Экономическое развитие и гражданские традиции

В точной социальной науке очень редко можно встретить факт столь завораживающе убедительный, как только что нами рассмотренный. Единственным упущением в наших рассуждениях является обстоятельство, несомненно, уже подмеченное внимательным читателем: гражданское сообщество тесно связано с уровнем социально-экономического развития общества.

Иными словами, сегодня именно “гражданственные” регионы оказыва- ются крепкими, зажиточными, промышленно развитыми. Отсюда скептик способен сделать вывод о том, что гражданское сообщество представляет собой всего лишь эпифеномен — иначе говоря, только экономическое благосостояние может быть фундаментом гражданской культуры. Нищие крестьяне не способны к гражданственности — точно таким же образом дело обстояло и столетие назад. Может быть, преемственность социальной и экономической структуры требует явной преемственности в гражданской жизни? Или же эта связь иллюзорна? Экономика важнее гражданственности?
Наше историческое повествование заставляет усомниться в последнем утверждении. О примитивном экономическом детерминизме здесь нет и речи. Во-первых, возникновение коммунальных республик, как нам представляется, отнюдь не было следствием материального изобилия. Уровень экономического развития северной Италии в этот период был довольно примитивным: регион значительно отставал не только от современного Юга, но, вероятно, и от Юга той эпохи134. Как мы убедились, успех коммунальных республик едва ли был следствием норм и принципов гражданской вовлеченности135.
Во-вторых, гражданские различия между Севером и Югом на протяжении тысячелетий оказались более стабильными, нежели экономические различия между ними. Иногда экономическая пропасть между двумя частями страны казалась довольно условной, теряющейся и даже перевернутой — в значительной степени это было характерно в случае внешних влияний. В XII веке норманнское королевство было столь же передовым, как и Север, но с пришествием коммунальных республик северная часть Италии (и в особенности города, прилегающие к центральной зоне,
сама колыбель гражданственности) в течение нескольких столетий развивалась более интенсивно. Начиная с XV века, однако, в результате чумы, иностранных вторжений, изменения схемы морских торговых путей, превосходство Севера стало таять и к XVI столетию исчезло почти полностью. Вспомним мигрантов XVI века, покидающих угасающий Север ради лучшей жизни в бурно растущем Неаполе.' Кроме того, хотя разница культур почти не поддается “замерам”, у нас все же нет ни малейших свидетельств того, что хотя бы в одной точке на протяжении десяти столетий Юг в своих обыкновениях и принципах был столь же “гражданственным”, как и Север.
“Гражданственные” регионы не являются сверхпреуспевающими в начале пути, да и в конце они не всегда оказываются богаче, но их гражданский уровень, тем не менее, с XI века остается стабильным. Этот факт трудно сопоставить с утверждением
о том, что гражданская вовлеченность представляет собой всего лишь следствие процветания.
Таблица 5.2
Гражданские традиции и социоэкономическое развитие
Корреляция (г) - гражданские традиции (1860-1920) и показатели социоэкономического развития (1870-1970)

	Доля занятых	Доля занятых
	в сельском	в промыш	Детская
Десятилетие	хозяйстве	ленности	смертность
1870-е	-0,02	-0,15	-0,07
1880-е	-0,22	0,14	-0,22
1890-е	-	-	-0,26
1900-е	-0,43	0,52	-0,20
1910-е	-0,52	0,64	-0,44
1920-е	-0,56	0,66	-0,58
1970-е	-0,84	0,84	-0,67

