Наука родилась на свет много позже и государства, и искусства, и религии. И вполне естественно, что ей пришлось на первых порах выдержать жаркую борьбу за свою независимость с этими более зрелыми и более устойчивыми формами культурной жизни, особенно с религией.
Она оказалась даже одним из первых ферментов, разложивших старый религиозный уклад, одним из сильнейших факторов разрушения первичного религиозного миропредставления. Вместе с тем в этой борьбе она настолько укрепила свои силы, что философии не оставалось ничего другого, как просто переменить иго религиозной веры и предрассудков на ярмо научного мышления. Так называемый космологический период греческой философии и характеризуется как раз полным господством научных мотивов над философской мыслью. Это — первый и типичнейший пример философского позитивизма. Правда, философская мысль относительно быстро освободилась от этого своего порабощения научной мыслью, — гораздо быстрее, чем удалось ей освободиться от господства религии. Однако этим ей совсем еще не была обеспечена действительная самостоятельность. Ибо наука немедленно же совершила целый ряд повторных попыток возвратить себе утраченное положение, попыток — зачастую весьма успешных. Истории философии, не говоря уж о фрагментно-индиви- дуальном воздействии науки на философию, ведомы примеры ее эпохального господства над философским мышлением. Таков период Возрождения, такова французская предреволюционная философия, таков позитивизм XIX столетия. Что же касается фрагментарного влияния научной мысли, то оно 1 [род (лат.)] 2 [видовое отличие (лат.)) 124 Б. В. ЯКОВЕНКО рассыпано бесконечным множеством случаев по лицу всей истории философии. Аристотель, Кузанский, Бруно, Декарт, Спиноза, Локк, Лейбниц, Кант, Фрис, Гегель, Лотце, Вундт, Коген, Бергсон, Кроче, — указывая наиболее характерных в этом отношении мыслителей, — одинаково следуют в своих то более метафизических, то более гносеологических доктринах руководительству научного мышления. Типичен при этом Лейбниц. Создатель дифференциального счисления и высшего анализа, установивший впервые понятие бесконечно малой величины, он в то же самое время является творцом метафизической концепции, построенной на понятии бесконечно малой монады. Много правды в словах тех мыслителей, которые настойчиво утверждают, что философская мысль в новое время развивалась и совершенствовалась следом за научной мыслью и во внутреннем соответствии с нею.1 Обнаруживаясь на протяжении истории философии то в более грубых, то в более утонченных формах, научное порабощение философской мысли обычно сказывается в преимущественном значении для философии какой-либо одной из специальных научных областей. Так, если иметь в виду все более чем двухтысячелетнее существование философии, то на первых порах над философской мыслью господствует математика вместе с соприлежащими ей областями механики, физики и астрономии; с течением времени влияние переходит в руки других дисциплин, между прочим биологии и психологии, а в эпоху немецкого идеализма у власти оказывается история. Так, если взять один только XIX век, явное господство исторической науки и скрытое влияние психологии в философии немецких идеалистов сменяются господством точных наук в 40-х и 50-х годах с тем, чтобы в свою очередь уступить место тому многообразию научных влияний, которым знаменуются последние десятилетия этого столетия и которое затем переходит по наследству в XX век. Ныне философская мысль испытывает влияние научной мысли во всевозможных направлениях. Бок о бок друг с другом живут сейчас и математизм, и механицизм, и химизм, и биологизм, и социологизм, и психологизм, и историцизм, констатируя тем явственно, как тесна еще фактическая связь философии с наукой. Если с религией счеты уже сведены, если искусство никогда и не грозило серьезной опасностью, если государство теряет способность влиять на философию в настоящий момент, — то наука теперь, как прежде, хотя со все большей и большей утонченностью и скрытностью, продолжает властно определять 1 См.: Boutroux. Du rapport de la philosophie aux sciences I I Revue de Metaphysique et de Morale. XIX. 1911. P. 417—435; Ber&on. Introduction & la metaphysique. Ibid. XI. 1903; Cohen. Einleitung mit kritischem Nachtrag // Lange’s Geschichte des Materialismus. 7 Aufl. 1902. Bd II. S. 442 ff., 474 ff. