Лирика Твардовского 1930-х годов: эстетика народности и поэтика безыскусности
Биография Твардовского удивительным образом совпадает с той моделью становления советского поэта, которая «спроецирована» в соцреалистической парадигме. Крестьянский сын, выходец из глубинных недр народа, из самой трудовой гущи.
В 15 лет покидает родное Загорье, что на Смоленщине, чтоб тем самым, как он признавался, вырвать старый мир из своей души. По идейным соображениям порывает с отцом, деревенским кузнецом, что всю жизнь мечтал выбиться в крепкие хозяева. Даже будучи признанным поэтом, депутатом и лауреатом, Твардовский страшно переживал оттого, что в своей учетной карточке увидел запись о «кулацком происхождении» (к самому Хрущеву обращался). И рядом с этими «программируемыми» поступками и деяниями он совершал нечто противоположное соцреалистической «проекции». В конце 1930-х годов, когда не прошло и десяти лет после демонстративного разрыва с отцовским домом, поездка в «глухой, чудной,/ нарочный/ наш хутор-хуторок» вылилась в великолепный, проникнутый элегической грустью «Загорьевский цикл». И в первые послевоенные годы именно Твардовский в своей книге очерков «Родина и чужбина» ввел образ «малого мира, “мирка”», придав ему значение того истока, откуда человек до конца дней черпает нравственную энергию; а в то, что поэт называл «золотым фондом души», он включал «воспоминания детства, родной природы, времен года, мечты о “главной книге”»1. А многолетние муки раскаяния перед отцом, перенесшим разорение и сосланным на уральский лесоповал, составляют один из наиболее мучительных сюжетов в душевной жизни поэта. Нет, не был Твардовский наивным идеалистом. Приходилось и ему, видному общественному деятелю, депутату, одному из руководителей Союза писателей СССР, редактору толстого журнала, лавировать, учитывая политическую конъюнктуру, знаком он был и с правилами политических и литературных «игр», умел он, если надо, контратаковать политических демагогов их же оружием, хотя сам выше всего ценил «жар живой, правдивой речи» и очень язвительно воспринимал то, что называл разговором «под стенограмму». Словом, есть много биографической правды в той шутливой самоаттестации, которую давал себе автор в поэме «Теркин на том свете»: «Мол, и я не против духа,/ В духе смолоду учен./ И по части духа —/ Слуха,/ Да и нюха —/ Не лишен». Но одно для Твардовского было свято — с самого начала своего самостоятельного пути он принял идеалы, провозглашенные в октябре 1917 года, и истово уверовал в них. И даже в 1965 году, уже находясь в весьма острых отношениях с властями, он предупреждал журналистов, встречавших его в Париже: «Не забывайте, что коммунизм — моя религия». (Замена привычного слова «учение» непривычным в таком контексте словом «религия» выдает сомнения Твардовского в возможности реализации этого «учения», но вера в ценности «коммунизма» остается.) Однако в сознании поэта истовая вера в прекрасную умозрительную доктрину, какая-то почти детская готовность принимать малейшие знаки успехов страны за подтверждение справедливости государственного строя и правильности избранного исторического пути постоянно сталкивалась с неискоренимым мужицким здравомыслием, мимо которого не проходили вопиющие свидетельства бедования и упадка родной земли157 158. Представляется верным мнение одного из тех, кто слушал поэта тогда, в Париже: «Твардовский был убежденным коммунистом, но видел все уродливые формы, в которые коммунизм выродился в СССР, и по-настоящему от этого страдал»1. Даже в конце 1960-х годов, когда Твардовский, защищая позиции редактируемого им журнала «Новый мир», вступил в почти откровенное противостояние партийным властям, он полагал, что те искажают принципы марксизма, сам же верил в некий «чистый марксизм-ленинизм»159 160. И, оставаясь верным коммунистической идее, он так и не смог до конца своих дней найти ответы на свои мучительные вопросы. Эстетические принципы, которые Твардовский выносил в себе, которые были органически созвучны его психическому складу, его творческому дарованию — в очень многом совпадали с теми постулатами