их лишь потому, что они искусны (как будто бы искусство может быть неискусным), но это чревато тем, что стремление к свободной естественности, произвольной, многообразной игре может быть забыто и будет создано множество стихов, которые кроме внешней формы ничем не напоминают стихотворение, так как такие стихи легко выполнить, иопользуя навыки школы, и ввести в заблуждение изнеженное ухо. Поэтому небесполезно напомнить о времени, когда одновременно естественность и искусственность непринужденно и привлекательно показывали себя, чтобы дать возможность любителям поэзии познакомиться, наряду с теми классическими формами, с более ранними, которые объясняют поздние и сами по себе достойны внимания. Может быть, такой попыткой удастся возбудить больше внимания этим стихотворениям, чем это имело место до сих пор среди немецкой публики. Предыдущие пробы, о которых сообщалось выше, были в большинстве слишком модернизированы и изменены, и их было слишком мало, чтобы привлечь внимание; даже Манесский кодекс20 во многих местах читается с трудом, а размещение строф настолько запутано или неверно, выпущенных стихов, нарушенных рифм такое множество, что читатель не может удержаться от сомнения в том, действительно ли рукопись принадлежит Манессе, знатоку и любителю песни,—старше ли она, чем Иенский кодекс21 и большинство рукописей миннезингеров в Ватиканской библиотеке. Я придерживался в своем издании так называемого Манесского кодекса, так как этот сборник имеет определенное единство и произведенный отбор стихотворений, пожалуй, заключает в себе самые замечательное и лучшее [из написанного] миннезингерами [...]