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 125 и предопределять линию философского творчества, его содержание и его принципы, несмотря на вековое желание философии стать и от нее независимой сферой. Чтобы освободить себя от научного засилия, философия должна достигнуть вершины своего систематического самосознания, должна ясно отграничить себя от науки не только вообще и в основных пунктах, но и от отдельных научных дисциплин и в самых дифференцированных деталях. И осуществить такое систематическое рассмотрение есть прямая задача ее в ближайшем будущем. а) Хотя психологическая атмосфера, в которой приходится вращаться и философии и науке, одна и та же — интеллектуальная, мыслительная, это совсем еще не значит, что философия и наука психологически тождественны, не разделены никаким существенным различием. В действительности существует ряд признаков, обособляющих их как два совершенно различных проявления интеллектуальной функции сознания. И это обнаруживается с особенной ясностью, если при их сравнении иметь в виду также и третью форму мышления, а именно — мышление повседневное, жизненное. Это последнее характеризуется психологически своей чувственностью, фантастичностью, явной эмоционированностью, моментальностью и отрывчатостью. В противоположность ему мышление научное знаменует собою частичное освобождение от этих свойств и обладает большей сконцентрированностью на чисто мыслительных состояниях; оно не зависит уже от эмоционального переживания и проявляется в относительно длительных, непрерывных процессах. Но и оно остается еще чувственным и фантастическим, всем телом своим опираясь на ощущение и конструктивную силу воображения. Это сказывается не только в мышлении так называемых эмпирических, или индуктивных, наук, насквозь пропитанных духом чувственной аппрегензии и гипотетизирующей фантазии, но и в мышлении точного математического естествознания, даже в самой математике. Не говоря уже о геометрии, достаточно указать на арифметику или дифференциальное счисление. Из них первая в своем мышлении, например в сложении или вычитании, всегда напоминает о том, как научился человек первично этим мыслительным операциям, ибо складывает и вычитает числа так, как будто бы то были внешне данные и непосредственно воспринимаемые предметы, допускающие приближение друг к другу, удаление друг от друга и объединение друг с другом в одно целое, причем конструктивной работе фантазии открывается бесконечное поле получувственной деятельности. В свою очередь и дифференциальное счисление, с одной стороны, указует на свое чувственное происхождение, оперируя с бесконечно малым всегда, как с отдельной и самостоятельной величиной и как с принципиальным, созидательным моментом 126 Б. В. ЯКОВЕНКО движения, с другой — открывает широко двери гипотетизи- рующей деятельности воображения, заставляя ее комбинировать внутренно дискретные все же дифференциальные элементы в целях приближения к подлинной непрерывности совершающегося. Гипотетическая фантастичность математического мышления прекрасно демонстрируется действиями так называемой логистики или математической логики, стремящейся не только математику, но и формальную логику превратить в своего рода арифметику понятий, исходящую из ряда условно принятых терминов и положений. Зато совсем свободно от чувственности и фантазии философское мышление, являя собою чистую мысль как таковую. В то время как наука помогает себе либо непосредственными впечатлениями, либо символическими конструкциями, философия и психически живет за свой счет, пользуется только собой самою. В этом смысле философская мысль — и единственно только она — психически имманентна себе, непосредственна и непрерывна. Ео ipso только она одна является подлинно интуитивной. Не в ощущении или восприятии достигает человек чистой созерцательности, ибо созерцательность ощущения вторична, поверхностна, фрагментарна. Чувственность — такая же противоположность истинной интуиции, как и отвлеченная рассудочность. Только вне их обоюдного влияния поднимается человеческий ум до подлинно непосредственного созерцания. И только философский разум, психически реализирующий интуитивное мышление уже на протяжении веков, вообще в состоянии нести на своих плечах эту своеобразную функцию. Трудно, непомерно трудно для человеческого ума