Гражданские традиции после объединения

век стал эпохой небывалого кипения жизни ассоциаций по всей Западной Европе, в особенности среди так называемых “низших” классов — то есть среди большинства населения. Старые формы организованной социальности, такие как средневековые гильдии и религиозные общества, в предшествующие столетия тихо угасали и теряли способность выражать народные интересы и чувства.

Ветры перемен, рожденные Французской революцией, смели большую часть этого социального хлама. Вдохновляемые заманчивой доктриной laissez faire*. либеральные правительства во Франции, Италии и прочих государствах уп- раздняли гильдии, распускали церковные братства и пресекалй
Laissez faire, laissez aller (франц.) - предоставлять свободу действия. Лозунг физиократов, которые утверждали, что экономика развивается лучше всего звгда, когда она свободна от вмешательства государства. - Прим. ред.

любые попытки их возрождения. Насаждая новые порядки, французские и итальянские чиновники подвергали слежке (а иной раз и закрывали) даже столь невинные формы ассоциаций, как рабочие питейные клубы.
Подобное искоренение ассоциаций — против чего, кстати, в с в os время активно протестовал Токвиль — давалось Европе непросто. Но вскоре первые шаги промышленной революции сделали задачу создания новых форм социальной и экономической солидарности совершенно безотлагательной. К старым напастям физических недугов, несчастных случаев, старения ныне добавилось новое зло — безработица и обезличенность промышленных городов. Не остались в стороне от всех этих неприятностей и сельские жители, поскольку ко второй половине столетия глубокий кризис сельскохозяйственного производства сделался неоспоримым. Во времена смуты и неопределенности многие искали выход и утешение в организованных формах товарищества. И подобно тому как зеленая поросль всегда идет на смену лесному пожару, новые еще более жизнестойкие ассоциации занимали места тех, кто дряхлел и выходил из строя.
Этот “большой прилив социальности” (выражение выдающегосяфранцузского историка Мориса Агюльона) в первой половине XIX столетия зародился во Франции71. Проявлениями его стали масонские ложи и кружки (cercle), питейные клубы (chambree), хоровые общества, обновленные религиозные братства, крестьянские клубы и, что особенно важно, общества взаимопомощи, созданные для обеспечения пособий по болезни, страхования от несчастных случаев, пенсионного обеспечения и организации похорон. Многие ассоциации обладали в высшей степени детализированными писаными уставами, “примечательными своей озабоченностью финансовыми делами, справедливым распределением обязанностей, а также политическими и моральными гарантиями — короче говоря, эффективностью в самом широком смысле слова”72.
—Хотя МНamp;гие из этих ассоциаций создавались в основном представителями “низших” классов, членство в них зачастую преодолевало установленные обществом социальные границы; один из таких кружков, к примеру, “состоял из рабочих и мастеровых, каменщиков, кузнецов и сапожников, которых возглавляли несколько буржуа или, скорее, мелких буржуа, бывших одновременно интеллектуалами”73. Разумеется, в деревне социальному
неравенству придавалась гораздо большее значение, но даже там новообразуемые ассоциации с трудом поддавались классификации — “они пребывали где-то посередине между патронажем старого стиля и новым эгалитаризмом... Дело выглядело так, как будто развитие шло от консервативных структур патронажа к эгалитарным демократическим структурам, а между ними открывалась некая промежуточная стадия демократического патронажа”74. />Несмотря на то, что эти группы не являлись чисто политическими, их родство с тем или иным направлением французской политики было очевидным. Социальное взаимодействие и организационное сплочение расширяли культурный горизонт участников и втягивали их в политические дела. “Для низших классов Прованса того времени объединение в рамках chambree оказывалось столь же значимым, как овладение грамотой: благодаря этому происходило приобщение ко всему новому, к переменам и независимости”75. Предпринятая Апольоном тщательная реконструкция жизни деревень южной Франции той эпохи показывает, насколько культурный подъем, наметившийся после 1830 года, стал основой великого политического натиска 1848-го.
Итальянская историография этого периода еще ждет своего Апольона, и поэтому у нас нет столь же живописного портрета социальной жизни итальянского городка начала XIX века. И все же кажется, что в эпоху Рисорджименто, разбудившем страну и закончившемся политическим объединением Италии, проявили себя сходные тенденции76. Фактически основным аргументом в пользу объединения стал “принцип ассоциации”, о котором говорили все без исключений националистические течения (сторонники Мадзини, неогвельфы, “умеренные” Кавура). Сообщества ученых, профессиональные союзы, реформистские группы (в особенности в Пьемонте, Тоскане и Ломбардии) настаивали на социально-экономических и политических реформах. Вновь создаваемые ассоциации (включая обновленные “тайные обще^ ства”) и газеты сыграли главную роль в бесплодной революции 1848 года, а также в националистической агитации, закончив- шейся плебисцитами 1860 года. В большинстве городов и сел создавались новые гражданские, благотворительные и образовательные ассоциации77.
Особенно важным проявлением этого “принципа ассоциации” в объединившейся Италии стало развитие обществ взаимопомощи, совершенно аналогичных французским и англий
ским, возникшим в тот же период. После подавления итальянских гильдий и былых “обществ благочестия”, и в особенности после 1850 года, эти общества взаимопомощи — “первый эмбрион ассоциативной жизни'/4 — призваны оыли помочь городским ремесленникам и мастеровым в преодолении социальных и экономических трудностей.
