4. ИСХОДНЫЙ ТЕКСТ КАК ДЕТЕРМИНАНТ ПЕРЕВОДЧЕСКИХ ДЕЙСТВИЙ
Деятельность не есть нечто однородное и непрерывное. Любая более или менее сложная деятельность складывается из ряда последовательных или параллельных действий. Соответственно, мотив такой сложной деятельности реализуется путем достижения ряда промежуточных целей.
Действие — это единица деятельности, направленная на определенную (промежуточную) цель. Цель — это «осознанный образ предвосхищенного результата, на достижение которого направлено действие». Осуществленные промежуточные цели являются как бы ступеньками, ведущими к реализации мотива. Действие — это «плоть и кровь» деятельности. «Если из деятельности вычесть действия ее осуществляющие, то от деятельности вообще ничего не останется» [46 : 14]. Поэтому нельзя хорошо освоить ту или иную профессиональную деятельность без представления об осуществляющих ее действиях и целях, которым они подчинены. Очевидно, что специфика и набор переводческих действий в самой существенной мере определяются исходным текстом, поскольку создаваемый переводчиком переводной текст должен в максимально достижимой мере стать коммуникативно-функциональным и текстуальным аналогом ИТ. Как говорилось выше, коммуникативно-функциональная эквивалентность оригинала и перевода заключается в том, что они — каждый в сфере своего действия — способны вызывать аналогичные коммуникативные эффекты. Мы уже говорили и о том, что главными определяющими факторами КЗ являются свойства текста (назовем их коммуникативно-функциональными) и коммуникативная компетенция адресата. Что касается коммуникативно-функциональных свойств текста, то они образуются двумя составляющими: содержанием текста и степенью обычности / необычности его формы (способа его выражения). Привычная форма содержания (использование наиболее частотных слов и выражений, грамматических конструкций, композиции текста и т. д.) способствует наиболее быстрому и адекватному восприятию содержания, благоприятствует созданию запланированного КЭ; необычная, непринятая форма затрудняет восприятие, отвлекая внимание адресата от содержания, в крайних случаях ведет к непониманию, не позволяет достигнуть запланированного КЭ. В определенных же случаях (стихи, художественная проза) необычность способа выражения содержания — дополнительный коммуникативный эффект, порой в значительной мере перевешивающий ту часть эффекта, что создается собственно содержанием. О роли привычности / непривычности формы изложения содержания мы подробнее скажем в следующей главе. Сейчас же остановимся на феномене содержания. Итак, что такое содержание речевого произведения (текста)? Прежде чем мы попытаемся сформулировать хотя бы приблизительный ответ на этот весьма непростой вопрос, обратим внимание на то, что составляющие каждого конкретного текста — семантические и структурные элементы его языковой материи — по разному воспринимаются его получателем. Одни из них фиксируются сознанием, другие как бы проходят мимо него, оставаясь незамеченными. Так, например, если мы идем по коридору и многократно слышим и произносим «Здравствуйте!», мы воспринимаем это приветствие лишь как знак вежливости, как и другие возможные стандартные приветствия («Добрый день!» и т. д.), и никак не отмечаем то, что слово «здравствовать» того же корня, что и слово «здоровье». Однако в фантастическом рассказе М. Горького «О черте» эта взаимосвязь двух слов становится важным элементом смысла. Описываемая в рассказе ситуация такова: черт поднимает из могилы скелет некоего писателя и приветствует его: —Здравствуйте! — сказал черт. —Не могу,— кратко ответил писатель. —Извиняюсь за мое приветствие,— любезно сказал черт. Здесь уже четко воспринимается тот факт, что «Здравствуйте!» буквально означает пожелание здоровья. К содержанию текста относятся те элементы его семантики и структуры, которые достаточно четко фиксируются получателем текста и непосредственно участвуют в формировании коммуникативного эффекта. При всей приблизительности данного рабочего определения оно конструктивно для теории перевода, поскольку позволяет отделить то, что (с различной степенью точности) подлежит воспроизведению в переводе, от того, что может невоспро- изводиться (то есть содержание от несодержания). При такой трактовке содержания в его разряд, помимо актуа- лизованных значений языковых средств, попадают различного рода актуализованные черты сходства и различия языковых единиц (например, отношения производности, сходство звучания и т. п.), а также такие несемантические образования, как стихотворный размер, рифмы, звукопись, повторы, параллелизмы, ритм прозы. И это видится нам вполне закономерным. Разве величественная картина, рисуемая А. С. Пушкиным в начальных строках поэм'ы «Медный всадник», создается одними только значениями слов, а не размером стиха, системой рифмовки, аллитерациями? Отметим, что наше истолкование содержания совпадает с его естественным, интуитивным пониманием, в соответствии с которым стихотворение содержит для нас отнюдь не только лишь описываемую в нем ситуацию, а остроумная шутка, помимо значений, еще и игру слов. Как явствует из приводившихся примеров, один и тот же элемент текста в одном случае может относиться, а в другом не относиться к содержанию. Следовательно, содержание текста — величина непостоянная, варьирующая от одного случая к другому. Из нашей трактовки содержания следует также, что оно складывается из разнородных элементов текста, то есть представляет собой явление гетерогенное (неоднородное). Итак, из чего складывается содержание текста? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно обратиться к теории языкового знака и его значения. Современная семиотика и лингвистика не ограничивают понятие языкового знака определенными единицами языка, относя к языковым знакам слова, словосочетания, тексты. Положение о том, что текст, предложение, словосочетание, слово правомерно рассматривать как знаки, то. есть в известном смысле как явления одного рода, особенно конструктивно для теории перевода, в связи с тем что в процессе перевода «обмен» языковых знаков ИЯ на языковые знаки ПЯ происходит параллельно на нескольких взаимосвязанных уровнях: на уровне слов (а иногда даже морфем), словосочетаний, предложений и текстов в целом, а также на меж- уровневой основе: когда единице одного уровня соответствует единица другого уровня, например: морфеме — слово, слову — словосочетание и т. д. При этом определить границы «обмениваемых» единиц языка и речи далеко не всегда возможно. Именно поэтому для описания универсальных сущностных черт процесса такого обмена весьма удобно понятие языкового знака, не привязанное к единицам языка определенного уровня. Языковой знак — это некоторый звуковой или графический комплекс. Непосредственно в знаке мы не обнаружим ни содержания, ни значения. Современная лингвистика определяет значение (значимость, содержание) знака как его отношения к чему-то лежащему вне знака. Таких отношений несколько. Во-первых, знак соотнесен с денотатом — тем предметом, явлением реальной действительности, обозначением которого является знак. Во-вторых, знак соотнесен с отражением обозначаемого им денотата, именуемым в лингвистике сигнификатом. Отражение может быть индивидуальным, свойственным сознанию только данного человека, и коллективным, «усредненным», без которого люди не могли бы достигать взаимопонимания1. Понятие сигнификата мы распространяем только на коллективное, «усредненное» отражение. 