поднять себя от жизни и рассудка на эту грань созерцательной мысли. Большая школа мышления, накопляемая поколениями, большая предопределенность соответствующим дарованием нужна для этого. Как не многие могут быть учеными, творцами, вершителями судеб человечества и Богослужителями, в подлинном смысле этих слов, так не многим, даже чересчур не многим, доступен в действительности столь высоко положенный алтарь философии. Нужен великий искус, чтобы стать истинным служителем его, и великое дерзание, чтобы узреть Богиню. Редко лицезрел Плотин воочию свой божественный "Ev, в трагической борьбе за познавательное овладение Абсолютным сгорал титанический дух Фихте, и лишь однажды опознал в Сахаре Соловьев свою Богиню, дважды перед тем будучи оповещаем о грядущем откровении. Если тем не менее философская мысль так часто психологически отождествляется с научной, а иногда, противопоставляясь этой последней, сливается воедино с наивным жизненным мышлением, то это происходит по причине печальной двусмысленности понятий мысли и интуиции, благодаря которой их подлинный тождественный смысл вытесняется их производным, раздробляющим МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 127 и несобственным значением. И об этом следовало бы помнить псем тем мыслителям, которые с позитивистической слепотою и односторонностью продолжают философски кланяться то ощущению, то схемам. б) Хотя гносеологически философия и наука стоят под общим им понятием познания, они выявляют собою существенно различный его смысл. И эта разница находит свое постоянное выражение в гносеологическом противопоставлении разума и рассудка. Наука, рассудочное мышление, всегда имеет в виду некоторую конечную данность, которая по природе своей — чувственного характера. При этом безразлично, будет ли то данность восприятий или в восприятии данных вещей, из которой исходит несовершенная эмпирическая наука, или же отвлеченная данность математики и математического естествознания. Ибо в конце концов и отвлеченная данность арифметических или логистических терминов и постулатов есть не что иное, как утонченная транскрипция данных чувственного мира, процессом отвлечения обескачествленных, в известном смысле даже обесколичествленных и тем, конечно, видоизмененных, по существу же своему и в таком видоизменении остающихся еще чувственными данными. Ведь рассудок и отвлечение суть в действительности обозначения для чувственного, чувственной данностью и восприятием ограниченного мышления. В обоих случаях, стало быть, за исход принимается нечто с философской (разумной) точки зрения предварительное, произвольное, необоснованное, ибо чувственность означает собою самый преходящий, временный и относительный момент познания. Только моменты мышления, присутствующие во всяком восприятии, делают его более устойчивым и тем сообщают ему видимость возможного познавательного критерия.1 В действительности же верифицирует научные теории не факт того или иного чувственного подтверждения, а заключающийся в этой чувственной оболочке теоретический смысл. Именно потому так слабосильна верификация в эмпирических науках, действующих индуктивно и достигающих лишь относительных обобщений и аналогий; именно потому доказательство и обоснование столь сильны в математике, где чувственность приведена к относительному минимуму. Впрочем, как сказано, она и здесь дает себя чувствовать. Взять в пример хотя бы геометрию, которая базируется на постулатах трехмерного пространства и параллельных 1 См.: Schuppe. Erkenntnistheoretische Logik. 1878. S. 142—183, 389, 399, 459, 478, 554—582; Cohen. Kants Theorie der Eifahnmg. 1885. S. 422 ff., 433 ff., 500 ff.; Kants Begrtindung der Acsthetik. 1889. S. 113 ff; Natorp. Ueber objective Begrtindung der Erkenntnis//Philos. Monatsh. XXIII. 1887. S. 277—281; Zur Streitfrage zwischen Empirismus und Kritizismus// Archiv fllr systematische Philosophie. V. 1898. S. 196—200; SozialpHdagogik. 1908. § 5; Rickert. (icgcnstand der Erkenntnis. 