Произведение-текст как единица общения

Интересно другое.

Его акцент на серии предложений означает указание на смену лингвистической парадигмы. Этот акцент мог бы означать то, что уже в Средневековье называлось высказыванием, принятым за единицу речи (обращенной к другому, несущей определенный смысл, рассчитанной на понимание и синтезирующей в себе такие способности души, как память, воображение и суждение, обязывающие участвовать в настоящем прошлое и будущее). М. К. Петров, однако, проводит анализ не речи (индивидуально-личностная позиция), а языка с его универсально-безличной позицией, проведенный по аналогии с анализом наукометрических процедур (сеть цитирования, запрет на плагиат, связи научных публикаций и пр.), и этот анализ составил нерв исследовательского интереса М. К. Петрова. Термины «язык» и «речь» у него взаимозамещаемы, как — часто — смысл и значение. И это очевидно, повторим, в свете его идеи культуры как универсального понятия именно науки и техники.

Я сослалась на идею «высказывающей речи» не случайно. Дело в том, что, хотя термины «язык» и «речь» у М. К. Петрова взаимозамещаемы, именно эта странная взаимозамеща- емость составила внутреннее, как я понимаю, полемическое противоречие его суждений о единице общения.

Его соскок с идеи речи на идею языка означает своеобразную реакцию на идею культуры М. М. Бахтина как диалога, имеющего силу и значение всеобщности, присущей человеческому сознанию и отражающей целостные личностные позиции, выраженные в тексте, с идеями пограничности, полифонии, вне- находимости, адресности и взаимопонимания, и исключившей науку из диалогической сферы как связанной с непреложностью результата и претендующей на выражение универсальности, стирающую личностные позиции, а вместе с ней и язык как носителя структурированных форм, составляющих, как он говорит, «подкорковое» основание культуры. У М. К. Петрова есть скрытая полемика с подобным пониманием культуры. Я хочу подчеркнуть: есть не столько связь с идеей М. М. Бахтина (я встречала в литературе упоминание о том, что якобы я говорила о такой внутренней связи), сколько именно полемика.

Например: «Нам не хотелось бы отождествлять такую серию(предложений. — С. Н.) с текстом — подтекстом обычно понимают завершенный продукт речевой активности. Для письменной речи текст может, естественно, рассматриваться как языковая реалия и даже как смыслосохраняющая единица языка». Или: «Допустим, что массив наличных результатов — единственный источник смысла, сообщающий речи осмысленность и понятность». При таком допущении «речь становится осмысленной и понятной для говорящего и слушающего (пишущего и читающего) лишь в процессе опосредования прошлым, то есть в том случае, когда стороны общения располагают общим массивом наличных результатов общения, в котором один (говорящий) сдвигает обоюдопонятные значения знаменательных элементов (знаков), а другой или другие (слушающий, «2-е лицо») вынуждены под давлением говорящего сдвигать эти значения, порождать новый «сдвинутый» смысл для себя, включая в массив наличных результатов новые результаты и связывая новое с наличным тем способом, который предлагается говорящим».

Однако «всегда ли существует такая, пребывающая в прошлом, база взаимопонимания, из которой извлекают смысл ради сдвига, преобразования в речи. В экстремальных случаях, когда дело не идет о языковой общности, определенной по единству арсенала лексических и грамматических средств, ответ самоочевиден: если нет такой базы, общение невозможно, нужен посредник-переводчик даже для дисциплинарной общности.

Само внимание к речи-логосу М. К. Петров объясняет их сложившейся к эллинскому периоду социальностью, связанной с изолированным состоянием греков, осваивавших во времена Александра Македонского территории Египта, Ближнего и Среднего Востока, т. е. находившихся в инокультурной изоляции, грозившей языковым разобщением. Позиция М. К. Петрова во многом сходится с позицией Т. В. Васильевой (даже странно, что она этого не заметила), ибо мир общения прежде всего сместил интерес к правилу и форме (во имя сохранения языковой целостности), вычленив два самостоятельных предмета — языкознание и логику, определявшие содержание той самой филологии, которая, как говорила Т. В. Васильева, стала базисом философии и которая образовала «первоначало», т. е. «букву». Свободное дисциплинарное развитие лингвистики и логики, продолжавшееся в рамках тривия вплоть до Т. Куна, привело к феномену научной революции, вырабатывающей единые системы постулатов, правил, представлений о членениях предмета, что позволяет ученым понимать друг друга.

Вот и верь после этого философу, который поставил задачей найти разные основания культур! Оказывается, мы зомбированы греческим чудом и тем более государством македонского воителя, выступавшего как потенциально мировое, поскольку его задачи так или иначе перетекали в задачи мира. Греки, соревнуясь с миром в справедливости, настолько убедили в этом все последующие поколения, унаследовавшие универсально- понятийную систему, что считали себя эталоном права и правила; и если таковое греческое государство не осуществилось, то отсюда и неспособность государств к саморегулированию. Появился ринг для отстаивания своей правоты, на котором соревноваться могли только культурные типы принципиально одной образцовой — греческой — культуры. Это следует из рассуждений М. К. Петрова. Как и то, что три варианта кодирования есть лишь модификации некоей одной модели, потому они и выжили, потому правильны и законны. И здесь дело не в генетической последовательности. Покопавшись, можно найти все три социокода действующими одновременно или латентно один в другом. А потому наука естественно выступает как одна-единственная культура: «...Все... точки зрения суть нюансы единого»*. А в свете опоры на лингвистику понятно особое внимание к знаку.

В таком случае, на мой взгляд, существенно меняется понимание менталитета: фундаментальные структуры векового и многовекового порядка, оказывается, не есть застывшие, стагнационные структуры, а есть интеллектуальная способность представить беспрерывно меняющуюся «сумму обстоятельств» в формулах вечного порядка.

Как мне кажется, отмеченное противоречие (тождество речи и языка, единица речевого акта — не текст, единица речевого акта — текст) можно разрешить, осознав, что в процессе рассуждения произошло переформулирование понятия «текст»: из единицы языка он преобразился в произведение (понятие, отличное от понятия «продукт»), в единицу общения, ориентированную не только на понимание, но на взаимопонимание, что способствовало рождению еще одного петровского парадокса: будучи выведенной из науки как ее универсалия, культура, понятая как текст в качестве единицы общения, сама начинает определять науку, становится тем средоточием, где наука опознает себя как бытие — культурой.