Работа обществ взаимопомощи предполагала поддержку пожилых и увечных, помощь семьям погибших, возмещение ущерба от несчастных случаев на производстве, выплату пособий по безработице, материальное содействие выезжающим на поиски работы, оплату расходов на похороны, заботу о детях, а также создание возможностей для получения членами обществ образования. И хотя деятельность обществ взаимопомощи была ориентирована в основном на городской рабочий класс, членство в них выходило далеко за классовые, экономические и политические рамки79. На практике эти общества представляли собой локальные версии того, что в XX веке стали называть “системой социальных гарантий”.
Добровольные ассоциации свидетельствовали не столько об альтруизме их членов, сколько о прагматической готовности помогать друг другу, приспосабливаясь к быстро меняющемуся обществу. В основе помощи лежала практическая взаимность: я помогу тебе, если ты поможешь мне — давай вместе решать проблемы, с которыми не справиться в одиночку. В этом смысле формирование новых форм социальности очень напоминает процесс появления семью веками ранее средневековых коммун с их стремлением объединить общие усилия ради совместной пользы. Подобно средневековым ассоциациям, пытавшимся на добровольной основе справиться с фундаментальным риском эпохи — угрозой физического насилия, — новые общества взаимопомощи демонстрировали коллективную солидарность перед лицом вызовов нового времени.
Примерно в то же самое время и зачастую под эгидой обществ взаимопомощи кооперативные начала стали проявляться среди производителей и потребителей. “Итальянские кооперативы вырастали из того же консервативного принципа опоры на собственные силы и пытались улучшить жизнь своих членов, избегая решительных изменений экономических основ общества”80. Новые организации возникали во всех отраслях экономики: были кооперативы сельскохозяйственные, рабочие, кредитные,
банковские, производственные и потребительские, причем последние к 1889 году составляли более половины всех кооперативов. Как отмечает один из исследователей этого движения, “разнообразие кооперативов в Италии сделало эту страну уни- кальным явлением в мире кооперации
Хотя в Европе того времени кооперативы были вполне обычным делом, Италия отличалась удивительным авторитетом этого движения среди неграмотных крестьян. На Севере в 80-е годы прошлого века многие кооперативы основывались для того, чтобы “организовывать временные общественные работы в период сезонной зимней безработицы”82. К примеру, в 1883 году группа безземельных braccianti из Эмилии-Романьи создала кооператив с целью заключения контрактов по осушению негодных участков. “Существовали кооперативные маслобойни и пивоварни, кооперативные сельские банки, кооперативные закупочно-сбытовые конторы. Кооператоры нанимали специалистов по сельскому хозяйству и заставляли их участвовать в ярмарках, обучать виноделию, севообороту и прочим полезным вещам”83.
В последние десятилетия прошлого века эти формы организованной, но, тем не менее, добровольной общественной солидарности развивались особенно бурно. Членство в обществах взаимопомощи возросло более чем вчетверо в период между 1870 иТ9(Жгодами, достигнув пика на рубеже веков. “1860—1890 годы можно считать “золотым веком” обществ взаимопомощи”, — заключает исследователь84. Для кооперативов подобный подъем наступил десятилетием позже. ^
"Истоки этих организационных инициатив зачастую прекрасно осознавались, в особенности в северной Италии. К примеру, первым из этих кооперативов было общество стекольщиков из городка Альтаре в Лигурии: “В рождественскую ночь 1856 года Джузеппе Чезио собрал вместе 84 мастера этого древнего ремесла. В условиях экономического спада и последующей эпидемии холеры они стремились позаботиться о себе, создав кооперативную ассоциацию. Ритуал, сопровождавший реализацию этого намерения, напоминал возрождение средневековых традиций Лигурии, где примерно в 1000 году возникла знаменитая гильдия Альтаре, дожившая вплоть до упразднения ее королем Карло Феличе 6 июня 1823 года”85.
Хотя провозглашаемые такими организациями программные принципы не имели отношения к политике, им удавалось все же
выполнять неявные политические функции. Подобно своим французским аналогам, итальянские общества взаимопомощи, оставаясь внешне в стороне, были по своему духу либо отчетливо радикальными и республиканскими, либо либеральными, ссГ- циалистическими и католическими. Кооперативное движение также оставалось независимым от политических партий, хотя при этом сотрудничало с обществами взаимопомощи и зарождающимся профсоюзным движением. Несмотря на свою политическую отстраненность, вся эта деятельность представляла собой то, что сейчас называют “пробуждением сознания”. Не случайно многие лидеры молодых профсоюзов и политических движений вышли из обществ взаимопомощи и кооперативов. Профсоюзная активность как в сельском хозяйстве, так и в промышленности стремительно набирала силу в первые два десятилетия XX века. Крупнейшие профсоюзные федерации были социалистическими по духу, хотя существовали также католические и независимые профобъединения.
Одновременно в период 1870—1890 годов движение социального католипи^мя породило множество светских ассоцйа^ ций, в особенности на католическом северо-востоке страны. и 15й5—1884 годах наиболее влиятельная светская организация Opera dei Congressi е dei Comitati Cattolici имела 993 приходских комитета на Севере, 263 в центральной Италии и лишь 57 на Юге; а “к 1897 году она заявляла уже о наличии 3892 приходских комитетов, 708 молодежных отделений, 17 университетских кружков, 688 рабочих ассоциаций, 588 сельских банков, 24 ежедневных газет, 105 прочих периодических изданий”86. Однако, хотя Юг был не менее католическим, чем Север, светские католические ассоциации были распространены здесь значительно меньше. Та же картина после второй мировой войны наблюдалась и с “Католическим действием”87. />Социалистической альтернативой этим католическим организациям стали фабрично-заводские советы: “Советы или их ответвления создавали жилищные кооперативы, кооперативные магазины, образовательные ассоциации. Часто они имели свои печатные издания и содержали собственные центры досуга... Они стали иллюстрацией того, насколько “современное” социалистическое движение было оплодотворено идеями Мадзини о местных кооперативах, взаимопомощи и опоре на собственные силы”88.