1904. S. 166 ff. 128 Б. В. ЯКОВЕНКО линий. Данность этих постулатов вполне удовлетворяет геометрическое мышление, более того, делает его впервые возможным, отграничивая ими для него некоторую определенную сферу действий и обосновывая собою его провинциальную значимость. Философское же мышление идет далее такого ограничения и спрашивает: как, почему, зачем, на каком основании, тем вскрывая его субъективизм и произвольность. Подобным же образом арифметика исходит из нескольких определений и аксиом, вполне достаточных для всех ее внутренних построений, но по существу своему предвзятых и произвольно постулированных. Современная математическая логика продолжает ту же самую линию дальше, стремясь привести все содержание математического знания к ряду общих терминов и постулатов и нисколько не беспокоясь о безосновательности их утверждения перед лицом последних гносеологических вопросов. Правда, субъективизм и произвольность научной данности (особенно в точных науках) гораздо выше и дифференцированнее субъективизма и произвольности религиозных исходов или изначальной данности наивного житейского познания.1' Наука, во всяком случае, являет собою громадный шаг вперед в деле самоукрепления и самообосно- вания познанием своих собственных устоев. Но с точки зрения высших разумных требований философии и она грешит еще теми же самыми недостатками, тем же самым субъективизмом данности. Философия принимает такую данность за исход лишь предварительно. Встав на точку зрения этой данности как на возвышенность, открывающую иные дали, она быстро озирается, ориентируется, видит другие высоты, более значительные, и покидает изначальную данность с сознанием ее маловажности и неспособности играть предназначенную ей роль, чтобы путем долгих исканий, анализов и конструкций открыть, наконец, данность подлинную, в своем достоинстве опознанную, в своей интуитивности разумную и сверхчувственную. Велика гносеологическая разница между интуицией научной и интуицией философской. Первая потому только несостоятельна в глазах последнего знания, что предшествует мышлению, предваряет его своей необмысленностью и неопо- знанностью. Вторая потому только состоятельна и достаточна, что следует за мышлением, является результатом его лучших и напряженнейших усилий и даже, более того, представляет собою мысль в ее чистоте и самостоятельности. Иными словами, интуиция чувственная — тюрьма мысли, интуиция интеллектуальная — ее свобода, и философия, будучи защитницей самой крайней свободы и самостоятельности, должна и может 1 Которое еще субъективно-произвольнее религиозного мышления, ибо во всех отношениях докультурно.
МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 129 базироваться только на интуиции разумной. Если же — что случается очень часто — она отождествляется в этом отношении с наукой, это происходит единственно лишь в силу двусмысленной неясности и недостаточной расчлененности смысла терминов: данность, исход, критерий, интуиция, рассудок, разум и пр. И этого не следовало бы забывать как тем философам, которые строят философию материалистически, так и тем, которые рисуют ее себе спиритуалистически, как тем мыслителям, которые заполняют ее преимущественно математическим материалом, так и тем из них, которые предпочитают для этого биологию, психологию или историю. Для современности при этом характернее всего гносеологическое отождествление философии с психологией. Даже у поборников независимой философской мысли приходится наталкиваться на подведение под нее психологических фундаментов.1 Данность психических явлений признается в таком случае единственным подлинным исходным пунктом философствования, а непосредственная фактичность психических переживаний выдается за высший критерий объективности и истинности. В глазах философии, сознающей свою внутреннюю самостоятельность, такой психологизм может означать, самое меньшее, неудачно избранную философскую терминологию (как то зачастую и имеет место у Канта и неокантианцев). В большинстве же случаев в его лице обнаруживается простая неспособность оторваться во всех отношениях от субъективной наличности явлений, преодолеть во всех отношениях привычную плененность чувственностью, чтобы глянуть на них затем орлиным взором свободного разума и прозреть интеллектуальной интуицией сокровенные глубины Бытия. в) Хотя методологически философия и наука одинаково демонстрируют собою критическое познание, критицизм их — разный и по смыслу, и по ценности. Прежде всего, научное мышление критично не до конца, не в совершенстве. Не соглашаясь нигде с чувственной догмой житейского знания, повсюду подвергая это знание сомнению и никогда не переставая требовать от