соцреализма, что обозначались понятиями «социальность», «чувство современности» и «народность». Но если для тех, кого Твардовский называл «идейно-выдержанными вурдалаками»161, эти слова были демагогическим камуфляжем, за которым скрывались политические притязания, то для самого Твардовского это были не пустые слова — он придавал им в высшей степени серьезное значение и относился к ним с полной ответственностью. Более или менее цельное представление об эстетических принципах Твардовского может дать его статья «Поэзия Михаила Исаковского», которая шлифовалась автором в течение двадцати лет (1949—1969). Исходя из идеи творчества как «социального призвания», он определяет характер отношений между автором и читателем, критерии эстетического совершенства произведения, основные принципы поэтики, которая ему близка. «Заставить широкие массы людей читать стихи, найти доступ поэтической речи к их сердцам — это самое высокое счастье для поэта» — такова исходная цель, к которой должен стремиться художник, считает Твардовский, а это значит, что отношения с читателем для него начисто чужды какой бы то ни было элитарности и носят самый демократический характер. Отсюда Твардовский выдвигает свой критерий общественной значимости художественных явлений: «И первым опознавательным признаком значительного поэтического явления, приобретающего характер явления общественного, можно считать то, что такие-то стихи читают уже и люди, обычно стихов не читающие». Правда, выдвигая столь своеобразный критерий, Твардовский не забывает и о том, что порой длительный интерес читателей «завоевывают стихотворные изделия сомнительного качества», и о том, что «иногда подлинно высокие образцы поэзии не сразу получают широкое признание», однако без этой первой приметы, считает он, разговор о поэтическом явлении «может иметь скорее внутрилитературный, специальный характер, не затрагивающий интересов и настроений больших общественных слоев». Сам же Твардовский полемически настаивал на особой ценности тех стихов, которые «вышли из книги в массы»162. Ориентированность на широкий круг читателей, стремление вовлечь в него людей, «обычно стихов не читающих», определили поэтику, которой сознательно отдает предпочтение Твардовский.
Суть ее можно обозначить понятием безыскусность. В своей статье Твардовский приводит немало примеров того, как в поэзии Исаковского осуществляется принцип безыскусности: «привычные слуху слова газетно-пропагандистского обихода вступают здесь в соединение со словами такой сердечности, точно обращены они к родной матери, любимой жене и сестренке»; «до Исаковского наша поэзия не говорила на таком внятном и полнокровном языке реализма о болях и тяготах деревенской жизни»; «совершенно не тронутый поэзией бытовой и словесный слой облекает Исаковский в полные горькой иронии, четкие, запоминающиеся строфы». «Исаковский может самую лирическую интонацию перебить вдруг грубоватым народным выражением»; «сочетание традиционно-песенных, даже стилизованных приемов с остросовременным трагическим содержанием»... Этих примеров, наверно, достаточно, чтобы можно было понять, что эффект (иллюзия) безыскусности достигается весьма искусными приемами. Но приемы эти таковы, что не выпячиваются, не привлекают к себе эстетический интерес, их стильность состоит в том, чтобы стиль стал незаметен (воздействуя суггестивно — через ритм, мелодику, архетипические мотивы и образы, например), зато при этом с особой четкостью выступают слово как носитель представлений и понятий, и фраза как сгусток мысли. Здесь по преимуществу ассоциативные связи образуются не внутри слова (как в любом тропе), а между словами, точнее — между представлениями, сто- ящими за словами; здесь лирическая экспрессия выражается, как правило, не прямо, а опосредованно — через изображение, «ов- нешняясь» в образах поэтического мира, здесь высокую цену приобретает поэтика фразы — афористичность, парадоксальность высказывания, его ритмическая цельность, словом то, что можно назвать риторическим орнаментумом. Совершенно ясно, что, говоря об Исаковском, Твардовский определяет те принципы поэтики, которые ему самому близки, и отстаивает их эстетическую значимость. «Поэтика безыскусности» генетически связана с многовековой традицией русской хоровой лирики. На этой почве выросла поэзия Кольцова, Никитина, поэтов-суриковцев. Но если в XIX в. эта традиция носила маргинальный характер, то в советское время она стала одной из мощных художественных тенденций — она питает творчество таких больших поэтов, как С. Есенин, П.