Несмотря на отсутствие в Италии вплоть до первой мировой войны всеобщего избирательного права, на рубеже веков в стране сформировалось несколько массовых политических движений. Крупнейшую и наиболее активную из этих новых партий представляли социалисты, набирающие мощь как в индустриальных районах, так и в провинции, где благодатной почвой для них стали коллективистские традиции крестьян. Составляющей нового политического подъема стало прогрессивное католическое движение, в особенности на северо-востоке, где светские ассоциации католиков в предшествующие десятилетия были наиболее активны. В 1919 году, в преддверии первых послевоенных выборов, католическое движение формально конституировалось в Partito popolare, или “Народную партию”. Эти две партии, социалисты и popolari, совместно составили организованную массовую оппозицию старому режиму, достигшую пика в своем развитии сразу же после первой мировой войны, в годы всеобщего мужского избирательного права, предшествовавшие приходу фашизма.
И те, и другие опирались на наследие социальной сплоченности, организационную инфраструктуру и энергию обществ взаимопомощи, кооперативов, профсоюзов. Често Сан-Джован- ни, к примеру, промышленный пригород Милана, сделался ареной противоборства двух сильных политических группировок, одной социалистической и другой католической, каждая из которых располагала жилищными и потребительскими кооперативами, образовательными и спортивными ассоциациями, оркестрами и хорами89. Партии соперничали во влиянии на итальянский электорат, и у каждой были свои региональные оплоты. Обобщая, можно сказать, что социалистическая партия и ее профсоюзы процветали в промышленных регионах Милана, Турина и Генуи, в то время как popolari и ее союзники были сильнее в сельской местности. Это соперничество определило доминирующий образ итальянской политики после второй мировой войны, базирующийся на конфликте двух “институционализированных традиций” или “субкультур”, красной (социалистической) и белой (католической)90.
Впрочем, эта красно-белая картина в некоторых отношениях вводит в заблуждение, ибо, несмотря на соперничество, обе мас- совые партии имели общие социологические корни в древних традициях коллективной солидарности и горизонтального сотрудничества. На руоеже веков они были партнерами по оппо
зиции существующим властям и обе неважно ощущали себя в тех регионах, где устоявшийся консервативный альянс, основанный на клиентелистских связях социальных элит землевладельцев И чиновников, оставался прочным. В итальянской политике основной альтернативой социалистам и popolari был сложный лабиринт связей “патрон — клиент”, более полувека цементирующий систему “трансформизма”, в рамках которой государственное покровительство обменивалось на поддержку в ходе выборов.