1 Например, понятие «скрипка» имеет несколько отличное содержание для скрипача и человека, не играющего на скрипке и не любящего скрипичную музыку. Однако образ скрипки в сознании того и другого имеет нечто существенно общее, позволяющее понимать друг друга, когда речь идет об этом инструменте. Далее языковой знак соотнесен с конкретными людьми, которые отправляют и получают знаки и при этом в какой-то мере по-своему интерпретируют их: вкладывают в их значение и понимание нечто от себя. Соответственно потребителей знаков (отправителей и получателей) удобно именовать интерпретаторами. И, наконец, языковой знак соотнесен с другими языковыми знаками. Здесь мы различаем отношения сходства и различия между знаками как единицами языкового кода, которые объективно существуют уже до того, как знаки употреблены в речи (например, фонетическое сходство слов «цвет» и «свет»), и отношения, которые возникают между знаками в речи. Отношения первого типа в лингвистике именуются парадигматическими, отношения второго типа — синтагматическими. Изобразим для наглядности все перечисленные отношения схематически: Прежде чем перейти к характеристике содержательной стороны знака, образуемой данными его отношениями, сделаем небольшую оговорку чисто терминологического характера, а именно отграничим друг от друга понятия «содержание» и «значение». Из данного выше толкования содержания следует, что к содержанию в равной мере относимы как та значимость знака, которая свойственна ему только в речи (в употреблении), так и та, которая свойственна ему также и вне речи (вне употребления) — как единице «языкового кода». Что касается значения, то к нему мы относим лишь ту значимость языкового знака, которая присуща ему уже как знаку in absentia, то есть знаку еще не употребленному в речи. Значения фиксируются в словарях. Что касается содержания, то оно, подчеркнем это еще раз, складывается как из значений языковых знаков, так и тех их свойств, которые значениями в при- нятом смысле этого слова не являются и приобретают значимость лишь в речи. В соответствии с вышеуказанными отношениями знака мы можем выделить следующие виды содержания (значений): Денотативное содержание (значение), образуемое отношением знака к денотату. Этот тип содержания (значения) представляет собой отражение только объективных свойств обозначаемых знаком предметов и явлений. К. нему не относятся элементы, обусловленные субъективностью восприятия, культурно-исторической традицией и Спецификой данного языка. На деле все эти элементы всегда присутствуют в содержании текста, и, выделяя денотативное содержание, мы всегда допускаем определенную абстракцию. Денотативное содержание складывается только из денотативных значений, представленных в тексте языковых знаков. «Подразумеваемое», не выраженное значением знаков, содержание мы относим не к денотативному содержанию, а к другой его категории (об этом см. ниже). Сигнификативное содержание (значение), образуемое отношением знак — сигнификат, включает в себя, помимо отражения объективных свойств денотата, также целый ряд содержательных аспектов, обусловленных культурно-историческими традициями, традициями употребления языкового знака только в определенных социальных ситуациях. Сигнификативное содержание включает в себя также «готовые» субъективно-оценочные элементы. Все такие и иные «наслоения» на отражение объективных свойств денотата обычно именуются коннотациями. В данном случае речь идет о сигнификативных коннотациях. Соотношение денотативного содержания (значения) и сигнификативных коннотаций, удельный вес последних в содержании (значении) языкового знака хорошо демонстрирует следующий пример, который приводит Н. Хачатурян. Анализируя недостатки переводов на русский язык сказок О. Туманяна, названный автор цитирует следующий перевод диалога, происходящего в крестьянском доме между крестьянином и мельником: —Большой камин испорчен, разведи лучше (огонь) в малом. —Чего уж там испорчен, дай-ка я исправлю, разожгу огонь, и как раз хлеб испечем, поедим. Сказал он, разгреб золу в большом камине... Далее Н. Хачатурян справедливо говорит о том, что у русского читателя сразу же возникают по крайней мере три вопроса: Откуда в деревне камин? Зачем мельнику два камина в одном помещении? С каких пор в каминах пекут хлеб? Автор критической статьи указывает далее, что «камин» — не отсебятина переводчика. В армянском сельском быту существует нечто почти тождественное камину — «бухари». Однако у русского читателя камин устойчиво ассоциируется с Западной Европой и, в частности, с Англией. В России камин, заимствованный у англичан, всегда был принадлежностью быта высших слоев общества, часто просто декоративным элементом интерьера. Поэтому русский читатель недоумевает: как мог камин оказаться в Армении в крестьянском доме? Это не согласуется с его языковым сознанием. Далее Н. Хачатурян делает весьма глубокое замечение: «В теплотехнике бухари и камин равнозначны, в литературе — нет» [71 : 54]. В принятой нами терминологии это означает, что денотативные значения слов «бухари» и «камин» идентичны, в то время как сигнификативные значения существенно расходятся в силу неравенства «дополнительных» содержательных элементов (коннотаций), сопутствующих в значении слова денотативному значению. На основании сказанного сигнификативную коннотацию можно определить как то значение (содержание), которое сопутствует его денотативному значению (содержанию) и связывается с данным знаком всеми представителями данной этнической общности и поэтому (также как и денотативное значение) является фактом языка. Сигнификативные коннотации лексических единиц, как правило, - фиксируются в (хороших) толковых и двуязычных словарях. В связи с крайним разнообразием названных коннотаций мы считаем необходимым конкретизировать представление о них с помощью простейшей и не претендующей на абсолютную полноту типизации. Исходя из данного нами определения сигнификативного содержания (значения), к нему можно отнести следующие типы коннотаций: некоторые устойчивые для данной этнической общности ассоциации, связываемые с денотативным значением слова (например, свинья — неблагодарность, подлость, физическая и моральная нечистоплотность, das Schwein — то же самое, а также — счастье, везение; вол — безропотное трудолюбие, работоспособность, der Ochse — глупость, тупость; der Karpfen — как еда связывается с рождественским и новогодним праздничным столом, у русских «карп» такой коннотации не имеет); приписываемое денотату символическое значение (например, сердце, das Herz — символ чувств, у восточных народов с тем же символическим значением — печень) или высшая степень какого-либо качества (снег — высшая степень белизны: «белый как снег», schneeweiB; у некоторых африканских народов, не ведающих снега, в той же символической роли — оперение белой цапли). Одним из видов сигнификативных коннотаций этническо-ассо- циативного плана является: соотнесенность понятия и соответственно его названия с определенной исторической эпохой: «стахановец» — период наших первых пятилеток; die Reichswehr — времена Веймарской республики; der Reichstag — период Германской империи и «третьего рейха»; die Bundeswehr — современный период ФРГ; der Aufbauhelfer, der Neulehrer — эпоха восстановления в послевоенной ГДР; Jugend- objekt — реалия современной ГДР. Из примеров видно, что многие единицы языка соотнесены с идеологией людей, употребляющих их. На этом основании можно выделить следующий тип коннотации: несомая знаком информация о мировоззрении говорящего (пишущего). Действительно, лексика типа freie Marktwirtschaft (свободное рыночное хозяйство), soziale Partnerschaft (социальное партнерство), der Arbeitgeber (работодатель), der Arbeitnehmer (работо- получатель), egalitare Gesellschaft (общество равных возможностей) прочно вошла в словарь буржуазных средств массовой информации и ею охотно оперируют апологеты капиталистического хозяйственного уклада и буржуазных общественных отношений. Наоборот, такие слова и обороты, как der Aufbau des Sozialismus (строительство социализма), soziale Geborgenheit (социальная защищенность-), die Werktatigen (трудящиеся), kapitalistische Ausbeutung (капиталистическая эксплуатация), отражают марксистско-ленинское мировоззрение. В качестве одного из видов сигнификативных коннотаций мы можем выделить также соотнесенность понятия с определенной социальной средой: der Lohn — зарплата (в основном) рабочих; das Gehalt — зарплата чиновников и служащих; die Gage — зарплата деятелей искусств; das Honorar — денежное вознаграждение деятелям науки и искусства за отдельные труды; der Sold — денежное содержание, оклад военнослужащих. Называя то или иное явление окружающей действительности, человек нередко выражает свое эмоциональное отношение к нему. Для этого в его распоряжении имеются языковые единицы с соответствующей экспрессивно-стилистической окраской. Т аким образом, в качестве одного из компонентов сигнификативного значения (содержания) мы можем назвать: указание на отношение говорящего к денотату, сравните: «лицо» — «харя», «заявление» — «донос», «деловой человек» — «деляга», нем. das Gesicht — die Fresse, der Chef — der BoB, der Junge — der Rotznase, sehen — glotzen, der Intellektuelle — der Intellegenzler, der Pfarrer — der Pfaffe. В стилистике данный компонент значения именуется экспрес- сивно-стилистической окраской. И, наконец, в качестве созначения, сопутствующего денотативному значению, может выступать: указание на соотнесенность единицы языка с определенной ситуацией общения (сферой коммуникации). Здесь традиционно выделяются два очень близких по своей сущности компонента: нормативно-стилистическая и функциональностилистическая окраска. Заканчивая рассмотрение вопроса о компонентах сигнификативного содержания, мы не хотим пройти мимо того обстоятельства, что перечисленные нами сигнификативные созначения представляют, на* первый взгляд, довольно пеструю картину. Что же нам в этом случае дает право относить все упомянутые типы коннотаций к понятию «сигнификативное значение»? Все сигнификативные коннотации сведены в один класс на едином основании: все они представляют собой компонент значения языко вого знака, присущий ему в системе языка (другим таким компонентом является только денотативное значение); все они либо целиком, либо в значительной степени детерминированы не реальными свойствами денотатов, а культурно-историческими условиями, в которых находится носитель языка, отправляющий и принимающий языковые знаки. В одной из своих работ А. Н. Леонтьев писал: «Связь образа с отражаемым не есть связь двух объектов (систем, множеств), стоящих в взаимоодинаковом отношении друг к другу,— их отношение воспроизводит поляризованность всякого жизненного процесса, на одном полюсе стоит активный («пристрастный») субъект, на другом — «равнодушный» к субъекту объект» [47: 55]. В свете этого высказывания денотативное значение (содержание) представляет собой отношение «объект — субъект», взятое со стороны «равнодушного» объекта, а сигнификативное значение (содержание) представляет собой то же отношение, взятое со стороны «пристрастного» субъекта. Как результат коллективного языкового сознания сигнификативное значение (содержание) содержит как отражение свойств, объективно присущих денотату, так и качеств, приписываемых ему данной языковой средой. Поскольку отражение объективно присущих денотату свойств фигурирует у нас отдельно как денотативное значение (содержание), при противопоставлении объективно присущего и этнически ассоциируемого в семантическом значении слова конструктивнее говорить соответственно о денотативном значении (содержании) и сигнификативных коннотациях. Как единицы языка знаки обладают «отстоявшимся» в культурноисторической практике словарным значением. Это значение именуется семантическим и представляет собой совокупность денотативного значения и сигнификативных коннотаций. Отличительной чертой семантического значения является то, что оно отчуждено от деятеля, то есть от пользующихся знаками, от интерпретаторов. В качестве интерпретаторов текста, использованных в нем языковых знаков более низкого порядка выступает как получатель, так и отправитель, который также является интерпретатором используемых им языковых знаков. От того, насколько интерпретация отправителя адекватна интерпретации получателя, зависит взаимопонимание. Интерпретация текста не есть просто сопряжение семантических значений языковых знаков. Интерпретация — это еще и процесс конкретизации, пополнения, а иногда большего или меньшего переосмысления семантических значений на базе лингвистического и ситуативного контекста, а также заранее известной интерпретатору информации (преинформации). То новое, что возникает в процессе интерпретации текста, своего рода дополнение к его семантическому содержанию, мы предлагаем именовать содержанием на уровне интерпретатора. На приведенной выше схеме этот вид содержания изображен через отношение знак— интерпретатор. Конкретизируем наши представления о содержании на уровне интерпретатора на примерах. В рассказе А. М. Горького «В степи» есть следующий фрагмент: ... куча на земле вдруг зашевелилась, выросла, и мы увидели, что это — самый настоящий, живой человек, он стоял на коленях, простирая к нам руку, и говорил глухим дрожащим голосом: —Не подходи! — застрелю!.. —Н-да,— задумчиво сказал «студент»,— с револьвером ходит... видно, икряная рыба... Произнося «икряная рыба», персонаж рассказа М. Горького — жулик, выдающий себя за студента, вкладывает в эти слова смысл: «человек, у которого есть чем поживиться». В данном контексте словосочетание «икряная рыба» потеряло свое денотативное (прямое) значение и превратилось в носителя того значения (смысла), который вложил в него интерпретатор-отправитель. Сделал он это путем соотнесения объективного, семантического (а точнее, денотативного) значения словосочетания с ситуацией общения. Попадая в несвойственный для себя ситуативный контекст, словосочетание теряет свое собственное денотативное значение, которое как бы вытесняется определенными ассоциациями, вызываемыми денотатом (в данном случае: возможность выпотрошить рыбу с икрой и получить ценный продукт). Иными словами, мы здесь имеем дело с некоей «ситуативной метафорой». Распространенной формой высказывания, несущего содержание на уровне интерпретатора, являются различного рода «ситуативные иносказания» типа тех, что приводит Р. К. Миньяр-Белоручев в своей книге о переводе: «Я живу на первом этаже», «Я предпочитаю тренировать ноги», «Я подожду приятеля» и т. п.— все эти высказывания с различным семантическим содержанием имеют одно и то же содержание на уровне интерпретатора — «Не ждите меня» — в ситуации, когда человек, вошедший в лифт не отправляет его наверх, поджидая того, кто зашел вслед за ним в подъезд [52: 42]. Иногда иносказательное содержание основывается на более широкой, культурно-исторической ситуации. Так, например, как отмечает В. Н. Комиссаров, для того чтобы понять истинный смысл фразы the usual sprinkling of those who eat mutton four times a week, необходимо знать, что баранина — самое дешевое мясо в Англии и, соответственно, ей отдает предпочтение тот, кто небогат [29: 79]. Необходимость иметь для адекватной интерпретации текста некоторые дополнительные сведения, не содержащиеся в семантической части его содержания, объясняется практической невозможностью выразить с помощью семантических значений языковых знаков и их сочетаний все содержание сообщения. Е. Д. Поливанов писал по этому поводу, что «все, что мы говорим, нуждается в слушателе, понимающем, «в чем дело». Если бы все, что мы желаем высказать,— продолжает он,— заключалось в формальных значениях употребленных нами слов, то нужно было бы употреблять для высказывания каждой отдельной мысли гораздо больше слов, чем это делается в действительности. Мы говорим только намеками, раз они вызывают в слушателе нужную нам мысль, цель достигается; и говорить иначе было бы безрассудной расточительностью» [54: 236]. Таким образом, формально не выраженное в семантических значениях языковых единиц содержание на уровне интерпретатора практически всегда (в той или иной мере) присутствует в «суммарном» содержании текста. Для иллюстрации этого положения обратимся к хорошо известному стихотворению М. Ю. Лермонтова: Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья. Почему поэт называет свою любовь к родине странной? Какой смысл вкладывается в это слово? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны располагать определенными сведениями о личности автора стихотворения и его эпохе. Известно, что М. Ю. Лермонтов принадлежал к аристократическому обществу. Известно также, что у подавляющего большинства представителей этого общества любовь к родине ассоциировалась с ее историей, со своей собственной родословной и в гораздо меньшей мере с любовью к простому народу. Любовь к родине, которую испытывал поэт, была иная, об этом он говорит в своих стихах. Именно с этой точки зрения она была странной для людей его круга. Для современного читателя эта «странность» не столь очевидна, как для современников М. Ю. Лермонтова. Коль скоро мы затронули поэзию, то следует отметить, что для поэтических текстов характерна очень большая доля содержания на уровне интерпретатора. Как отмечает Н. Д. Арутюнова, «поэтическая речь, не только допускает, но требует множественности интерпретаций и их субъективности» [6: 169]. Здесь содержание на уровне интерпретатора часто опирается на необычное словоупотребление — на так называемые «интерпретируемые аномалии», дающие «приращение смысла», то есть на намеренное нарушение закономерностей смыслового соединения слов [6: 169], например: «Не видать конца и края — Только синь сосет глаза». (С. Есенин) Внутриязыковое содержание, возникающее на основе парадигматических отношений языковых знаков, сходно с содержанием на уровне интерпретатора в том, что и оно имеет место только в речи. Для того чтобы разнообразные отношения сходства и различия между языковыми единицами «ожили, заиграли» и превратились в смысловой элемент текста, также необходим определенный контекст. В качестве примера можно привести приводившийся выше диалог из рассказа М. Горького «Хозяин». Отношения сходства и различия между единицами языка, используемые для создания внутриязыкового содержания, весьма многообразны: это и чисто внешнее фонетическое сходство (например, «цвет» — «свет» в рассказе1 М. Горького «Хозяин»), это производ- ность одной единицы от другой («цветок» от «цвет» в том же рассказе), это отношение идеографической синонимии, частичное совпадение значений при частичном их различии (Der Reiche besitzt dich nicht, er hat dich nur — так сказал Гёте о картине, изображавшей Венеру). Внутриязыковое содержание может возникать из противопоставленности существительных по грамматическому роду (например, в известном стихотворении Г. Гейне „Ein Fichtenbaum...”, где аллегория создается за счет противопоставления существительных мужского и женского рода: der Fichtenbaum — die Palme), из противопоставленности грамматических форм (стихотворение А. С. Пушкина «Ты и вы» построено на противопоставлении этих двух форм личного местоимения), из противопоставленности лексических единиц по значению при фонетическом и графическом совпадении обозначающих (отношение омонимии) и т. д. и т. п. Суммируя все сказанное здесь о внутриязыковом содержании, можно отметить, что в, нем всегда присутствует нечто от игры слов — то обстоятельство, что смысловыми элементами, помимо значений, становится форма их выражения. Это создает особые трудности в переводе. Не только вышеописанными видами содержания воздействует текст на получателя, но также и определенными элементами своей структуры: ритмикой, повторами, параллелизмом речевых конструкций, порядком слов и т. п. Поскольку эти и некоторые другие свойства структуры текста достаточно четко воспринимаются получателем и непосредственно участвуют в создании коммуникативного эффекта, их в соответствии с данным выше определением содержания следует отнести к содержанию, которое можно именовать структурным. Свое регулятивное воздействие на получателя структурное содержание оказывает главным образом путем «эмоционального заражения», то есть непосредственного воздействия на эмоциональную сферу получателя без промежуточной (предшествующей эмоциональному эффекту) смысловой обработки сообщения. Это типично для таких форм структурного содержания, как ритм (стихотворный размер), строфика, фоника, рифмы, повторы, параллелизмы и т. п. Особое место занимает порядок слов, несущий, помимо всего прочего, своеобразную смысловую информацию: о том, что является в сообщении собственно «новым» — тем, на чем акцентируется внимание адресата (ремой), и уже «известным» — тем, что служит своеобразной исходной точкой для сообщения «собственно нового» (темой). Сравните: 3 Заказ №281 65 Вчера я видел Иванова. (Кого я видел вчера?) Иванова я видел вчера. (Когда я видел Иванова?) Иванова вчера видел я. (Кто вчера видел Иванова?) Выше мы уже говорили о том, что передача значений не является в переводе самоцелью. То же самое можно сказать и о передаче содержания в целом. Содержание в речевой коммуникации функционально по самой своей природе. Отправитель порождает текст с определенным содержанием в конечном счете не ради передачи этого содержания адресату, а ради воздействия на адресата этим содержанием. Иными словами, содержание несет и осуществляет определенные (заданные отправителем) функции воздействия на адресата. Каковы эти функции? Л Попытаемся назвать и определить их6. Интеллектуально-информативная функция. Эту функцию выделяет J1. А. Киселева [26: 41]. Для этой функции характерна прежде всего направленность к разуму, к рациональному мышлению адресата: отправитель информирует адресата о результатах своего рационального мышления [там же: 40—41] с целью добиться «сдвига в системе ценностей» адресата (изменения представления о тех или иных явлениях и отношениях к ним) путем введения новой информации о неизвестных адресату элементах действительности или сообщения новой информации об известных ранее адресату явлениях [44: 31—32]. При этом отправитель представляет сообщаемые сведения как результат чисто рационального мышления (восприятия), абстрагированный от эмоций (сравните: «эмоциональный» вариант сообщения «Это мерзкий, низкий поступок!» и «очищенный от эмоций» вариант «Я считаю, что этот поступок противоречит нормам морали и правилам человеческого общежития!»). Другой существенной особенностью речи в рамках интеллектуально-информативной функции является то, что она не рассчитана непосредственно на реакцию адресата в форме действий, а лишь на внутреннюю «интеллектуальную» реакцию (изменение в смысловом поле адресата), то есть имеет заданность на информирование без расчета на регуляцию поведения адресата [26: 13—15]. Это, конечно, не исключает того, что сдвиг в системе ценностей получателя рано или поздно приведет к действенной реакции, но это уже не относится к потенциальному КЭ, воплощенному в интеллектуаль но-информативной функции речи. Не исключено также, что отправитель путем сообщения объективной (или якобы объективной) информации как раз и пытается побудить адресата именно к определенным действиям. При этом действенность побуждения иной раз обусловлена именно информативной видимостью текста, фактологичностью, индифферентностью по отношению к убеждению [26: 14—15]. Тем не менее и в этом случае мы не можем говорить о побудительной функции, ибо и здесь побуждение опосредовано информированием: адресат не получает прямого призыва к действиям, его целенаправленно информируют, и даже если в его системе ценностей произойдет сдвиг, который толкнет его на активные действия, то и в этом случае нет необходимости говорить о специальной функции побуждения, ибо любая информация обладает регулятивным воздействием.