него обоснования, доказательства и верификации, оно тем не менее всегда догматично в своих основоположениях, всегда начинает предпосылками. Есть в каждой отдельной науке ряд таких утверждений, о значимости которых обычно не спрашивают, значимостью которых, наоборот, подтверждают познавательную состоятельность всего остального в ее сфере. Таково в геометрии, например, положение о том, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, таков постулат конгруэнтности плоскостей, таково же любое 1 См., например: Husserl. Logische Untersuchungen. II. 1901. S. 3—22, 336 ft; Diltey. Ideen liber eine beschreibende und zeigliedemde Psychologie // Sitzungsb. der Berl. Akad. 1894. S. 1345 ff.; Lipps. Psychologische Untersuchungen. I. 1907. S. 1-39, 351-355, 523-559; Volkelt. Erfahrung und Denken. 1886. S. 53 ff. 5 Б. В. Яковенко 130 Б. В. ЯКОВЕНКО из основных математических определений вообще. В связи с этим стоит гипотетизм научной мысли, проникающий собою все ее построения. Каждое из основоположений (предпосылок) отдельной научной дисциплины по существу своему конди- ционально, т. е. принято в целях удовлетворительного объяснения всего остального содержания ее, служит, как говорил еще Галилей, аббревиацией научной работы 1 и сохраняет свою значимость лишь до тех пор, пока не наталкивается при верификации на противоречие. Прекрасной иллюстрацией такого относительно-преходящего значения научных предпосылок может служить перестройка, производимая в настоящий момент в сфере математики, или то «потрясение основ», которое наблюдается ныне в физике благодаря последним работам в области электромагнетических явлений. Для научной мысли столь же легко отказаться от какой-либо предпосылки, если она теряет способность отвечать научным потребностям дня, как легко ей было принять ее в тот момент, когда она сулила упрощение и утверждение научной работы. Это влечет за собою третье методологическое свойство научного знания, а именно его опосредственный характер. Каждое научное утверждение — от самого специального и до самого основопо- лагательного — имеет значение лишь в отношении к другим утверждениям, само по себе оно лишено всякой силы, даже всякого смысла. И потому каждая перемена, происходящая в научном познании, обладает только относительной ценностью. Таково, например, значение перехода от механического понимания физических явлений к энергетизму. Таков же смысл перехода от Птолемея к Копернику или от этого последнего к Ньютону. В противоположность этому философское познание безгранично в своей критичности, не терпит никакой предпосылочности, означает собою абсолютное, непреходящее уразумение и носит совершенно непосредственный характер. Все эти качества его находятся друг с другом в самой тесной сочетанности, каждое из них обусловливает наличность других и само обусловливается ими. Так, радикальная критичность, идущая за пределы научных постулатов, даже за пределы оснований самой философской мысли, очевидно, может успокоиться только на абсолютном знании, которое, находясь по ту сторону всякой кондициональности и относительности, есть потому знание непосредственное, адекватное. Со своей стороны, непосредственное познание чуждо всякому гипоте- тизму, исключает наличность каких бы то ни было обусловливающих его предпосылок и потому неизбежным образом абсолютно и ультракритично.2 Все эти свойства философского 1 См.: Galileo Galilei. Opere. Firenze, 1885. XIII. P. 31. 2 См.: Fries. System der Metaphysik. 1824. S. 110 ff. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 131 шания сходятся, как в фокусе, в четвертом и последнем: в его вечности и непреходящности. Философская мысль постоянна и тождественна себе самой, она не может позволить себе роскошь перемены. Чтб ею раз решено и постановлено, то так и пребудет вовеки. Если же, тем не менее, философию столь часто методологически сближают с наукой, то это является следствием губительной двусмысленности в понятиях пауки, критики, предпосылки, гипотезы и т. д. Философия действительно не отдельная наука, не специальная отрасль научного мышления, ибо она —наука вообще, знание как таковое, по отношению к которым все остальные науки и знания являются лишь приближениями и предварительными ступенями. Философия действительно не имеет предпосылок, ибо она вся состоит из предпосылок, в ней все