После второй мировой войны те же самые связи, вписанные теперь в каркас массовых политических партий, составляли первичные структуры власти в менее “гражданственных” регионах Италии91.
Хотя общества взаимопомощи, кооперативы и прочие проявления гражданской солидарности возникли во всех секторах экономики и по всему полуострову, их успех оказывался отнюдь не равномерным. На севере и в центре Италии, то есть там, где в течение пяти веков существовали коммунальные республики (и именно там, где в 1970-х годах мы обнаружили наиболее “гражданственные” регионы), средневековые традиции сотрудничества неизменно преобладали, даже среди беднейшего крестьянства. “Сеть социальных и экономических обязательств, в особенности в деревне, строилась на принципе соседства. Между vicini (соседями) господствовали взаимопомощь и обмен услугами”92.
“Земледельческие семьи часто пользовались взаимной помощью: типичным здесь была aiutarella, обмен трудом в критические моменты сельскохозяйственного календаря. На культурном уровне это воплощалось в практике veglia, когда долгими зимними вечерами семьи собирались на кухнях, вместе играли в карты и другие игры, вязали, шили, рассказывали и выслушивали всевозможные истории. Участие в veglia сближало семьи. Система рождала обмен гостеприимством и сложный ритуал хождений в гости”93.
Совершенно иначе обстояли дела в Калабрии, пустынной области на юге, скованной авторитарными традициями (в 70-е тоды нашего столетия по-прежнему остававшейся среди наименее “гражданственных” регионов). Согласно свидетельству 1863 года, здесь не было ассоциаций и взаимопомощи; “каждый предоставлен сам себе. Общество существует лишь за счет естественных гражданских и религиозных связей; эко