Интеллектуально-информативная функция доминирует в научно- технических, деловых, юридических текстах, в официальных сообщениях, объявлениях, в информационных статьях периодической печати. Интеллектуально-информативная функция характерна также для такой формы речи, как вопрос, в котором, однако, она имеет как бы обратную направленность, поскольку цель вопроса не информировать адресата, а получать информацию, необходимую отправителю. Эмотивная функция. Эту речевую функцию вычленяет А. А. Леонтьев [42: 245], аналогичную функцию называют Р. Якобсон и Л. А. Киселева [26: 45]. Если интеллектуально-информативная функция речи репрезентирует потребность отразить действительность такой, какова она есть, абстрагируясь от субъективных моментов и в том числе от эмоций [26: 40—41], то эмотивная функция воплощает стремление отправителя воздействовать непосредственно на эмоциональную сферу психики адресата посредством «эмоционального заражения» (эмоционального резонанса) [там же: 26]. Эмоции могут порождаться и чисто информативными сообщениями, сухо излагающими факты. Иногда этот прием применяется намеренно (особенно, когда факты «говорят сами за себя»). Однако в этих случаях речь идет не о непосредственном «эмоциональном заражении», а о создании эмоций в результате переработки адресатом интеллектуальной информации. Эмоциональный эффект в этом случае является вторичным продуктом. Наиболее регулярно эмотивная функция реализуется в художественной литературе, публицистике. Эстетическая функция. Данную функцию упоминает А. А. Леонтьев, Р. Якобсон и Л. А. Киселева [26: 45]. Эстетическую функцию текста (речи), пожалуй, можно рассматривать как разновидность эмотивной функции, как ее некую «специализированную» ветвь. Если эмотивная функция связана с вызовом самых разнообразных эмоций — от возвышенных до отрица тельных, то в рамках эстетической функции речь адресована к нашему эстетическому чувству — чувству прекрасного. Побудительная функция. Л. А. Киселева рассматривает побудительную функцию как предназначенность языковых средств для передачи волеизъявления субъекта речи с целью побуждения адресата к тому или иному действию или поведению [26: 44J. Приблизительно такой же смысл вкладывает И. В. Арнольд в понятие «во- люнтативная функция». Если сущность первых трех функций заключается в изменении внутреннего состояния адресата речи, безотносительно к тому, какие действия с его стороны повлекут за собой эти изменения (и повлекут ли вообще), то побудительная функция заключается в том, чтобы побудить адресата к определенным действиям (приказы, призывы, лозунги, реклама и т. п.). Побудительная функция может реализоваться тремя различными путями: а) путем обращения к рациональному мышлению (например, военный приказ), б) путем обращения к эмоциям (пример — многие лозунги) и в) смешанным способом, то есть путем обращения как к рациональному мышлению, так и к эмоциям (пример — такие рекламы, где наряду с указанием объективных параметров продаваемого изделия, предпринимается попытка воздействия на адресата методом непосредственного «эмоционального заражения»). Иными словами, побудительная функция в чем-то повторяет интеллектуально-информативную и эмотивную функции. Соответственно трем способам реализации побудительной функции ее можно подразделить на три подвида: а) рационально-побу- дительную, б) эмотивно-побудительную и в) рационально-эмотивно- побудительную. Отметим попутно, что выделение в сфере речевого воздействия интеллектуально-информативной, эмотивной (включая ее ответвление — эстетическую функцию) и побудительной речевых функций в существенных моментах соответствует современным представлениям о существовании в коре головного мозга нескольких систем моделей: системы моделей образов предметов действительности, системы моделей понятий об этих предметах, системы моделей чувств, системы моделей действий и системы моделей языка, между которыми существует сложная координация [9]. Маркировочная функция. А. А. Леонтьев в своей вышеупомянутой работе [42] выделяет функцию «марки», которую он трактует как «номинативную функцию, связанную с употреблением речи в целях наименования каких-то конкретных объектов: географических пунктов, предприятий, магазинов, промышленных изделий и т. д.». К этой же функции А. А. Леонтьев относит f акже использование языка в рекламе [42: 246]. Мы бы отнесли к ней также использование языка для создания названий произведений искусства, запоминающихся лозунгов и т. п. Выделение такой речевой функции, естественно, правомерно толь ко по отношению к номинациям, не вошедшим в словарный фонд языка, используемым временно или локально, например: «Весна» (магнитофон), «Может быть» (духи), «Ну-ка, отними» (конфеты), «Серп и молот», «Арсенал» (заводы), «Уралочка» (женская волейбольная команда), «Опять двойка» (название картины), «Ночной гость», «Мой зять украл машину дров» (названия рассказов). Сюда не относятся номинации, потерявшие речевой характер, практически получившие статус единиц языка (в некоторых случаях даже терминов), сравните: Эрмитаж, Дом Союзов, пломбир, ириска, портвейн, нейлон и т. д. Функция «марки» реализована в некоторых политических и рекламных лозунгах (например, лозунг общественного вижения в ГДР: Mach mit! и название самого движения: Mach-mit- Bewegung). Контактная функция. Для того чтобы оказать воздействие на получателя текста, с ним необходимо установить контакт и поддерживать его в течение всей «передачи» текста. Этот контакт должен обеспечить максимальное воздействие на адресата с целью достижения коммуникативного эффекта. Из сказанного следует, что контактная функция не может не присутствовать в любом тексте, в любом высказывании. В то же время установление и поддержание контакта само по себе не может являться целью коммуникации: контакт устанавливается и поддерживается для осуществления других целей, отраженных в вышеперечисленных речевых функциях. Контактная функция, таким образом, имеет весьма специфический статус: с одной стороны, она носит вспомогательный характер, а с другой — она реализуется во всех актах речи. Традиционно функция контакта (часто она именуется фатичес- кой) трактуется очень узко. Сфера ее действия соотносится только с функционированием стандартных реплик, служащих для вхождения в контакт и его поддержания: «Алло!», «Слушаю вас!», «Угу!», «да-да» и т. д. [42: 245]; обращений, начинательных конструкций с устойчивым лексическим составом, формул приветствия, прощания, благодарности, извинения и т. п., формул поздравительных текстов, некоторых формул, используемых при беседах на такие «контактные» темы, как здоровье, погода и т. п. [25: 57]; различных вопросов и ответов, задаваемых только ради установления и поддержания контакта. Представляется, однако, что функция контакта в тексте значительно шире. Ведь для установления и поддержания контакта, помимо всего прочего, необходимо выбрать соответствующие данной ситуации общения функционально-стилистические и нормативно-стилистические средства. В компании близких друзей вполне уместно сказать: «Вчера Колька на своей машине влетел в столб», то же происшествие в официальном документе (например, в милицейском протоколе) будет описано иначе: «Гражданин Иванов совершил наезд на столб». Если поменять эти фразы местами, то в первом случае (в дружеской компании) это вызовет недоумение слушающих, а во втором (в официальной обстановке) либо комический эффект, либо заставит задуматься о личности чело века, произнесшего столь неуместную по форме фразу (т. е. внимание слушающих переключится с предмета высказывания на личность говорящего). И в том, и в другом случае будет нарушен контакт между отправителем