4. Роль опыта и разума в процессе познания. Эмпиризм и рационализм как основные направления в гносеологии XVI—XVII вв.

Проблема совершенствования знания, естественно, могла быть решена при максимальном учете роли двух главных факторов, которые всегда двигали человеческое "познание Даже в дофиЛософ- скую эпоху. Такими факторами являются многообразный опыт, с одной стороны, и деятельность по его осмыслению — с другой. Сфера опыта весьма расширилась и осложнилась в рассматриваемую эпоху, но не менее осложнилась и углубилась область интеллектуальной деятельности. В нее следует теперь включать не ТОЛЬКО' логику, но и сферу конкретно-научных знаний, а в системе последних — прежде всего математику, в положениях которой данная деятельность получает наиболее строгую и точную формулировку.

Соотношение чувственного и рационального, опытного и теоретического компонентов знания — вторая после проблемы познаваемости мира гносеологическая проблема, проходящая через всю историю философии.

По убеждению Б. Телезио и его последователя Т. Кампанеллы, познание природы (как она существует сама по себе) возможно только на путях максимального учета свидетельств человеческих чувств. Полное разочарование в книжном знании, которое многочисленные схоластики черпали у Аристотеля (часто искажая его), привело этих философов на позиции крайнего сенсуализма. Все умственные способности человека — память, воображение и мышление — не только зависят от ощущения, но и сводятся к нему. Такой натуралистический сенсуализм закономерно приводил названных натурфилософов к гилозоизму, к представлению об универсальной одушевленности природы. Как одно из главных проявлений органистического мировоззрения, гилозоизм присущ, по существу, всей ренессансной натурфилософии, но у Телезио и Кампанеллы (и не только, конечно, у них) он был прямым следствием их крайнего сенсуализма.

Ту же линию сенсуализма и концептуализма развивал и младший современник Кампанеллы П. Гассенди, последовательно и сознательно восстанавливавший эпикуровский сенсуализм. Не входя в специальное его рассмотрение, обратим внимание читателя на другую важнейшую сторону сенсуализма как первостепенного философского явления данной эпохи. Имея в виду Марк- сову характеристику «главного недостатка всего предшествующего материализма», состоящего в том, что им «предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно»41, можно констатировать, что в материалистическом сенсуализме эта созерцательность была выражена особенно полно и ярко.

В этом контексте хочется обратить внимание на то, что в европейском философском языке латинский и греческий термины «сенсуализм» и «эмпиризм» употребляются едва ли не как синонимы. По, по-видимому, следует все же различать гносеологические явления, обозначаемые этими терминами. Эмпиризм, конечно, невозможен без сенсуализма, но когда мы говорим об эмпиризме, то сфера опыта должна пониматься и шире, чем только то, что попадает в поле действия чувств каждого человека в любой момент его жизни. Эмпиризм предполагает более широкое понимание опыта, куда передовые философы рассматриваемой эпохи включали многие, притом самые разнообразные, стороны человеческой жизни. Не менее важно и то, что эмпиризм в гносеологии нового времени не мыслился без экспериментального исследования природы.

В этой связи уместно указать на необходимость исторического подхода к идее созерцательности. Ведь сама по себе она составляет необходимый, быть может даже центральный, компонент философского мировоззрения, что и зафиксировано в греческом слове «теория», без которого ныне невозможен никакой европейский философский и научный язык. В эпоху античности, когда данное слово уже связывалось с различным мировоззренческим содержанием, созерцательность составляла фундаментальную черту как материалистического, так и идеалистического мировоззрений. В конечном итоге эта черта отражала особенности рабовладельческого способа производства, вернее сказать, свойственной ему производственной практики с резким преобладанием физического труда над умственным, фактически полным отсутствием машинного производства, ие говоря уже об экспериментальном естествознании. Возникшее в античности преимущественно онтологическое понимание истины было одним из главных выражений философской созерцательности, когда ценность знания усматривалась в нем самом. В ортодоксалыю-теоцентрической философии средневековья (например, в том же августианстве), учившей о сугубой зависимости человека от сверхсущих идей божественного абсолюта, такого рода созерцательность, можно сказать, даже увеличилась.