Васильев, М. Исаковский, на нее опираются В. Боков, М.Матусов- ский, С. Алымов, Н.Тряпкин, на этой почве сложились такие художественные потоки, как творчество новокрестьянских поэтов (в 1910— 1920-е годы) и «тихая лирика» (в 1960— 1970-е). Сам феномен хоровой лирики как генетической почвы авторской поэзии еще ждет своего изучения, однако очевидно, что происхождение и функциональная роль хоровой лирики в жизни русского народа обусловили, с одной стороны, ее связь с глубинными архетипами народного сознания, с сакрально-мифологической онтологией, а с другой — с бытом народа, с живым эстетическим сознанием, ее роль как одной из основ массовой культуры. «Поэтика безыскусности», которую разрабатывают стихотворцы, опирающиеся на традицию хоровой лирики, действительно, находится на очень зыбкой грани между подлинным искусством и «масскультом». Стихи, написанные в этой манере, порой кажутся «простенькими» (так, кстати, И.Сельвинский и С. Кирсанов отзывались о стихах Твардовского), но они по своему стилевому заданию и должны казаться «простенькими». А на самом деле «поэтика безыскусности» — это особая стилевая система, которая использует для решения художественных задач формы, сложившиеся в недрах массовой культуры, осовременивая и актуализируя их семантику, трансформируя их ради открытия в них новых семантических ресурсов. И потому «поэтика безыскусности» достаточно сложна. Она, с одной стороны, открывает поэтический текст навстречу читателю, который пришел, что называется, из самых низов, говорит с ним на его языке, подчеркнуто демократическом, вроде бы самом что ни на есть обыденном, а с другой — втягивая читателя в пространство поэзии, ведет его за собою в глубины смыслов, затаенных в знакомых словах и явлениях, ими означаемых. Твардовский с самых первых своих шагов в поэзии вел творческий поиск в русле этой прочной, имеющей широкое бытова- ние, но из-за своей пограничное™ с массовой культурой и не очень-то почитавшейся традиции. Сущность хоровой лирики испокон веку состояла в том, чтобы служить выражением коллективных переживаний. Это обстоятельство многое объясняет не только в творческой манере А. Твардовского, но и дает ключ к характеру лирического субъекта в его произведениях: он всегда выступает носителем тех чувств и настроений, которые свойственны каждому отдельному члену коллектива, «роя», «массы». Но его «я» не представляет собой персонифицированного «мы», каждый участник хора поет общий текст, как свой собственный, воплощая в нем свою личную субъективность. Однако в самом процессе рождения хоровой лирики (а всякое исполнение лирического произведения есть воспроизведение акта рождения текста) обнаруживается согласие переживаний каждого субъекта речи с переживаниями других участников хора. «Поэтика безыскусности» явилась наиболее адекватной формой овеществления самого главного эстетического принципа, которому следовал Твардовский, — принципа народности. Убежденный в том, что народ, т.е. демократические низы, непосредственно производящие земные блага, есть основа основ, поэт считал своим высшим долгом художественное постижение народа — его жизни, его судьбы, его души. Поэтому главным героем Твардовского стал человек из народа. Сущность этого персонажа состоит в том, что он выступает носителем народного менталитета, точнее — выразителем сознания «простых советских людей» (еще до того, как это выражение приобрело характер эстетической формулы). Но открытие, произведенное Твардовским, состояло в том, что именно в его поэзии «простой советский человек» само- идентифицируется — осознает себя, определяет свое отношение к миру, лирически вбирая его в свою душу.