и получателем, необходимый для достижения запланированного коммуникативного эффекта. Для поддержания «смыслового контакта» (для того чтобы адресат мог беспрепятственно и беспрерывно воспринимать логическую линию изложения) текст должен быть организован как цепочка последовательно чередующихся тем — рем, где каждая тема (естественно, за исключением первой) вытекает из того, что было сказано ранее, а первая тема есть нечто общеизвестное или хорошо известное адресату. Таким образом, контактная функция реализуется не только через специальные узкофункциональные речевые формулы, но также и путем отбора языковых единиц и речевых конструкций с адекватной нормативно-стилистической и функционально-стилистической окраской, путем построения правильной тема-рематической цепочки. Причем удельный вес этих средств в реализации контактной функции несравненно выше удельного веса различного рода контактно-функциональных речевых формул. Если первые «работают» в речи постоянно, то вторые появляются лишь спорадически в определенных местах. Как было отмечено выше, содержание функционально, а речевые функции реализуются через содержание. Мы выделили ряд видов содержания и ряд функций речи, и было бы интересно знать, какие корреляции имеются между видами содержания и функций: не специализируются ли определенные виды содержания на выражении определенных функций или (если рассматривать это отношение с другой стороны) насколько избирательны представленные в тексте функции к тем видам содержания, через которые они реализуются. Ответ на этот вопрос позволил бы, в частности, лучше представить себе, ради чего (ради какого воздействия на адресата) сохраняется тот или иной аспект содержания в переводе, ради чего на это порой затрачиваются существенные усилия, принимаются сложные переводческие решения. Верная сама по себе старая переводческая мудрость, гласящая, что в переводе по возможности должны быть воспроизведены все особенности и свойства ИТ, на данном этапе развития переводоведения удовлетворить нас уже не может. Отметим сразу же: четких корреляций между отдельными видами содержания и функций текстов не наблюдается. Наиболее типичная картина — одна и та же функция реализуется через несколько видов содержания, один и тот же вид содержания «работает» на несколько функций. Однако некоторые, пусть недостаточно четко выраженные, закономерности здесь все-таки можно указать. Денотативное содержание реализует почти исключительно информативно-логическую функцию, а также побудительную функцию там, где она пересекается с информативно-логической (образуя два своих подвида: рационально-побудительную и рационально-эмотивно-побудительную функции). Сигнификативные коннотации участвуют в манифестации целого ряда функций. Так, например, с помощью устойчивых этнических ассоциаций реализуются две «родственные» функции текста — эмотивная и эстетическая. Например: Frilhling der Menschheit nennen die Menschen nicht selten den Sozialismus und stellen ihn der kapitalistischen Ordnung entgegen, die ihren tiefen und diisteren Herbst durchmacht („Probleme des Friedens und des Sozialismus”), «Непутевым сердцем я к тебе прибит». (С. Есенин) Через названные сигнификативные коннотации выражается также эмотивно-побудительная и рацио- нально-эмотивно-побудительная ветви побудительной функции, например: Sei keine Duckmaus! Wehrt euch gegen Lohnkurzung! (лозунг западногерманских рабочих). Существенную роль в эмоциональном заражении адресата в рамках эмотивной функции играет такой вид сигнификативных коннотаций, как экспрессивно-стилистический (оценочный) компонент. Вот несколько примеров, взятых из газет: «потворствуют агрессору», «раздувают милитаристскую истерию» (здесь каждое слово несет отрицательно-оценочную коннотацию), «требование американской военщины», «колониальное хозяйничанье». Сигнификативные коннотации типа устойчивых ассоциаций играют определенную роль также в создании маркировочной функции, пример — рекламный лозунг фирмы «Мерседес», сопровождающий изображение фирменного знака в форме трехконечной звезды: Dein guter Stem auf alien StraBen! Здесь хитроумно обыгрывается ассоциируемое с понятием «звезда» представление о судьбе, счастье, везении (сравните: «Родиться под счастливой звездой»). Как уже отмечалось выше, коммуникативно-ситуативные элементы сигнификативных коннотаций (нормативно-стилистическая и функционально-стилистическая окраски) являются важнейшими средствами реализации контактной функции текста. Их неадекватное воспроизведение в переводе нарушает контакт между отправителем и адресатом. Содержание на уровне интерпретатора также является средством реализации целого ряда функций текста. Прежде всего, вероятно, следует сказать о том большом удельном весе, который приходится на него при осуществлении эмотивной и эстетической функций текста. Здесь содержание на уровне интерпретатора выступает главным образом в форме «интерпретируемых аномалий» (см. выше) и различного рода иносказаний, например: «На каком принципе существует серая критика? Где ее истоки и на каком фундаменте? Тут я скажу вам второй афоризм: «На комара с дубиной, на волка с иголкой, на льва с гребешком» (из выступления Г. Троепольского на съезде писателей). Содержание на уровне интерпретатора «работает» также и на интеллектуально-информативную функцию. Наиболее четко эта функция содержания на уровне интерпретатора выступает в тех случаях, когда в тексте имеется недомолвка или, точнее, ссылка на нечто известное отправителю и адресату. Например: «... по кривому, тер нистому, темному девятнадцатому веку, как по тоннелю с лампой шахтеры, шли отчаянные гении и освещали своими размышлениями все стороны жизни. Представьте только — «Былое и думы», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Отцы и дети»!.. Я думаю, нет более важных тем и проблем и сегодня для каждого человека и всего человечества. Какие вопросы ставили гении России перед обществом! Послушайте: «Кто виноват?», «Что делать?», «Кому на Руси жить хорошо»...» (из выступления Р. Гамзатова на съезде писателей) . Здесь не названы имена гениев русской литературы, ибо оратор уверен в том, что они безусловно известны аудитории. Весьма типичны случаи, когда содержание на уровне интерпретатора обслуживает одновременно интеллектуально-информативную и эмотивную функции (см. вышеприведенный пример из рассказа М. Горького «В степи»). Соответственно содержание на уровне интерпретатора участвует в образовании эмотивного аспекта побудительной функции (эмотивное и рационально-эмотивное побуждение), например: SchluB mit der sozialen Demontage! (лозунг западногерманских рабочих, означающий: «Положить конец наступлению на социальные права трудящихся!»). Содержание на уровне интерпретатора может участвовать в реализации маркировочной функции, играющей столь важную роль в текстах политических и рекламных лозунгов, которые невозможно понять, если не обладать знанием определенных реалий (культурных традиций, истории, недавно произошедших в стране событий и т. д.). Иными словами, лозунг лишь некоторый «намек», который интерпретатор должен наполнить (или дополнить) определенным содержанием «от себя». Внутриязыковое содержание. Его роль трудно определить однозначно: в одних случаях суть его воздействия просто недостаточно ясна, а в других — оно переплетается с другими видами содержания (интегрировано в них), оказывает свое регулятивное воздействие через их посредство. Так, например, в стихотворении Г. Гейне внутриязыковое содержание, созданное противопоставлением двух грамматических родов (der Fichtenbaum — die Palme) оказывает свое . воздействие на читателя только через содержание на уровне интерпретатора — это иносказание, которое кроется за денотативным (чисто описательным) планом стихотворения. Иными словами, внутриязыковое содержание