Что же касается периода, наступившего после объединения Италии, то здесь мы располагаем множеством статистических подтверждений своей правоты. Первый пласт цифровых данных,
противоречащий элементарному экономическому детерминизму, таков: нынешняя прочная взаимозависимость между экономикой и гражданственностью сто лет назад просто отсутствовала. Этот примечательный факт можно зафиксировать с помощью таких индикаторов, как индустриализация (определяемая по уровню занятости в сельскохозяйственном и промышленном производстве) и общественное благосостояние (определяемое по уровню детской смертности). По обеим позициям и по всем итальянским регионам у нас есть на этот счет данные, охватывающие последние сто лет (см. Таблицу 5.2).
В это время структура экономики и общественное благосостояние как бы подтянулись к фактически неизменным показателям гражданской вовлеченности. Подобно мощному магнитному полю, гражданственность медленно, но неуклонно влекла к себе социоэкономические условия, так что к 70-м годам нынешнего века социоэкономическая модернизация очень тесно коррелировала с гражданским сообществом136.
Для того чтобы разобраться с этим получше, сравним два региона, которые на рубеже веков казались вполне сопоставимыми в плане экономического развития и общественного благосостояния. В 1901 году Эмилия-Романья занимала среднее место в общенациональной шкале индустриализации — 65% ее трудовых ресурсов были заняты в сельском хозяйстве и только 20% в промышленности. Калабрия была тогда даже более индустриальной, чем Эмилия -Романья (в сельском хозяйстве — 63%, в промышленном производстве — 26%). Разумеется, экономика Калабрии была “палео-индустриальной”, ибо промышленность там оставалась примитивной, а жители были беднее и необразованнее. В Эмилии же сельское хозяйство было относительно благополучным. С одной стороны, детская смертность в Эмилии-Романье в первое десятилетие нынешнего столетия превышала общенациональный уровень, в то время как показатели Калабрии, хотя и были чуть-чуть лучше, в абсолютных цифрах оставались достаточно ужасающими137. Каковы бы ни были маргинальные социоэкономические различия, оба региона оставались отсталыми.
С другой стороны, с точки зрения политической активности и общественной солидарности Эмилия -Романья сто лет назад (впрочем, и тысячу лет назад, и сейчас) удостоилась чести иметь самую передовую в Италии гражданскую культуру. И, напротив, проклятие Калабрии состояло (как и по сей день) в том, что

здесь гражданская культура пребывала в состоянии самом зачаточном - она оставалась культурой феодализма, распада, отчуждения и изоляции.
В последующие восемь десятилетий между двумя регионами пролегла глубокая социально-экономическая пропасть. Между 1901 и 1977 годами доля занятых в промышленном производстве в Эмилии удвоилась (с 20% до 39%), в то время как Калабрия оказалась единственным в Италии регионом, где этот показатель даже снизился (с 26% до 25%). Благодаря развитию медицины и общественного здравоохранения детская смертность сократилась по всей стране, но Калабрия и здесь далеко отставала от Эмилии-Романьи138. К 80-м годам Эмилия-Романья, обладающая одной из самых динамичных экономических систем мира, стала фактически самой богатой областью в Италии и одной из самых передовых в Европе. Калабрия же в это время оставалась беднейшей итальянской областью и одной из самых отсталых на европейском континенте. Среди восьмидесяти регионов Европейского Сообщества, оцениваемых по доле ВВП на душу населения, Эмилия-Романья в период 1970-1988 годов перешагнула с 45 на 17 место, поставив европейский рекорд. Между тем Калабрия все это время прочно оставалась на последнем месте’39.
Обнаруженные взаимосвязи намекают на интригующую возможность: может быть, региональные традиции гражданской вовлеченности помогут нам разобраться в современных перепадах экономического развития? Или, другими словами, возможно, гражданственность и является ключом к разгадке экономики?
Несмотря на хрупкость исторической статистики, мы должны использовать полный набор имеющихся в нашем распоряжении данных для более глубокого изучения социоэкономического развития и традиций гражданской вовлеченности140. Простейший эмпирический тест состоит в том, чтобы сравнить два типа прогнозов, используя в каждом случае один и тот же набор независимых переменных: Предсказание уровня экономического развития в 1970-е годы, исходя из развития гражданской активности в 1900 году. Предсказание гражданской активности в 1970-е годы из тех же показателей развития и гражданской активности в 1900 году.
Если правы экономические детерминисты, то, исходя из состояния экономики, можно предвидеть уровень “гражданственно
сти” общества. Если же, с другой стороны, особенности гражданской активности отражаются в экономической сфере, то тогда из состояния гражданственности можно вывести положение дел в экономике. В принципе, конечно, оба фактора могут действовать одновременно, порождая взаимозависимость гражданственности и экономики. Диаграмма 5.5 иллюстрирует эти возможные причинные цепи.
Теоретики, отдающие приоритет социоэкономическим факторам, подразумевают, что связи b и (/должны быть наиболее прочными (особенно b), в то время как гипотеза о социально-экономических следствиях гражданственности подчеркивает роль связей а и с (в первую очередь с). Обе теории можно проверить с помощью пары множественных регрессий, используя гражданские традиции и социоэкономические показатели 1900 года для предсказания уровня “гражданственности” и тех же самых экономических показателей образца 1970-х годов141.
Результаты этих статистических упражнений оказываются удивительными и вполне однозначными. Во-первых, гражданские традиции (фиксируемые в 1860-1920 годах) содержат в себе _ весьма точное предсказание нынешнего состояния гражданского