Гуманистическая культура как новая система ценностей вносила все более серьезные коррективы в созерцательные установки господствовавшей схоластической философии. Человек все чаще провозглашался кузнецом собственного счастья. Крепла идея «естественной магии», с помощью которой, используя свойства познанной природы и опираясь на ее силы, можно прийти к «царству человека». Представление о самоценности знания уступало место новому его пониманию. Разумеется, все это не означало полного преодоления созерцательности в философии Ренессанса и нового времени, но вносило в нее серьезные коррективы. Это и находило свое выражение в формировании новой разновидности эмпиризма, не известной ни античности, ни средневековью.

Самым видным представителем этого широкого понимания эмпиризма стал Ф. Бэкон, стремившийся к реформе всей системы знания. Называя Бэкона родоначальником экспериментирующей науки нового времени, Маркс, разумеется, имел в виду вовсе не то, что Бэкон был крупнейшим ученым-экспериментатором. Как известно, таковым он отнюдь не являлся и право Галилея на приоритет в этом отношении куда как более обоснованно. Маркс разумел, так сказать, принципиальное провозглашение автором «Нового Органона» решающей роли опытно-индуктивного метода как главного пути научного познания, следуя по которому можно открывать все новые истины, ибо «подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями»42.

Пожалуй, ни один философ нового времени (по крайней мере в пределах интересующей нас эпохи) не сумел с такой силой выразить веру в творческую роль опыта, в способность опытно-экспериментального исследования природы открывать такие истины, о которых философы-схоластики не могли, что называется, и мечтать, как это сделал Бэкон. Однако он настолько увлекся подчеркиванием роли опытно-индуктивной методологии, что совершенно просмотрел роль гипотетико-дедуктивных приемов открытия новых истин, получавших в XVII в. не меньшее (если не большее) распространение среди передовых научных и философских умов. Бэкон не стал Галилеем. Поэтому, когда Маркс характеризует бэко- новский подход как применение рационального метода к чувственным данным, то под «рациональным методом» в этом контексте следует понимать систематическую разработку экспериментально- индуктивных приемов исследования, проводимого по определенному плану, устанавливающего теоретические аксиомы, ведущие к постановке новых экспериментов и т. п.

Широкое понимание автором «Нового Органона» опытно-экспериментального метода, не только его практическо-производствен- ной, но и теоретической функции, нашло свое выражение в его концепции «светоносных» опытов, от которых зависят «плодоносные». При всех своих недостатках, хорошо сознаваемых другими передовыми философами той эпохи (например, Гоббсом и Спинозой), опытно-индуктивный метод Бэкона стал одной из первых и очень важных разновидностей аналитической методологии, опираясь на которую философы-новаторы разрушали химеры схоласти- ческо-перипатетических представлений о человеке.

Советская историография философии давно уже отказалась ог упрощенной антитезы эмпиризма, признающего роль только чувственного опыта в приобретений нового знания, и рационализма, который якобы игнорируя эту роль, всецело сосредоточивается на анализе деятельности ума43. Если бы это было так, представители этих двух направлений перестали бы удовлетворять социальные и интеллектуальные запросы своей эпохи и просто не стали бы значительными философами. Их борьба против схоластики, в которой резко преобладало умозрение, апеллирующее к авторитетам и игнорирующее опыт, сопровождалась тщательным учетом данных чувственного опыта. Можно даже утверждать, что в отличие от бесплодного схоластического умозрения, с одной стороны, и однобокого сенсуализма Телезио, Кампанеллы, да и Гассенди — с другой, философы-новаторы XVII в. стремились учитывать оба фактора человеческого познания. Они понимали, что эти факторы, будучи противоположными, отнюдь не являются взаимоисключающими. Эта принципиальная позиция была четко сформулирована Яном Амосом Коменским: «Тот, кто желает идти только под руководством чувств, никогда не поднимается в отношении своей мудрости над толпой, никогда не сможет представить себе, что Солнце больше Земли, что Земля шарообразна и пригодна для проживания со всех своих сторон. Если же кто, наоборот, будет искать спасения только в разуме, делая чисто спекулятивные выводы, пе опирающиеся на свидетельства чувств, тот, впадая в химерические мечты, создаст себе собственный мир, каким является платоновский, аристотелевский и т.

