Гендерный контракт в повседневной жизни (теневой контракт)

Этот контракт мы также назвали теневым'32. Он представляет собой промежуточный вариант между тем, что «написано на лозунгах», п тем, за что «сажают в тюрьму» (Тартаковская 1997: 55), дополняющий как официальный, так и альтернативный контракты. Данная метафора позволяет подчеркнуть неизбежное наличие тени у работающей матери, и имеет коннотацию с частично скрытыми, незапрещенными и неразрешенными тендерными идентичностями и нормами поведения. Они были скрыты от репрезентаций или появлялись в педоми- пирующих дискурсах позднесоветского времени (в кинематографе, художественной литературе).

Стабилизации данного контракта способствовали тенденции, наметившиеся в приватизации и автономизации семьи, а также возрастание роли социальных сетей в поздпесоветский период. Одним из следствий государственной политики, направленной на усиление помощи семье и улучшение условий жизни, в том числе жилищных, стала ее автономизация на уровне повседневности (Здравомыслова, Темкина 2003; Liljestr?m 1995). В Советском Союзе к семейной сфере частично относилось то, что на Западе относилось к сфере общественной (Roos, Rotkirch 1997; Shlapentokh 1989). Семья и дружеские сети воспринимались как сфера безопасности и сопротивления, сохранения ценностей и норм, не всегда соответствующих официальным, как форма негативного компромисса с государством, в рамках которого приватизируется враждебное пространство (Олейник 2001: 236; Haukanes 2001). В повседневной сфере социального воспроизводства от женщин ожидалось выполнение традиционных ролей заботы, обслуживания, реального и символического материнства, а также осуществление действий, компенсирующих неразвитость государственного сервиса в сфере социальных сетей (доставания и блата; см.: Ledeneva 1998). Выполнение данных ролей требовало мобилизации гендерных ресурсов, в первую очередь компенсирующих недостатки государственного обслуживания. Стратегии выживания и сопротивления усиливали традиционные гендерные роли и разделение труда между полами и поколениями; мужественность и женственность становились культурным ресурсом (Rotkirch 2000; Watson 1993: 472, 482; см. также: Фицпатрик 2001а, 20016). В условиях ограниченного социального обслуживания «внутрисемейная специализация» помогала организовать быт: «Муж помогал много; допустим, ремонт делал, мужскую работу: сломалась розетка — он четко все сделает, лампа там какая-то... он много уделял этому внимания» (главный врач, около 50 лет, один ребенок).

Гендерный контракт, целью которого было обеспечение семьи и быта в рамках компромисса с государством, включал мобилизацию ресурсов социальных сетей, в том числе «расширенное материнство», и мобилизацию индивидуальных ресурсов в публичной и приватной сферах. В качестве агентов контракта выступали социальные сети, друзья, родственники (в первую очередь бабушки — см.: Семенова 1996; Rotkirch 2000). Использовалась и помощь наемных работников. «Поначалу даже была возможность незадорого няню иметь, и я их (детей) никогда не отдавала в ясли; пожилые женщины охотно подрабатывали к пепсин добавку; жила я рядом с работой, по магазинам бегала сама» (около 60 лет, преподаватель, мать четверых детей).

Организация домохозяйства и сетевые ресурсы усиливали традиционные гендерные идентичности. Правила повседневности предполагали и то, что женщина «приватизирует» профессиональную занятость, используя ее как ресурс решения домашних проблем. Многие женщины, работая, фактически имели фиктивные обязанности, которые позволяли им в рабочее время делать покупки и заниматься домашними делами. Нередко женщины вообще не появлялись на рабочем месте, оставаясь с больными детьми дома (Тартаковская 1997).

«Продукты покупали в обед — бегали по Л-му проспекту, там хорошие магазины, и в выходные. В шесть часов утра по субботам нужно было занять очередь на улице в мясной магазин, куда вставал отец, чтобы быть в начале к открытию магазина в семь. Иначе достанется плохое мясо. Правда, мы ходили туда, где был знакомый мясник, и он оставлял нам хорошие части. В то же время нужно было заня ть очередь за молоком. Туда мы вставали в семь, чтобы оказаться в магазине в восемь, пока не кончились кефир и творог. К вечеру там оставались только плавленые сырки и кильки в томате. В конце месяца что-то выкидывали в универмаге, и нужно было занять очередь и там, этим занималась моя мама. За сапогами в Пассаже стояли несколько дней, записывались... На работе к праздникам давали заказы: сгущенка, индийский чай, зеленый горошек, конфеты, греча... Коробки (с продуктами) складывали под диваном. Там же лежали заготовки с дачи. Поскольку у нас была машина, кое-что привозили из Прибалтики: трикотаж, колготы. За творогом ездили в Зеленогорск...» (65 лет, инженер, в настоящее время па пенсии).

Для организации домохозяйства в советских условиях требовались творческий, организаторский и коммуникационный опыт и компетентность. Даже покупка недефицитных товаров нуждалась в специальной организации: нужно было выбирать на рынке лучшие и наиболее дешевые продукты. Пока жена ходила по рынку, муж мог стоять, читая газету, в очереди за другими дефицитными продуктами: югославскими сапогами, польской косметикой или финским мылом. После этого жена шла к знакомой парикмахерше в удобное время, за что нужно было дополнительно платить. Умение организовать повседневную жизнь (достать продукты, обеспечить семыо питанием, одеждой, устроить ребенка в детский сад и в хорошую школу, мать — к хорошему врачу, организовать прием гостей и т. д.) являлось важным подтверждением социальной компетентности женщины-хозяйки. Положение женщины делало ее ответственной, сильной и способной к управлению другими людьми, находящимися в зависимости от женской заботы. Такие качества требовались от женщин всех социальных слоев. Наша информантка говорила, что она поддержит любого рода реформы так называемой демократии, чтобы не нужно было стоять в очередях. В то же время для этих женщин навыки ведения домохозяйства и использование отношений блата—знакомств оказались важнейшим гендерным ресурсом в условиях экономических трансформаций.

Еще одним результатом, который достигался через систему блата—доставания, было обеспечение соответствующей внешности женщины. Идея выглядеть женственной появляется в официальном дискурсе в 1930-х годах и широко распространяется в 1970-е годы; в советском кинематографе и литературных произведениях становится популярной романтизированная женственность. Романтический дискурс выступает одним из базовых культурных дискурсов, а влюбленная, страдающая и жертвующая собой женщина — в качестве героини позднесоветского времени. Нарративы о сексуальной жизни становятся рассказами о любви и дружбе, которые поддерживаются официальными идеями о любви как основе брака, но одновременно приходят в противоречие с «репрессированной сексуальностью».

Репрезентация женственности с оттенком сексуальности превращалась в своего рода индивидуальное сопротивление. «Интенсивное занятие внешностью (читай: буржуазная женственность), приобретение дефицитной косметики и стильной одежды означало личную победу над навязанными государством нормами о потребительских предпочтениях» (Holmgren 1995: 22). В интерпретации женственности подчеркивалась умеренность; женщине постоянно давали понять, что надо применять косметику, но следует избегать излишеств (Vainshtein 1996)

; образцом женского поведения была скромность (Беликова 2002; Liljestrom 1993: 169). Сексуальность и телесность в основном оставались за пределами репрезентации, однако именно в этот период происходит замалчиваемая сексуальная революция, что позволяет назвать сексуальность этого времени лицемерной (Zdravomyslova 2001).