сообщества, а такие проявления социоэкономического развития,
как индустриализация и здравоохранение, не оказывают на граж- данственность абсолютно никакого влияния. Иными словами, стрелка а очень существенна, а стрелку b вообще можно не брать во внимание. Когда гражданственность и социоэкономика на рубеже веков не сочетались друг с другом (регионы “гражданственные”, но относительно бедные и сельскохозяйственные, или же, напротив, “негражданственные”, но богатые и индустриальные), гражданские традиции отнюдь не проявляли тенденции приспособления к объективным условиям142.
И напротив, гражданские традиции явно предрешают современные уровни социоэкономического развития. Рассмотрим по очереди каждую из наших социоэкономических переменных.
Наиболее точным показателем состояния социальной структуры и экономического развития является распределение трудовых ресурсов между сельским хозяйством и промышленностью. В этих данных в полной мере отражается промышленная революция, прокатившаяся по Италии в нынешнем столетии. В период с 1901 по 1977 год средняя доля рабочих мест в промышленности возросла с 19% до 34%, в то время как усредненная для всех регионов доля занятых в сельском хозяйстве сократилась с 66% до 19%. Межрегиональные различия в это время были довольно примечательны: в 1977 году доля занятых в сельскохозяйственном производстве варьировала от 5% в Ломбардии до 43% в Молизе, между тем как занятость в промышленности располагалась в диапазоне от 22% в Молизе до 54% в Ломбардии. В тот же период 1901—1977 годов положение дел в регионах оставалось относительно стабильным, с корреляцией на уровне г = 0,4; условно говоря, эту цифру можно интерпретировать как меру экономического детерминизма.
Но если мы попытаемся предсказать современный уровень социоэкономического развития, опираясь как на гражданские традиции, так и на прошлые показатели состояния экономики, обнаруживается, что гражданственность значительно более пригодна для пророчеств, чем сама экономика. К примеру, предугадывая для 1977 года долю занятых в сельском хозяйстве региона, нам значительно важнее знать культурный тонус 1860-1920 годов, чем состояние сельского хозяйства в 1901—1911 годах. Фактически гражданские традиции XIX века представляют настолько мошную базу прогноза инлустриализации XX века, что