является здесь одним из средств реализации содержания на уровне интерпретатора, одной из центральных деталей «конструкции» иносказания. Внутриязыковое содержание нередко используется для создания комического эффекта с помощью так называемой игры слов. В качестве примера можно привести следующий отрывок из диалога между директором театра (по фамилии Гумтхау) и актером, пришедшим просить работу, после того как последний очень неудачно, с многочисленными оговорками пытался прочесть перед директором монолог (в качестве испытания): „Danke, es gentigt. Ich merke schon, Sie sind ein sich vielversprechendes Talent.” Doch der junge Schauspieler beschwort den Theaterdirektor: „Engagieren Sie mich. Jetzt bin ich aufgeregt. Aber von meiner Sicherheit am Abend, von der Eindringlichkeit meiner Charakterisierungskunst, wenn der Vorhang aufgegangen ist, haben Sie keine Vorstellung." Gumthau: „Mindestens keine ausverkaufte.” (/?. A. Stemmle. Aus heiterm Himmel. Theater-und Filmanekdoten) Здесь комический эффект создается обыгрыванием фонетического сходства словосочетания viel versprechen (много обещать) и sich viel versprechen (много оговариваться, допускать много оговорок), а также омонимического отношения слов die Vorstellung (представление как образ сознания) и die Vorstellung (театральное представление, спектакль). Направленность на комический эффект представляет собой своеобразный вид эмотивной функции. Внутриязыковое содержание может нести также и эстетическую функцию, часто неотделимую от эмотивной: Auf den Brettern, die wirklich die Welt bedeuten, denn man kann daraus die Wiege oder den Sarg fur den Erfolg zimmern, stand noch nicht lange ein junger Schauspieler ... (R. A. Stemmle. Aus heiterm Himmel) Здесь внутриязыковое содержание связано с обыгрыванием омонимов Bretter (сцена) и Bretter (доски) и создает эстетический и эмоциональный эффект. Внутриязыковое содержание может также осуществлять инфор- мативно-логическую функцию текста. Это бывает в тех случаях, когда в тексте речь идет непосредственно о явлениях языка, как это имеет место в уже приводившемся диалоге из рассказа Горького «Хозяин», где уже сами слова (единицы языка) становятся денотатами. Наиболее заметна роль внутриязыкового содержания в осуществлении маркировочной функции. В качестве примеров можно привести многие рекламные лозунги: Ваи nicht аЫ Ваи auf Milch! (рекламный лозунг молочных фирм ФРГ); Versichert — gesichert! (рекламный лозунг страховых учреждений ГДР). В первом случае обыгрывается антонимическое отношение глаголов bauen и abbauen и отношение производности второго от первого, во втором — семантическая близость глагольных форм, их производность от одного корня. Структурное содержание. Содержание этого вида участвует в реализации эмотивной и эстетической функций текста. Ритм речи, повторы, параллелизмы и т. п., стихотворный размер, звукопись, фоника, система рифмовки в стихах и т. д. создают часть запланированного эмоционального и эстетического эффекта путем непосредственного «эмоционального заражения». Расположение языковых единиц на синтагматической оси, их повторяемость, то есть структурное содержание текста, участвуют также в создании эффекта запоминаемости, «метки». В качестве примера можно привести только что упоминавшиеся рекламные лозунги, где определенные элементы языка, повторяясь, создают определенную основу, для того чтобы лозунг «привязался» к адресату, врезался ему в память, стал меткой некоего явления. Сравните также: Gefangen — gerettet! (лозунг, который во время Великой Отечественной войны широко использовался в советских листовках, призывавших гитлеровских солдат сдаваться в плен, и построенный на параллелизме грамматических форм и некотором фонетическом сходстве словоформ); Ohne Ingenieure stehen unsere Maschinen. Das steht fest! (рекламный лозунг предприятия, приглашающего на работу инженеров). В тех случаях, когда взаиморасположение слов несет информацию об актуальном членении высказываний, структурное содержание работает на контактную функцию. Как уже отмечалось выше, оно обеспечивает логический контакт между отправителем и адресатом: возможность для последнего свободно воспринимать логическую нить изложения. Перечисленные корреляции функций текстов и наиболее регулярно реализующих их видов содержания можно отразить с помощью таблицы (с. 75). При переводе данного конкретного отрезка текста переводчик нередко сталкивается с невозможностью передать все представленные в нем элементы содержания. В этом случае возникает существенный вопрос: что из содержания следует воспроизвести в первую очередь и с максимальной точностью, что можно воспроизвести менее точно и что — опустить. Очевидно, что ответ на этот вопрос непосредственно связан с проблемой градации элементов содержания текста по степени их функциональной нагруженности. Степень необходимости и необходимой точности воспроизведения отдельных фрагментов и аспектов содержания определяется степенью их функциональной нагруженности, то есть степенью их участия в создании коммуникативного эффекта. С этой точки зрения элементы содержания можно подразделить на следующие категории. Функциональная доминанта содержания — содержательный элемент, воспроизведение которого в переводе является необходимым условием передачи потенциального регулятивного воздействия данного отрезка текста. Функциональная субдоминанта содержания — содержательный элемент, допускающий при воспроизведении в переводе определенные, ограниченные модификации — замены из ограниченного круга возможностей. Соответственно функциональные субдоминанты можно именовать ограниченно-вариативными элементами содержания. Факультативные элементы содержания — те, которые при переводе относительно свободно заменяются другими или без ущерба для функциональных свойств создаваемого Внлы содержания денота тивное сигнификативное на уровне интерн претатора СТруК' турное Фуі^ AJ 3 US и Щ V ? X Й Ї з: 2 % Ей Я г сч j? ч: »к зГ О Der Garagenmeister hatte Werkzeug da, und wir mach ten uns an die Arbeit. (E.-M. Remarque. Drei Kame raden) 3. Через полгода Суворов был назначен командиром Суз дальского пехотного полка... (К. Осипов. Александр Ва сильевич Суворов) Снова были слышны голоса горожан и шаги запыленного взвода пехотинцев, переходящих старый мост. (JI. Франк. Шайка разбойников. Перевод И. Каринцевой) У владельца гаража были инструменты, и мы принялись за работу. (Э.-М. Ремарк. Три товарища) Ein Jahr spater wurde Suworow zum Kommandeur des Susdaler Infanterieregiments ernannt... В первом случае слово Abteilung, имеющее целый ряд значений (отряд, батальон, дивизион), переведено словом «взвод» (по- немецки der Zug). Является ли это ошибкой, и чем обусловлена такая «вольность» переводчика? Почему вместо «отряд» в русском тексте появился «взвод»? Прежде чем ответить на эти вопросы, надо уяснить, какую функцию выполняет текст, из которого взята исходная фраза. Это текст художественного произведения (романа), повествующего о детстве и юношестве молодежи Германии периода после первой мировой войны, о разных путях, которыми шла молодежь в канун эпохи, чреватой особенно грозными и решающими для человечества событиями. Повествование открывается описанием города — места, где развертывается действие романа. Подразделение пехотинцев — деталь этого описания. С точки зрения функции, которую выполняет эта деталь в произведении, совершенно несущественно, что за подразделение марширует по мосту — отделение, взвод или рота. Выбрав «взвод», переводчик, возможно, руководствовался следующими соображениями: описываемый город невелик, характер жизни в городе неторопливый, патриархальный, движение пехотинцев по мосту описывается автором наряду с деталями городского ландшафта, солдаты не привлекают к себе внимания жителей, скорее всего, это небольшое подразделение, совершающее свой обычный путь с места учения в казармы. Что касается другого возможного (более точного в предметном плане) варианта «отряд», то это слово ассоциируется в рус ском языке с подразделением нерегулярных войск (сравните: партизанский отряд) или временным формированием, созданным со специальной целью (десантный отряд, разведывательный отряд, карательный отряд). Очевидно, что целью художественного произведения (если только оно не относится к так называемому документально-художественному жанру) не является описание реальных фактов. Писатель сам «изобретает» факты, подчиняя их общему художественному замыслу: «...