номические узы тут ничего не значат, солидарности нет ни между семьями, ни между отдельными людьми, ни между обществом и властью”94.
В регионах, привыкших к автократическому правлению, объединение страны почти не изменило гражданских привычек: “Во всех без исключения классах отсутствие духа сообщества вы лилось в обыкновение не подчиняться власти. Даже благородные сословия привыкли к обструкции, а также к мысли о том, что правительство можно обманывать без всяких угрызений совести, раз это сходит безнаказанно... Вместо убеждения в том, что налоги необходимо платить, господствовала позиция, согласно которой умение одних уклоняться от налогов всего-навсего обязывает власть работать лучше. Каждая провинция, каждый класс, каждый сектор экономики стремился преуспеть за счет общественного целого”95.
Основой сельского хозяйства Юга, отличавшегося лоскутной чересполосицей мизерных крестьянских наделов, оставались latifondo96, огромные поместья, которые и наделяли нищих крестьян землей: “Крестьяне постоянно соперничали друг с другом за лучший клочок земли в латифундии, а также за доступ к имевшимся скудным ресурсам. Вертикальные связи между патроном и клиентом, постоянное заискивание перед помещиком были значительно важнее горизонтальной солидарности. Бевильаква характеризовал период 1880—1920 годов следующим образом: “Крестьяне были заняты в основном междоусобными распрями, которые лишь скрывали вечные и реальные социальные контрасты — в экономике, психологии, культуре. Подобные установки могли доминировать только в обществе, построенном на взаимном недоверии... Груз прошлого, умноженный на ошибки госу^ дарственной власти после 1860 года, порочные взаимоотношения крестьян и землевладельцев... породили общество, в котором fede publica (гражданское доверие) было сведено к минимуму: “chi ага diritto, muore disperato” (“живущий честно плохо кончит”) — гласила популярная калабрийская пословица”97.
Дух недоверия, поразивший социальную ткань этих краев, наглел отражение в многочисленных пословицах и поговоркаУГ "Проклят тот, кто доверяет ближнему”; “Не давай взаймы, неде- лай подарков, не твори добра, ибо все это обернется для тебя злом”; “Думай только о себе, а ближних обманывай”; “Когда горит дом соседа, неси воду к своему собственному”98.

На Юге, отмечал Паскуале Зильяри в 1883 году, “слишком ощущается “я” и совсем не слышится “мы”99.
Сочетание нищеты и взаимного недоверия гасило гражданскую солидарность и воспитывало то, что Бэнфилд назвал “амо- ральной семейственностью*’lw. “В перегруженной трудовыми ресурсами латифундистской экономике, — пишет Сидней Тарроу, - деревенская площадь была биржей труда, где немногие счастливцы получали работу на день на зависть своим соседям”101. “Между людьми возникал разлад; постоянно сражаясь за рабочее место или за полоску земли, крестьянин не интересовался классовой солидарностью и коллективизмом — его волновало только процветание собственной семьи”102. Здесь уместно отметить контраст с безземельными braccianti из “гражданствен- ной” Эмилии-Романьи, которые, оказываясь в сходной ситуации, создавали добровольные кооперативы для совместных поисков работы.
Исследователи единодушны в том, что Юг отнюдь не был (да и сейчас не является) абсолютно аполитичным или асоциальным103. Напротив, политическая ловкость и социальные связи издавна играли важную роль в деле выживания на этой меланхоличной земле. Говорить надо не о различии между наличием и отсутствием социальных связей, но о различии горизонтальных связей взаимной солидарности и вертикальных связей зависимости и эксплуатации. Южанин — сельский ли житель или горожанин в XVI веке при Габсбургах, в итальянском королевстве XIX века или же (как мы видели в предыдущей главе) в региональной политике конца нынешнего столетия — искал убежища в патронаже и клиентеле, добиваясь при этом как политических, так и экономических выгод: “Клиентела являлась продуктом неорганичного общества и сохраняла социальную дезорганизацию... Туриелло (известный исследователь Юга в 80-е годы прошлого века) вновь и вновь упоминает “чрезвычайную изолированность (scioltezza) индивида”, не имеющего моральных обязательств за пределами своей семьи и рассматривающего клиентелу в качестве специфического лекарства от разобщенного общества. Клиентела, по его словам, представля- ет собой “единственную форму объединения, обладающую действенной энергией в веками разделенном гражданском обществе”. Люди здесь объединяются не на основе взаимного доверия, но сугубо в силу необходимости’404.