в тех случаях, когда эти традиции неизменны, между индустри- альными уровнями 1901-1911 годов и 1977 годом вообще отсутствует всякая корреляция. Иначе говоря, стрелка с действительно значима, а вот стрелка d - почти нет143.
По отношению к системе социальной защиты вывод тот же самый: гражданские традиции I860—1920 годов предсказывают"' уровень детской смертности в 1970 году значительно лучше, чем сама детская смертность образца 1901—1911 годов. Если же гражданская культура законсервирована, связь относительно уровней детской смертности с интервалом в шесть десятилетий оказывается незначительной. Иными словами, по отношению к детской смертности стрелочкой d можно пренебречь, в то время как стрелкой с — ни в коем случае144.
Вывод таков: экономика не предопределяет уровня гражданственности, но, напротив, гражданственность позволяет предсказывать показатели экономического развития лучше самой экономики145. Диаграмма 5.6 сводит наши изыскания воедино. Стрелка b (воздействие экономики на гражданственность) не существенна, в то время как стрелка с (влияние гражданственности на экономику), напротив, весьма важна — она даже сильнее

стрелки d. Более того, стрелка а (гражданская преемственность) очень сильна, а стрелка d (социоэкономическая преемственность) в целом слаба. Шансы региона в сфере социально-экономического развития в нынешнем столетии определялись не столько исходным экономическим уровнем, сколько степенью гражданственности. Предпринятый нами анализ позволяет заключить, что современная корреляция гражданственности и экономики предполагает в первую очередь воздействие гражданских установлений на экономическую жизнь, а не наоборот146.
Гражданским традициям свойственна удивительная устойчивость. Более того, как свидетельствуют открытия предыдущей главы, именно современное состояние гражданской активности (стрелка е), а не социоэкономические достижения (стрелка J) прямо влияет на деятельность региональных правительств. Сейчас у нас появились дополнительные свидетельства того, что этот эффект не случаен. Напротив, согласно только что полученным результатам, гражданские традиции мощно влияют на экономическое развитие, социальную сферу, институциональную деятельность.