художественный текст,— пишет Ю. А. Сорокин,— ориентирован на явления, процессы, факты и артефакты (то есть искусственно созданные факты.— Л. Л.), обладающие минимумом истинности и максимумом правдоподобия» [64: 119]. Конечно же, некоторые вымышленные события и детали могут иметь в контексте художественного произведения высшую степень функциональной ценности. Однако многочисленные детали «декорации», на фоне которых разворачивается главное действие, такой ценностью не обладают. Исходя из этого, die Abteilung позволительно перевести словом «взвод», a Garagenmeister может превратиться во «владельца гаража» (хотя, конечно же, можно было перевести и поточнее, например «автомеханик»). Данные денотативные компоненты содержания являются ограниченно-вариативными (функциональными субдоминантами). Очень яркий пример, иллюстрирующий положение об иерархии коммуникативных ценностей, приводит в своей книге «Теория перевода и переводческая практика» Я. И. Рецкер. В пьесе Дж. Голсуорси «Правосудие» один из персонажей совершает финансовую подделку, переправляя в банковском чеке, выписанном на его имя, слово nine (девять) на ninety (девяносто). В русском переводе пьесы вместо этих цифр фигурируют другие: «восемь» и «восемьдесят». Переводческая трансформация объясняется тем, что русское слово «девять» не переправляется на «девяносто» путем простого добавления букв, без подчистки, недопустимой в денежных документах. Таким образом, в переводном тексте показан способ совершения мошенничества, что несравненно важнее того обстоятельства, что в русском варианте пьесы совершивший подделку украл на 10 фунтов стерлингов меньше [59: 53]. В данном случае внутрилингви- стическое содержание занимает более высокий ранг, чем денотативный компонент. Представим себе, однако, что речь идет о тексте (например, статье из иностранной газеты), где описывается подобный же факт, но имевший место в действительности (к примеру, подлог совершенный некоторым погрязшим в махинациях чиновником). Допустим ли в этом случае переводческий прием, использованный при переводе пьесы Дж. Голсуорси? Разумеется, нет. В этом случае, скорее всего, пришлось бы одновременно использовать и русские и иностранные названия цифр, например: «X. подделал чек, переправив nine (девять) на ninety (девяносто)». Очевидно, что при переводе текстов, основной функцией которых является описание предметов, явлений, ситуаций действительности, переводчик не имеет права изменять предметный план описания, являющийся в данном случае доминирующей частью содержания. Сказанное в полной мере относится к последнему из трех вышеприведенных примеров. Исходная фраза взята из книги, документально описывающей жизнь великого русского полководца А. В. Суворова, и, само собой разумеется, в переводе точно должны быть воспроизведены инвариантные элементы содержания «полк» и «командир полка» (в отличие от вполне допустимых замен в переводах первых двух фраз: die Abteilung — «взвод», Garagenmeister — «владелец гаража»). Выше мы вскользь упомянули о том, что воспроизведение содержания исходного текста в переводе связано с определенными проблемами. Какие это проблемы? Прежде чем ответить на вопрос, подчеркнем еще раз: содержание воспроизводится в переводе ради воссоздания функционального облика текста — набора и специфического соотношения несомых им функций. Соотношение содержания и реализуемой с его помощью функции сложно и многолико. В некоторых случаях функция и содержание настолько тесно взаимосвязаны, что трудно одно отделить от другого. Это имеет место в случае с информативно-логической функцией, которая в общем-то и заключается в том, чтобы сообщить адресату определенные факты, мысли, то есть передать ему определенное предметно-логическое содержание. В случае с другими функциями дело выглядит иначе. Там усвоение содержания само по себе не является окончательной целью, запланированным коммуникативным эффектом. Им является определенное эмоциональное или эстетическое состояние адресата, вызов действий с его стороны, состояние контакта с отправителем, способность адресата выделить для себя некоторые явления действительности и помнить о них (маркировочная функция). ГНе являясь в переводе самоцелью, передача содержания в переводе осуществляется с необходимыми модификациями («компенсирующими» сдвигами), обеспечивающими воспроизводство функций исходного текста в новых лингвоэтнических условиях. Стало быть, в переводе содержание не столько передается, сколько транспонируется (воспроизводится с определенными изменениями). Однако это не означает, что в переводе существует лишь проблема воспроизведения модифицированного содержания и не существует проблемы его «прямой» передачи. Ведь, как было отмечено выше, без существенных функциональных потерь модификациям, заменам и т. п. подвергаются лишь те элементы содержания, которые не являются функциональными доминантами содержания. Кроме того, содержание обладает собственной ценностью, ибо оно репрезентирует мысль автора. Как было показано выше, даже незначительные изменения исходного содержания иногда могут повлечь за собой серьезные искажения авторской мысли. Поэтому там, где это возможно, содержание исходного текста должно передаваться максимально точно. Возможность передачи содержания зависит от «доминантной плотности» переводимого отрезка текста: чем больше функциональных доминант приходится на отрезок текста и чем короче этот отрезок, тем труднее воспроизвести эти доминанты. Традиционно считается, что игра слов часто непереводима. Это объясняется тем, что на небольшом отрезке текста сконцентрированы две функциональные доминанты: внутриязыковое и денотативное содержание. Каждое из них в отдельности можно было бы передать, однако подобрать эквивалент, позволяющий воспроизвести то и другое, удается сравнительно редко. Вернемся еще раз к нашему примеру с диалогом из рассказа М. Горького «Хозяин». В принципе нетрудно было бы подобрать ряд немецких слов, аналогичный по отношениям фонетического сходства и производности русскому ряду «свет» — «цвет» — «цветок», и таким образом найти эквивалент по внутриязыковому содержанию, например: Раппе — Pfanne — Pfankuchen, однако одновременно нужно передать и денотативное содержание, что оказывается невозможным74 Таким образом, доминантная плотность текста — это еще один аспект проблемы переводимости. Без преувеличения можно сказать, что возможность перевода закономерна там, где доминантная плотность текста невысока. Там же, где она высока, где на небольшой отрезок текста приходится несколько разноплановых функциональных доминант содержания, возможность перевода становится, скорее, случайностью, чем закономерностью. При воспроизведении исходного содержания используются различные приемы (переводческие операции), которые будут описаны в 6-й главе этой книги. В заключение этой главы вернемся к постановке проблемы, отраженной в ее заголовке: каким образом исходный текст детерминирует действия переводчика? Будучи иерархически организованной системой функциональносодержательных элементов, исходный текст предписывает переводчику степень точности их воспроизведения и допустимые границы производимых при этом модификаций.