I Новые институты объединенного государства-нации, не бу- I дучи способным^ гомогенизировать традиционные типы поли- тики, сами вписывались в разные контексты, точно так же как после 1У71) года в различных стартовых условиях оказались вновь созданные региональные правительства: “К 70-м годам прошлого века можно было сказать, что передовые провинции Италии уже сделали выбор в пользу свободных институтов и ассоциаций — аграрных союзов, обществ взаимопомощи, коммерческих палат, сберегательных банков, — в то время как южные области по-прежнему предпочитали персональные контакты в сочетании с парламентской или муниципальной клиентелой”105.
Феодальная знать Юга совместно с нарождающимися город- скими классами, владевшими землей, и экспроприированной молодым итальянским государством церковной собственностькг использовали насилие и свой привилегированный доступ к государственным ресурсам для укрепления вертикальных связей (господства и личной зависимости, а также для разрушения горизонтальной солидарности106. Леопольдо Франкетти, граждански мыслящий землевладелец из Тосканы, в 1876 году предпринял примечательный анализ социальной ситуации в Сицилии: “Имущие классы сверху донизу насаждали клиентелистские структуры, используя при этом в своих интересах высшие представительные органы страны... Каждый местный нотабль в пределах собственной юрисдикции возглавлял группу лиц, которые, будучи зависимыми от него в плане экономического выживания и социального престижа, обеспечивали его легальной поддержкой в ходе выборов и нелегальной помощью в случае насильственной защиты его частных интересов”107.
Для жалкого и забитого крестьянина включение в систему “патрон — клиент” было разумным ответом на вызов атомизи- рованного общества. В одном из описаний “экономической морали” калабрийской латифундии первой половины XIX века отмечается, что в действительности крестьяне дяже и»,
пасть из этой системы, поскольку только так могло быть гаран- тировано их физическое выживание, необходимое посредниче- ство с далекой государственной властью, а также примитивные формы социальной защиты (пенсии вдовам и сиротам и т.п.). Разумеется, все это действовало лишь до тех пор, пока крестьянин-клиент оставался покорным, “верным” поместью и готовым к выполнению задач, намечаемых землевладельцем-патроном108.

При отсутствии горизонтальной солидарности вертикальная за-
висимость превращалась в рациональную стратегию выжива- ния — даже в тех случаях, когда зависимые признавали пороч-' ность этой системыltw.
Неимущее южное крестьянство отнюдь не всегда молчаливо сносило свою участь. Бурное движение протеста, включая хронические партизанские вылазки, время от времени вспыхивало на всем пространстве итальянского Юга конца XIX века. Однако эти анархические эпизоды (в отличие от нынешних волн городских и сельских забастовок) не порождали постоянной организационной формы и не влияли на коллективную солидарность110. По словам великого интеллектуала-коммуниста Антонио 1рамши, Юг оставался “безбрежным социальным хаосом”111. Несмотря на спорадические вспышки насилия, “на первом плане все же оказывалась обычная пассивная реакция покорности. Именно это подчинение обеспечило историческую основу для претензий отдельных избранных — mafiosi — на власть над всем остальным населением”112.
В различных районах страны организованная преступность имеет свои особенности. На Сицилии это Mafia, в Кампании - Сашогга, в Калабрии — ‘Ndrangheta и т.д., но у всех этих групп сходная структура. Историки, антропологи, криминалисты до сих пор дебатируют вопрос о корнях итальянской преступности, но большинство из них согласно, что ее основу составляет традиционная пара “патрон — клиент”, набирающая силу из-за слабости ' административных и правовых структур государства. “Хроническая слабость государственной власти привела к созданию институтов социального “самообслуживания” и исключительному влиянию неформальных групп, позже сделавших невозможным возвращение общественного доверия государству. Немощь государственных институтов усиливала семью, клиен- *елу, мафию”113.
Если первым условием появления мафии стала неспособность государства обеспечить выполнение законов и контрактов, то вторым, не менее важным основанием оказалась древняя традиция взаимного недоверия. Диего Гамбетта подчеркивает Поль этого фактора в могуществе мафиози: “Недоверие просаживается сквозь все ступеньки социальной лестницы, а непредсказуемость в части санкций порождает зыбкость соглашений, lt;!Тагнацию коммерции и промышленности, всеобщую тягу к