Как отмечалось в предшествующей главе, членство в профсоюзах следует рассматривать именно как проявление гражданской культуры, а не следствие экономических условий. В поддержку этой интерпретации говорят и данные по региональным профсоюзам после первой мировой войны147. Совокупный показатель членства в профессиональных союзах в 1921 году очень тесно коррелирует с предшествующим уровнем гражданственности (г = 0,84). Связь эта настолько сильна, что корреляция относительно уровня индустриализации и членства в приф- союзах просто отсутствует. Могущество профсоюзов оказывает- ся производным от гражданской солидарности, а не от эконо- мического состояния148.
Этинесколько неожиданные взаимосвязи между гражданственностью и экономикой помогают по-новому взглянуть на давнюю проблему “Север — Юг”, причем не только по отношению к Италии, но и глобально. Углубляющаяся пропасть между Севером и Югом является центральной проблемой итальянской истории, и было бы уместно припомнить некоторые факты, вызывающие у политиков и ученых бурю самых противоречивых чувств. К моменту объединения ни Север, ни Юг практически не были затронуты промышленной революцией. Еще в 1881 году
более 60% итальянцев работали на земле (причем на Севере эта цифра была чуть выше), в то время как менее 15% (на Юге чуть больше) были заняты в промышленном и мануфактурном производстве. Вместе с тем сельское хозяйство Севера было более продуктивным, в период объединения доход на душу населения здесь был на 15—20% выше. Но после 1896 года благодаря индустриализации Север вырвался вперед, между тем как Юг в период между 1871 и 1911 годом становился все менее городским и менее индустриальным. Таким образом, к 1911 году пропасть между Севером и Югом значительно расширилась: доходы северян были на 50% выше149.
В XX веке этот разрыв постоянно увеличивался, несмотря на изменения во внешнем мире (война и мир, “великая депрессия”, послевоенный подъем), фундаментальные конституционные пе- ремены (монархия, фашизм, парламентская демократия) и серьезные виражи в экономической политике (фашистская попытка автаркии, европейская интеграция и масштабная программа государственных инвестиций на Юге в последние сорок лет). И хотя в последние десятилетия на Юге наблюдаются признаки экономического роста, Север в это время переживает один из самых замечательных подъемов за всю экономическую историю Запада, оставляя Юг все дальше и дальше позади. К середине 1980-х годов по доходам на душу населения Север на 80% опережал Юг150.
Не многие темы вызывали в итальянской историографии такие ожесточенные споры, как так называемый “южный вопрос”. Общепринятые экономические теории с их предположениями о том, что внутри единой страны конвергенция уровней регионального развития неизбежна, лишь запутывают загадку итальянского дуализма151. Среди возможных объяснений наиболее часто предлагаются следующие. Неблагоприятные естественные условия Юга, включающие удаленность от рынков, бедную почву и дефицит естественных ресурсов. Просчеты государственной политики в конце прошлого века, включающие, в частности,
I (1) торговую политику (сначала свободу торговли, убившую молодую южную промышленность, а потом протекционизм, давний мощный толчок промышленности северной);
фискальную политику (высокие налоги на Юге и финансовые “вливания” на Севере в таких областях, как образование, оборонная промышленность, восстановление земель, хотя при этом к концу века налогообложение на Юге152 сравнялось с северным, а правительство приступило здесь к инвестированию шачительных сумм в общественные работы); промышленную политику (которая обслуживала интересы (Севера, способствуя созданию альянса крупных банков и тяжелой индустрии).
-- Крайности рынка, “экономика агломерации”, “обучение через делание”, которые закрепляли малейшие стартовые преимущества Севера153.
-- “Моральная бедность” и отсутствие человеческих ресурсов на Юге, а также традиционная культура клиентелы154.
Сама пропасть между Севером и Югом в Италии и дискуссии вокруг нее отражают одну из важнейших тем развития “третьего мира”. Почему так велик список слаборазвитых стран? Недостаток ресурсов? Ошибки властей? Зависимость периферии от центра? Просчеты рынка? “Культура”? Изучение итальянского случая способно внести важный вклад в наше понимание того, почему столь многие государства “третьего мира” до сих пор пребывают в пучине нищеты.
Как отмечал недавно по поводу итальянских дискуссий Тони- оло, “вся эта великолепная игра идей и интерпретаций, к несчастью, не подкреплена адекватным количественным анализом... Хотя книгами, посвященными “южному вопросу”, можно наполнить целую библиотеку, многочисленные вопрошания экономистов о масштабах и причинах итальянского дуализма до сих пор остаются без ответа”155.
Статистические же данные, как старые, так и нынешние, подталкивают нас к подозрениям о том, что социокультурные факторы способны все же сыграть важную роль в понимании интересующей нас проблемы156. Несомненно, любая односторонняя интерпретация в этом деле ущербна. Сами по себе гражданские традиции не в состоянии были “запустить” (то есть стать причиной) быстрого экономического прогресса Севера в минувшем столетии, поскольку этот прорыв был обусловлен целым радом факторов общенационального, международного и технологического порядков. И тем не менее именно гражданские традиции

помогают понять, почему Север оказался способным ответить на вызовы и возможности XIX и XX веков значительно эффективнее, чем Юг.
Каким же образом эта “макро-связь” гражданственности и экономики проявляет себя на “микро-уровне”? С помощью какого механизма нормы и установления гражданского сообщества содействуют экономическому процветанию? Этот ключевой вопрос требует дальнейших исследований (и мы еще вернемся к данной теме в следующей главе), но некоторые предварительные наметки уже определены в независимых исследованиях, предпринятых в последние годы итальянскими и американскими экономистами-политологами. В частности, Арнальдо Баньяско первым обратил внимание в этой связи на тот факт, что наряду с известными “двумя Италиями” — индустриальным треугольни- ком Севера и отсталым Югом — существует еще и “третья Италия1', поКйДЩаДся на ''смешанной экономике' , мелкотоварной, но технологически передовой и в высшей степени продуктив- ной15'. А Мишель Пьор и Шарль Сабель указали на многочисленные примеры свойственной северной и центральной Италии “гибкой специализации”, отличавшей в свое время ремесленников — текстильные фирмы “высокой моды” в окрестностях Прато, миниатюрные сталелитейные заводы в Брешии, велосипедную промышленность в Болонье и т.д. Используя термин Альфреда Маршалла, одного из основателей современной экономики, уче- ные называют такие регионы “индустриальными округами”158.
Среди наиболее выдающихся особенностей этих децентра- лизованных, но интегрированных промышленных округов — противоречивое, на первый взгляд, сочетание конкуренции и сотрудничества. Фирмы жестко соревнуются за обладание новинками в стиле и эффективности, но сотрудничают в административной сфере, приобретении сырых материалов, финансировании, исследовательских работах. Эта сеть небольших фирм сочетает незначительную вертикальную интеграцию с мощной горизонтальной интефацией, основанной на широкой практике субконтрактов и передаче ^‘избыточных заказов” временно незагруженным партнерам. Промышленные ассоциации обеспечивают друг другу административную и даже финансовую помощь, в то время как местные власти играют активную роль в создании необходимой социальной инфраструктуры и соответствующих услуг типа профессионального обучения, информации об