одинаково необходимо и достоверно, все одинаково и до конца критически обоснованно. И потому бесчеловечно обходится с философией так называемая эмпирическая, или гипотетическая, метафизика, заставляя ее гнуть шею перед индуктивной наукой, по образцу которой она хочет побудить философию производить свои познавательные операции. Более предвзятого метода, чем индуктивно-гипотетический, большей некритичности, чем эмпирическая критика, большей догматичности, чем обобщение научных данных, трудно и придумать для философского познания! И в такой же мере, если еще не более, бесчеловечны старания наделить философию специально-научными методами: папример методом психологическим или математическим. Ведь психология есть, по своей методологической сущности, описание, психофеноменология, между тем как в философии феномено- могическое исследование всех явлений бытия вообще (не только психических) может трать роль лишь подготовки материала для последующей критики, для отрицательно-феноменологического (так сказать) анализа, вскрывающего невозможность, несостоятельность, призрачность феноменов. Философия не описывает пилений, она разрушает их. Она описывает Бытие, а такое описание идет в хвосте беспощадной критики, не предшествует ей, есть описание интеллектуальное, сверхчувственное, т. е. чистая теория. Ведь математика есть, в методическом отношении, конструктивно-гипотетическая комбинаторика отвлеченных элементов. Распространять ее методическую схему на философию — шачит обусловливать, гипотетизировать абсолютизм философского знания, значит превращать его драгоценную непосредст- иенность в косвенность обездушенной и обесцвеченной мысли. ('овершенно безумной представляется идея, звучащая в гордых словах Лейбница: «Ма metaphysique est toute mathematique» 1 и 1 См.: Couturat. La logique de Leibnitz. 1900. P. 176. [«Моя метафизика — это любая мшемптика»] 132 Б. В. ЯКОВЕНКО являющаяся отголоском его постоянных стремлений к созданию Characteristica generalis.* Еще безумнее утверждение Май- мона, что «философия в сущности есть не что иное, как общее языкознание».1 И также несостоятельны все логистические попытки математизировать логику, начиная с обыкновенной формальной логики и кончая трудами Буля, Шрёдера, Пеано, Фреге, Рассела и Кутюра. Разве формула А = А передает смысл логического тождества, означая собою равенство, уже предполагающее наличность тождества и являющееся его математическим разветвлением? Разве утверждение, что «число есть класс подобных классов» или что пространство есть «серия более чем одного измерения», особенно если оно выражено алгебраическими знаками, хоть сколько-нибудь помогает логически проникнуть в сущность пространства?2 Нисколько! Математический метод вводит в сферу логики и всей философии совершенно неадекватный их предмету язык, а своей символистичностью и произвольностью совершенно извращает абсолютный и непосредственный лик философского знания. г) Хотя по цели своей и предмету философия и наука одинаково являются познанием Сущего, они и в этом отношении разделены глубоким различием. Что касается науки, то она преследует чрезвычайно обусловленную и относительную задачу: она стремится к наиболее цельному, простому и беспротиворечивому при данных обстоятельствах объяснению мира и совершающегося; своей сущностью она предназначена к тому, чтобы умственно ориентировать человека в предстоящих ему объектах и тем создавать базу для преодоления им бесконечной множественности мировых явлений. Такая задача требует строгого разделения труда и специализации, заставляя науку дробиться, множиться и вести сепаратический, лишенный какого-либо единого центра способ существования; сосредоточивая свои силы в каждом отдельном случае на какой- нибудь одной сфере Бытия, наука мало заботится об общем и едином его опознании. В тесной связи с этим стоит и узко-феноме- налистический, чувственно-вещный характер научных знаний. Правда, это не безгранично-субъективная и произвольная феноме- налистичность повседневного житейского познания; наука имеет в виду законообразную связь явлений, так сказать, объективный смысл феноменального. Но пространственно-временной являемос- тью ограничивается и она, навсегда оказываясь плененной вещами в их проецированное™ вовне, в их чувственной противопоставленности познающему субъекту; этого не избегает даже математика, предметы которой, несмотря на всю свою отвлеченность и символичность (вернее же, именно благодаря им), запечатлены в конце 1 См.: Maimon. Versuch liber die Transcendentalphilosophie. 