безличностным и экстенсивным формам взаимодействия”114. Как отмечал посетивший Сицилию в 1876 году тосканский аристократ Франкетти, “подобное положение дел заканчивается тем, что инстинкт самосохранения вынуждает каждого искать помощи более сильного; а поскольку на деле не существует никакой легитимной власти, именно система клиентелы берет на себя роль главной скрепы общества... Чудовищно несправедливое распределение богатства; полное отсутствие понятия равенства перед законом; засилие личной власти; исключительно персональный характер всех общественных взаимоотношений; и на все это накладывается горечь угнетенных, жажда мести, уверенность в том, что неспособный обеспечить справедливость для /себя лично просто не имеет чести”115.
Действуя в обстановке острейшего дефицита доверия и безопасности, слабости государства, гражданских институтов и общественных норм, мафиози предлагали нечто вроде приватизированного Левиафана. “Мафия обеспечивала защиту от бандитов, от сельских воров и городских разбойников, а самое главное — от самой себя”116. Используемые мафиози методы “убеждения” позволяли экономическим агентам заключать соглашения, имея уверенность в том, что они будут исполняться. “Специфическая деятельность мафиози состояла в производстве и распространении довольно-таки необычного товара — неуловимого, но тем не менее неизменно присутствующего во всех экономических сделках. Вместо автомобилей, пива, гаек и болтов, книг они произ- водили и продавали доверие”117.
Один из мафиози повествовал о своей работе следующим образом: “Человек приходит ко мне и говорит: “У меня проблемы с Тицио, не сможешь ли помочь мне?” Я вызываю одного из своих парней или же иду сам — и дело сделано”118. (Мафиози, конечно, также заинтересован в наличии спроса на его услуги, поэтому он производит постоянные “впрыскивания” недоверия в систему — чтобы предотвратить создание независимых структур взаимного доверия.) Несмотря на многочисленные издержки этой системы — социальные, экономические, политические, психические и моральные — с точки зрения человека загнанного и бессильного “решение обратиться за помощью к мафиози едва ли выглядит иррациональным”119.
Однако только романтическая идеализация мафии способна игнорировать ее иерархическую, эксплуататорскую природу.

В XIX веке мафиози были жестокими посредниками между землевладельцами и их клиентами120, По мере краха старых форм феодализма “прежние bravi (подручные) феодалов начали работать на себя, прибегая к насилию уже в частных интересах... Эти факторы, освобожденные теперь от системы феодальных отношений, стали важнейшей составляющей клиентелистской системы”121. Подобно самому институту клиентелы, мафия довольно быстро приспособилась к новому итальянскому государству и безжалостно трансформировала практику представительной демократии в традиционные модели эксплуатации и зависимости.
Сама структура мафии вполне классически основывается на вертикальных отношениях власти и подчинения, как правило, без малейших признаков солидарности равных. Согласно детальному исследованию Хесса, оазовое подразделение мафии — cosca — даже не является группой: “Взаимодействие и осознание “мы”, наличие общих целей борьбы отсутствуют или же почти незначи гельны. Обычно это множество парных контактов, установленных мафиози (ш) с людьми, незнакомыми друг с другом (X, — XJ... Никто из людей класса X не считает себя членом организации в том смысле, в каком бандит или разбойник считает себя членом банды или шайки, то есть таких групп, которые продолжают существовать даже после уничтожения лидера”122.
Организованная преступность представляет собой органический элемент системы горизонтального недоверия и вертикальной завйсимости, которая была составной частью культуры и социальной жизни Юга в течение по меньшей мере тысячелетия123.

<< | >>

↑

Источник: Роберт Патнэм. Чтобы демократия сработала. 1996

Еще по теме Гражданские традиции после объединения:

- Внешняя политика и международные отношения - Вопросы политологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - История международных отношений - История политических и правовых учений - Общие вопросы политологии - Политика - Политическая философия - Политические исследования - Политические режимы и партии - Политология в Украине - Социальная политика - Социология политики -