экспортных рынках и т.п. В итоге технологически передовые и в высшей степени гибкие экономические структуры становятся обладателями совершенных рецептов конкуренции в динамичном мире 70-х и 80-х годов. Не удивительно также, что регионы гибкой специализации в последние два десятилетия уже преодолели средние показатели процветания159. gt; ?
Суть этой в высшей степени эффективной экономичЬской структуры, составляют механизмы, позволяющие конкуренции соседствовать с кооперацией. “Плотная сеть частных экономических ассоциации и политических организаций... создает среду, где рынки процветают за счет соответствующего поведения партнеров и удовлетворения инфраструктурных нужд, которые маленькие фирмы не способны восполнить сами”160.
Этим индустриальным округам свойственна высокая социальная мобильность. Хотя профсоюзы здесь довольно сильны, а забастовки нередки, практика “общественного компромисса” стимулирует гибкость и творчество. Взаимопомощь общепринята, и технические новации быстро перетекают от одной фирмы к другим. Дух горизонтального сотрудничества между маленькими фирмами, рабочими и работодателями резко контрастирует с вертикальными связями, типичными для фирм остальной Италии. Иными словами, вопреки “внутреннему” характеру экономики классической фирмы, открытые Маршаллом индустриальные округа развивают в основном “внешнюю экономику”. “Узкие экономические соображения в сочетании с гораздо менее осязае-1 мыми идеями коллективной выгоды создают ту атмосферу профессиональной солидарности, которая является общим фоном и основным ограничитепем конкуренции между Фирмами”161. I
Пьор и Сабель делают вывод о том, что “устойчивость индустрии коренится в более фундгшенталыюмчувств^ а разнообразные инг.титуцштмягтСммег^^
ваются скорее результатом, нежели причиной этого настроя... Одна из удивительных особенностей возрождения ремесленного производства состоит в том, что его внедрение в современную технологию зависит от способности разбулить чувства, коренящиеся в доиндустриальном прошлом”162.
Ключевую роль в успехе индустриальных округов играют нормы взаимности и система гражданской вовлеченности. Поощряется поток информации по технологическим проблемам, по кредитоспособности потенциальных партнеров, по деловым