Максимальный учет эмпирического фактора — нечто само собой разумеющееся для таких гениев экспериментального естествознания, как Галилей, Бойль, а затем и Ньютон, который видел преимущество галилеевской методологии именно в том, что ои работал в теснейшем «союзе с опытом» (conspiriante experientia). Не лишне напомнить в этой связи и девиз возникшего в 1662 г. Лондонского королевского общества (Британской академии наук) — «Ничего со слов». Один из самых выдающихся его членов, а затем л глава Исаак Ньютон в сущности совершенно закономерно выдвинул лозунг о том, что он не выдумывает гипотез (hypotheses поп fingo). Лозунг этот совсем не означал, что великий ученый отказывался от гипотетико-дедуктивного метода, которым ои так блестяще пользовался. Да и гипотез он не мог не «выдумывать». Іїажнейшие из них—гипотеза абсолютно пустого пространства как мирового вместилища всего сущего, времени как некоего равномерного потока бытия, закон всемирного тяготения, подведший универсальную базу под небесную и земную механику. Свое отвращение к «выдумыванию гипотез» Ньютон выражал опять же в борьбе против «перехлестов» умозрения, отрывавшегося от опыта. Правда, для Ньютона это было уже не схоластическое умозрение, а прежде всего умозрительные установки картезианской физики, не соответствующие новому естественнонаучному опыту. То, что представляется (и даже является) эмпиризмом в одну эпоху, может стать умозрительной надуманностью в другую.

Что же касается Декарта, то наиболее признанный основоположник рационалистического метода всей своей практикой ученого-экспериментатора, чуравшегося чисто книжного знания и стремившегося черпать его прежде всего в «великой книге мира», демонстрировал первостепенную ценность опыта, эксперимента. Ііолее того, он подчеркивал значение опыта и в своей методологии. Уже в «Правилах для руководства ума» их автор пишет, что «мы приходим к познанию вещей двумя путями, а именно путем опыта и дедукции». Здесь же он решительно осуждает астрологов и всех тех философов, «которые, пренебрегая опытом, думают, что истина выйдет из их головы, как Минерва из головы Юпитера». В «Рас-' суждении о методе» Декарт категорически констатирует: «Что касается опытов, то я заметил, что они тем более необходимы чем дальше мы продвигаемся в познании» 43. Аналогичные свидетельства относительно безусловной оценки опыта как совершенно необходимой компоненты, без которой невозможно достичь нового знания, можно привести и из работ рационалиста Лейбница. Весьма показательно само формулирование им закона достаточного основания, подводившего наиболее общую базу под опытно-экспериментальное исследование природы.

Полагаем, что приведенных примеров достаточно для того, чтобы убедиться, что максимальный учет опытной компоненты знания составляет существенную черту методологии всех философов- новаторов, не только тех, кого у нас принято считать эмпирисгами (Бэкон, Гассенди, Локк, в значительной мере Гоббс), но и тех, кого еще более категорично принято зачислять в лагерь рационализма в более узком смысле этого термина. Таким образом, названных философов (как и целый ряд не названных здесь) трудно различить, а тем более противопоставить с точки зрения оценки ими роли опытной компоненты знания.

Но, пожалуй, еще труднее сделать это, если иметь в виду их отношение к собственно рациональной, интеллектуальной его компоненте. Недаром выше мы специально подчеркивали, что всех передовых философов рассматриваемой эпохи следует прежде всего относить к линии рационализма в широком смысле этого термина, о чем особенно убедительно свидетельствует решение ими проблемы соотношения философии и теологии, разума и веры.

Выясняя отношение передовых философов к проблеме разума, следует подчеркнуть, что понятие разума, которым так или иначе оперируют, в сущности, все философы,— исторически мепяющаяся величина. Хотя понятие разума — главное орудие философии, прогрессивное развитие этого понятия, его углубление и уточнение, конечно же, не были бы возможны, если бы философия не взаимодействовала с конкретно-научным знанием. Такое взаимодействие, разумеется, существовало уже в античности — в эпоху пифагорейцев, Демокрита, Платона и Аристотеля. С новой силой, обусловленной расширением и углублением научного знания, такое взаимодействие осуществлялось в интересующую нас теперь эпоху.

