4. Наука как фрагмент философии

Теперь мы попытаемся показать, почему порвалась цепь «наука т— философия». В древности и в средние века требования проверки общих принципов посредством наблюдаемых фактов были не очень строгими.

Приблизительно с 1600 года наука стала более требовательной; из теоретической механики она решила вывести практические применения механики. Тогда цепь порвалась посредине. Из принципов средней степени общности, то есть законов физики, можно было вывести наблюдаемые факты. «Ученые» больше не интересовались вопросом, можно ли вывести эти физические законы из принципов более высокой степени общности. Ярким примером в истории является несостоятельность теории концентрических кругов в объяснении положений планет на небе, теории, приведшей к введению «неуклюжей» теории эпициклов, которая не могла быть выведена из интеллигибельных принципов. Разрыв цепи создал науку в ее современном понимании как один фрагмент древней цепи «наука — философия». Человек осознал, что выведенные из интеллигибельных и изящных принципов утверждения могли объяснить наблюдаемые факты только очень неопределенным образом. Союз между наукой и философией был возможен только в период разделения между наукой и технологией.

Было бы большим преувеличением сказать, что ученые древности и схоласты средних веков верили только в дедукции из общих принципов и совсем не верили в согласие с опытом. Мы должны признать, что все они верили и в то и в другое. В поздние средние века возникло философское движение, представлявшее собой переход от средневекового к современному мышлению. Это движение подчеркивало решающую роль опыта в науке и до некоторой степени умаляло роль логического доказательства. Оно выступало в защиту того факта, что один из критериев истины Фомы Аквинского выдвигался на первый план. Новое движение подчеркивало значение «научного критерия». Как предшественника этого движе- ния, мы можем процитировать Роджера Бэкона, философа XIII века.

«Существуют два способа приобретения знания, именно: посредством доказательства и посредством опыта... Доказательство приходит к какому-то заключению и заставляет нас соглашаться с ним. Но доказательство не изгоняет сомнения настолько эффективно, что ум успокаивается в созерцании истины до того, как истина раскрывается путем опыта»

В современной, даже очень хорошо «проверенной» науке нет ни одной теории, которая согласовалась бы со всеми фактами. Мы принимаем некоторые общие принципы, которые кажутся правдоподобными, и стараемся вывести из них факты по возможности наилучшим образом. Очень красиво звучит, когда говорят, что мы отбрасываем теорию, если вскрывается хотя бы одно несогласие ее с фактами, но на самом деле никто этого не делает, пока не будет найдена новая теория. Хорошим примером была неспособность ученых XVIII века отказаться от гипотезы «флогистона», когда был обнаружен факт, не согласующийся с заключениями, выведенными из этой гипотезы. Когда чистый металл, вроде олова, нагревается в присутствии воздуха, то металл становится землистой материей, которую мы называем «окислом», а самый процесс — «окислением». Это явление объяснялось гипотезой, согласно которой, когда чистый, блестящий металл подвергается нагреванию на воздухе, он испускает материю, называемую флогистоном (греческое слово, обозначающее материю, вызывающую горение (-теплород). Благодаря потере этой материи блестящий металл становится тусклой «известью». Поскольку данный процесс объяснялся отделением флогистона от металла, то казалось бы, что получающаяся в результате известь должна была весить меньше, чем металл, но на самом деле получилось наоборот. «То, что известь весила больше, чем металл, было известно на протяжении всего XVIII века, но этот факт не признавали фатальным для теории

' Roger Bacon, Opus Magnus, Vol. 2, p. 169—170. флогистона». Установив это как несомненный факт, Джемс Брайант Конэнт писал:

«Это важно. Доказывает ли это глупость опирающихся на эксперимент философов того времени? Совт сем нет, это доказывает только то, что в сложных делах науки люди стараются объяснить разнообразие фактов и объединить их в понятийную схему; одного факта самого по себе недостаточно, чтобы разрушить схему. Понятийная схема никогда не отбрасывается только потому, что обнаруживается несколько не поддающихся объяснению фактов, с которыми она не может быть согласована; понятийная схема или модифицируется, или заменяется лучшей, но никогда не отбрасывается так, чтобы вместо нее оставалось пустое место»

Если обнаруживается какой-либо отдельный факт, который противоречит заключению, выведенному из теории или понятийной схемы, то единственное, что мы с достоверностью можем узнать из этого противоречия, есть то, что в теории «что-то неверно», но мы точно не знаем, что именно.

Дальше мы разберем примеры этой ситуации. Мы можем легко понять это через сравнение теории с показаниями прибора, регистрирующего высоту полета самолета. Если самолет начинает терять высоту, мы можем заключить лишь то, что где-то должна быть «какая-то неправильность». Она может быть в любой части прибора, в качестве горючего или в чем-нибудь ином. Мы не можем сделать заключение, что «прибор испортился»; вероятно, только с помощью небольшого изменения мы получили бы запись полета прекрасного качества. Мы можем спросить себя, доказывает ли это, что первоначальная запись была неверной. Это зависит от того, насколько «су-' щественны» были необходимые изменения. Но мы знаем, что «существенное» всегда имеет отношение к определенной цели. То, что самолет не выполнил ожидаемого движения, не «доказывает», что прибор должен быть забракован.

Много говорилось о «решающем эксперименте», который якобы может решить, должна ли быть отвергнута такая-то определенная теория. Единичный эксперимент может опровергнуть теорию только в том случае, если под теорией мы имеем в виду систему отдельных утверждений, исключающую возможность какого-либо ее изменения. Но то, что называется теорией в науке, в действительности никогда не является такой системой. Если мы говорим о «теории эфира», или о «корпускулярной теории» света, или о «теории эволюции» в биологии, то каждое из этих названий может обозначать большое разнообразие возможных систем. Поэтому никакой решающий эксперимент не может опровергнуть ни одну такую теорию. Знаменитым примером был «решающий эксперимент», предложенный в 1850 году Араго для проверки корпускулярной теории света. Эта теория была опровергнута в 1855 году, а в 1905 году Эйнштейн снова воспользовался ею в сильно измененной форме, эта теория стала известна под именем гипотезы «световых квантов», или «фотонов».

Пьер Дюгем в своей книге «Физическая теория, ее предмет и структура» говорит прямо: «В физике решающий эксперимент невозможен». Само собой разумеется, что в качестве примера Дюгем разобрал эксперимент Араго, который считали дающим окончательное решение в отношении выбора между корпускулярной и волновой теориями света. Дюгем указал, что нельзя доказать, будто, кроме этих двух возможностей, не существует никакой третьей. И как раз в том же 1905 году, когда Дюгем написал свою работу, Эйнштейн действительно открыл (или, быть может, «изобрел») эту третью возможность — теорию световых квантов,

В то же время новая теория никогда не была бы признана, если бы она не обладала определенной степенью простоты и изящества. Эти критерии имеют определенную связь с концом нашей цепи, с которым связана философия. То обстоятельство, что указанные два критерия не всегда хорошо совпадают, привело к мысли, что наука и философия — две совершенно различные области знания. Некоторые полагают, что они никогда не будут соперничать друг с другом, что они должны быть двумя самостоятельными областями дискурсивного познания. Это состояние разделения было преобладающим отношением между наукой и философией в учебных планах университетов в течение XIX и первой половины XX столетия. И сейчас оно является все еще типичным положением в наших высших учебных заведениях. Вместе с тем дальше мы покажем, что были предприняты энергичные попытки восстановить единство с помощью более широкого понятия науки.