1790. S. 296. 2 Cm.: Jakowenko B. Die Logistik und die transcendentale Begrtlndung der Mathematik// Bericht liber den III intern. Kongress fllr Philosophie. 1909. S. 871—875. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 133 концов той же самой ограничительной чувственностью, стоят пред познающей мыслью тоже как отдельные вещи и допускают и направлении друг к другу такое же отвлеченное передвижение, какое конкретно совершается предметами в пространстве и времени. В противоположность всему этому философия своей целью полагает опознание Сущего во всех его моментах, не только it момент Бытия. Далее, она отвергает всякую обусловленность, относительность и разрозненность знания; она ставит себе безусловную задачу: познать Сущее как таковое раз и навсегда, во всей его множественности, необъятности и со всею присущей ему всецелостностью; она хочет быть знанием равно абсолютным, непосредственным и всеобъемлющим. Вместе с тем, как философия Бытия, она делает своим предметом не вещи, не продукт феноменалистической проекции, не в противопоставлении познающему пространственно и временно данные явления, а само Бытие в его подлинной сущности, освобожденной ото всех наслоений и одежд субъективизма, чувственности и фантазии. Она является настоящим сущностным опознанием I >ытия,' чутко и сочувственно к нему прислушивающимся и осознающим его вне сферы чувственного существования, субъективистически противопоставляющей его познающему субъекту, так сказать, вне чувственного влияния Бытия на самого себя, в безопасности от засилия догматизированной вещностью; она постигает его в его собственной бытийности, в примитивности его подлинных черт и моментов, в его сверхчувственной, мысленно-интуитивной категориальности. Если же, несмотря па это принципиальное различие, философия и наука часто приравниваются друг к другу по их предмету и их цели, то виновата в том двусмысленная неустойчивость понятий: бытие и познание. Ведь то бытие, о котором печется научная мысль, на деле разрушается и беспощадно изгоняется философией как мнимость, плод произвольной фантазии; ведь то познание, которое осуществляется наукою, способно служить для философской мысли лишь материалом, лишь простой предварительной данностью. Там, где начинается философия, там наука является только историко-психологическим фактом, лишенным всякого систематического значения. И об этом не следовало бы забывать тем философским мыслителям, которые, своим основным и последним предметом делая содержание научной мысли, с позити- виетической слепотою полагают, что имеют дело с подлинным Бытием. Обвинять в этом приходится, правда, не одних только открытых позитивистов. Все философские направления отдают дань этому фундаментальному заблуждению. Они представляют себе Бытие или материалистически, как совокупность мельчайших вещественных частичек, просто философизируя тем меха 1 См.: Гуссерль. Философия как строгая наука//Логос. 1911. Кн. 3. С. 28—35. 134 Б. В. ЯКОВЕНКО нику и физику; или спиритуалистически, как сообщество взаимодействующих душевных центров, понимаемых иногда интеллектуал истически, иногда волюнтаристически, иногда подчиняемых какой-либо высшей душевной субстанции, иногда ведущих республиканский образ жизни, просто философизируя тем психологию; или биологистически, как организм, заключающий в себе более элементарные организмы и руководимый одним изначальным инстинктом, просто философизируя тем биологию; или историцистически, как процесс жизни и прогрессивное развитие единого духовного начала, обнаруживающегося вовне бесконечным множеством индивидуальных и неповторимых событий, просто философизируя тем историю; или, наконец, ма- тематицистически, как систему отвлеченных отношений между изначально принятыми за элементы терминами, просто философизируя тем математику. Настоящий момент философского творчества ознаменован признанием недопустимости самой утонченной из этих форм подмены Бытия его чувственной яв- ляемостью, а именно — формы психологистической. И в этом заключается надежнейший зарок того, что грядущая философская эпоха наконец узнает Бытие таким, каково оно есть.