качествам работников и т.д. Прогресс определяется “постоянным информационным взаимодействием в кафе, в барах, на улицах”. Социальные нормы, утверждающие частный интерес в ущерб сообществу, здесь настолько подавлены, что почти не работают. В качестве основных черт этих индустриальных округов, состоящих из миниатюрных фирм, наблюдатели отмечают взаимное доверие, общественное сотрудничество, высокоразвитое чувство гражданского долга — иначе говоря, главные качества гражданского сообщества163. Не удивительно, что эти небольшие и в высшей степени производительные округа расположены в основном в тех самых регионах северной и центральной Италии, которые были выделены нами в качестве центров гражданских традиций, современного гражданского сообщества и удачливых региональных правительств.
Эти размышления о культурных основах экономического развития мы считаем скорее провоцирующими, нежели итоговыми. Было бы неразумно предполагать, что исследуемые в данной главе гражданские традиции являются единственными — или даже ~наиболее~важными — детерминантами экономического процветания. На деле, как отмечают британские географы Дж.ЗТэнгтон и Р.Дж.Моррис, “вопрос о том, можно ли выделять культурное наследие или экономическое развитие в качестве независимого элемента, во многом будет зависеть от тех временных рамок, в которых рассматривается исторический процесс. Очевидно, что эти две составляющие взаимодействуют друг с другом. Здесь нет отношений причины и следствия — имеет место диалектический процесс взаимообогащения”164. Наша бивариантная модель (Диаграмма 5.6) слишком проста для того, чтобы учесть все Фак- торы, влияющие на экономическое развитие регионов — такие, как естественные ресурсы, доступ к основным рынкам, национальная экономическая политика. Изложенные нами соображ(Г- ния, несомненно, требуют более подробных исследований, в том числе и на субрегиональном уровне.
И все же аргументы этой главы подчеркивают значение исторической преемственности для достижения институционального успеха. Даже наши самые начальные изыскания свидетельствуют, что реальные причины экономического развития (назовем их Фактором X) должны более тесно коррелировать с гражданскими традициями, нежели с предшествующим уровнем экономического развития. Утвердившись, зажиточность способна
упрочить “гражданственность”, в то время как бедность препятствует ее укреплению и рождает замкнутый круг, из которого очень трудно выбраться. Вместе с тем наши данные свидетельствуют еще и о том, что связка “экономика гражданственность” здесь не является доминирующей. Гражданские нормы и структуры отнюдь не просто вспениваются на волнах экономического прогресса.
В течение последних десяти веков — и в особенности за последние десятилетия — Италия пережила масштабные экономические, социальные, политические и демографические перемены. Миллионы итальянцев мигрировали из одного региона в другой - за пятнадцать лет, прошедших с 1955 года, этот процесс затронул девять миллионов человек, то есть каждого пятого жителя страны165. В течение первого столетия после объединения регионы радикально обновили собственные социоэкономиче- ские ниши. Области, развитые в промышленном отношении, совсем не обязательно были индустриальными регионами веком раньше, а области с высоким уровнем общественного здравоохранения в 1870 году являлись отнюдь не самыми здоровыми.
Несмотря на вихрь перемен, именно регионы, которые в конце XX века отличаются особой гражданской вовлеченностью, были теми регионами, где в XIX веке в изобилии имелись кооперативы, культурные ассоциации и общества взаимопомощи, а в XII веке ассоциации соседей, гильдии и религиозные братства, которые обеспечивали процветание коммунальных республик. Хотя эти “гражданственные” регионы сто лет назад не были особо передовыми, именно они намного опередили менее “гражданственные” регионы как в экономических успехах, так и (по крайней мере, с возникновением региональных правительств) в качестве управления. Поразительно прочная устойчивость гражданских традиций говорит о великой власти прошлого.
Но почему все же прошлое столь могущественно? В чем заключается благословение, позволившее Северу сберечь традиции гражданской вовлеченности и пронести их через века социальных, экономических и политических бурь? И к чему сводится проклятие, заставляющее Юг вечно воспроизводить эксплуатацию и зависимость? Разбираясь с этими вопросами, мы должны рассуждать не просто в терминах причины и следствия, но с точки зрения социального равновесия. Именно этим мы займемся в следующей главе.

<< | >>

↑

Источник: Роберт Патнэм. Чтобы демократия сработала. 1996

Еще по теме Экономическое развитие и гражданские традиции:

- Внешняя политика и международные отношения - Вопросы политологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - История международных отношений - История политических и правовых учений - Общие вопросы политологии - Политика - Политическая философия - Политические исследования - Политические режимы и партии - Политология в Украине - Социальная политика - Социология политики -