У нас нередки утверждения, возводящие начало науки как таковой именно к XVII в. По-видимому, такая позиция является односторонней и несправедливой в отношении предшествующей многовековой истории и ограниченной в отношении ее формы и сути. Наука как специальное знание скорее всего и появляется в виде некой интенсивной совокупности сведений эмпирического характера. Одной из главных черт ее последующего развития — уже при переходе от древнеближиевосточных обществ к античному — яв- ляется нарастание в ней (собственно в математике) дедуктивных элементов. В рассматриваемую эпоху онн становятся, можно сказать, даже определяющими. Ведь именно теперь возникает математическое естествознание, а научность многих учений ставится в прямую зависимость от их математизации. С этим во многом связано почти всеобщее отвращение рационалистов рассматриваемой эпохи к традиционной перипатетическо-схоластической логике (обычно именовавшейся тогда диалектикой). Великий ученый Галилей, великий рационалист Декарт и великий эмиирист Локк говорили о бесполезности или малой эффективности этой логики, иногда прямо предлагая заменять ее изучением математики. О силе воздействия «духа математики» можно судить хотя бы по столь значительным философам, как Гоббс и Спиноза. Будучи совершенно незначительными математиками, знакомыми с этой наукой на евклидовском уровне, они все же стремились к математизации своих методов, сколь бы поверхностной она ни была. Тем более стремились к математизации своей методологии такие гении математики и философии, как Декарт и Лейбниц. Именно они особенно глубоко осознали неудовлетворительность традиционной логики, а последний даже вступил на путь выработки нового уровня формализации ее, сделав значительный шаг в сторону математической логики.

Таким образом, в рассматриваемую эпоху под «разумом» стали понимать всю совокупность научного знания, но ядро этой говокупности составляли математические методы исследования, которые теперь достигли едва ли не наибольших результатов за нею предшествующую историю. Весьма показательно, что именно п XVII в. было сформулировано понятие науки как сугубо теоретической, прежде всего дедуктивной, системы в противоположность пониманию научного знания как простой констатации фактов опыта. Одним из авторов такой формулировки был Т. Гоббс, которого безоговорочно не отнесешь ни к линии эмпиризма, ни к линии рационализма. «Под наукой (scientia),— писал он в трактате „О человеке", второй части своей философской трилогии,— мы понимаем истины, содержащиеся в теоретических утверждениях, т. е. во всеобщих положениях и выводах из них. Когда речь идет лишь о достоверности фактов, то мы говорим не о науке, а о знании (cognitio)» 46. Весьма показательно, что именно Гоббс, который в основном склонялся к эмпиризму, одним из первых гформулировал тезис о том, что всеобщие и необходимые истины, образующие науки математического типа, невозможно почерпнуть и опыте. Сколько бы, например, человек ни наблюдал чередование дня и ночи, облаков и дождя, его знание связи этих факторов будет только вероятным, более или менее достоверным, но никогда не постигнет стопроцентной достоверности, присущей подлинной науке математического типа47.

Та же идея принципиальной неоднородности истин математики и опытных истин еще более понятна у таких рационалистов, как Декарт, Спиноза или Лейбниц. Последний придал этому раз- линию наиболее последовательную форму в своем учении о двух классах истин — о необходимых, или вечных, истинах разума, в основе которых лежат законы тождества и противоречия, и о случайных истинах факта, базирующихся на законе достаточного основания. Причем такого рода противопоставление истин, полностью достоверных истинам более или менее вероятным, усиливалось у всех философов-новаторов в связи с охарактеризованной выше их позицией в решении проблемы веры и разума.

Объяснение генезиса и принципиальных особенностей максимально достоверного знания, каковым является знание математического типа, и стало той основной проблемой, которую по-разному решали рационалисты, с одной стороны, и эмпиристы — с другой. Хотя мы и употребили выше слово «генезис», но в данном контексте, конечно, не может быть и речи о том, что первые или вторые вставали па путь выяснения происхождения человеческого разума, его принципов и законов в процессе весьма продолжительной исторической практики. В XVII в. до такой постановки вопроса было еще очень и очень далеко. Почти так же, как в древности или в эпоху средневековья, разум представлялся некоей метафизической, неизменной величиной. И это вполне закономерно, если учесть, что, начиная с Парменида, «чистый» разум, полностью отрешившийся от взаимодействия со своими чувствами, стал главным орудием метафизики (в ее первом, аристотелевском смысле). Теперь же у философов-новаторов XVII в. понятие разума многократно дифференцировалось, а вне отношения к чувственной деятельности его не рассматривали ни эмпиристы, ни рационалисты. Тем не менее между ними существовали значительные различия. Выяснение их и станет пашей задачей на последующих страницах.