Философия во Франции

Можно ли рассказать о цвете времени? Кто мог бы сказать, что было веянием времени? Приступая к настоящей работе, я обязательно должен очертить ее границы.

Французская философия — это философия, которая говорит по- французски, даже если она высказывает греческие, латинские, английские или немецкие мысли.

Последующие страницы станут введением к современной французской философии. Изложение французской философии в целом должно бы начинаться с Декарта (отвечающего Монтеню). Изложение новейшей философии тоже могло бы иметь подобное начало. Однако заглавие исследования, чью первую страницу вы читаете, заявляет о более скромном намерении: ввести читателя, которого я гипотетически предполагаю наиболее далеким от французских традиций и способа философствования, в мир языка и смысла дискуссий, в сегодняшней Франции считающихся философскими.

«Современную французскую философию» нельзя отождествлять ни с эпохой в развитии философии, ни с какой-либо одной школой. Она совпадает с совокупным дискурсом, имеющим место во Франции и рассматриваемым сегодняшней публикой как философский. Предмет моего изложения ограничивают именно обстоятельства (место, даты). На первый взгляд, эти обстоятельства являются внешними по отношению к собственно философии. Возможно, вызовет беспокойство тот факт, что философия, погруженная в веяния своего времени, может быть в силу этого сведена к мнению.

Публика не обязательно хороший судья. Ее определение вовсе не является непогрешимым. Это важно подчеркнуть, поскольку наша программа вырисовывается в следующем смысле: проникнуть в то, о чем говорили на определенной территории и в определенную эпоху, т.е. в конечном счете выбрать только то, что особенно громко прозвучало в самой широкой аудйтории. Подобный громогласный подход к философии в высшей степени несправедлив, потому что он оставляет в стороне то, что не было услышано публикой или было услышано не в должной степени, хотя порой и заслуживает быть услышанным. Следует ясно осознать, что тексты, которые я буду использовать, не обязательно относятся к числу наиболее интересных из тех, что были опубликованы в современный период. Нет даже уверенности, что они все представляют интерес, поскольку в целом используемая библиография делится на четыре класса. I.

Тексты, которые все цитируют и все считают достойными цитирования. II.

Тексты, которые все цитируют, но кое-кто считает их того не заслуживающими. III.

Тексты, цитируемые немногими или даже кем-то одним, НО ИМИ считающиеся более важными, чем тексты двух предыдущих классов. IV.

Тексты, не известные никому, за исключением соответствующих авторов.

Само собой разумеется, подобная классификация не имела бы смысла во введении к общей философии, где одно только представление философского вопроса позволило бы оценить философское достоинство текста, к кому бы он ни был обращен. Но во введении к сегодняшней французской философии мы должны оставить лишь сочинения, относящиеся к классам I и II. Устраняя классы III и IV, необходимо осознавать, что мы отвергаем не только посредственные и малозначимые тексты, но также уже имеющие своих реальных читателей, по крайней мере, за пределами Франции, или которым еще предстоит их обрести, или которые могли бы стать таковыми.

Наконец, последнее ограничение — узкое (к счастью) пространство, которым я располагаю, не позволит мне привести все имена, все названия, которые были на устах у публики. Настоящая работа не стремится к тому, чтобы стать Who fs who французской философии, и даже ее Gotha. Пришлось отказаться от того, чтобы подмечать тот или иной нюанс, то или иное мелкое различие в рамках школы и ограни- читься одной версией каждой философемы. Здесь я представлю версию, о которой говорили больше всего. И она не обязательно будет самой остроумной. Конечно же, я оставлю за собой право приводить имена, которые, по моему личному мнению, либо у всех на слуху, либо станут таковыми завтра или когда-нибудь. Чего греха таить, риторический критерий в философии — это разноголосица.

Остается хотя бы кратко уточнить обстоятельства времени и места.

Как далеко простирается то, что мы представляем как наше настоящее? Во многих отношениях не было бы необоснованным принять в качестве точки отсчета Французскую революцию, даже Декарта. Но лучше всего исходить из дня сегодняшнего. Однако великое дело поколения — возвратить долги, унаследованные от поколения предыдущего. Отцы ели незрелый виноград, а у детей оскомина. Поступая таким образом, каждое поколение возводит препятствия, столкнуться с которыми предстоит следующему поколению. Значит, для того, чтобы очертить то, что является для нас днем сегодняшним, придется рассматривать два поколения: нынешнее, активно действующее сейчас и то, которое ему непосредственно предшествовало.

В недавней истории философии во Франции мы можем наблюдать переход от поколения «трех Н», как говорили после 1945 г., к поколению трех «властителей подозрения», как станут говорить в 60-е годы. Три «Н» — это Гегель, Гуссерль, Хайдеггер1, а три «властителя подог зрения».— Маркс, Ницше, Фрейд. Это не означает, что гегельянцы или гуссерлианцы внезапно исчезли со сцены в 1960 г. Но те, кто настаивает на своей принадлежности к последователям «трех Н» или одного из них после этой даты, должны первыми признать, что не занимают более господствующего положения. Впрочем, этот факт заставляет их в дискуссиях учитывать общераспространенное doxa, предупреждая заранее замечания, которые могли бы им быть сделаны от имени новой троицы. В таком случае на нашу долю выпадает задача отыскать причины этого изменения. Почему властители, царившие с 1930 по 1960 гг., были одновременно сброшены с трона в 60-е, уступив его вновь пришедшим? Заметим, что объединение авторитетов мысли в последовательные триады есть факт риторический: дотошный историк философии обязательно сделает всякого рода замечания по поводу подобных сближений, но он не сможет помешать поколению извлекать общий урок из прочитанного у Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера. Не может не иметь значения и тот факт, что наиболее цитируемые после 1930 г. тексты оказывались чаще всего труднодоступными: одни потому, что еще не были переведены («Феноменология духа» была пе- реведена в 1947 г., а «Бытие и время» не переведено еще и в 1978 г.); другие потому, что не были даже опубликованы (именно таким образом вызывавшие наибольшее восхищение тексты Гуссерля окажутся неизданными произведениями из Лувена). Эти особые обстоятельства благоприятствуют плодотворному преобразованию самим читателем цитируемой мысли, — преобразованию, которое обычно наблюдается при рождении авторитета. Не думайте, что произведение становится авторитетным, потому что оно прочитано, изучено и в конечном счете сочтено убедительным. Совсем наоборот: его читают, так как уже имеют убеждение. Произведениям предшествует молва. Как пишет Морис Бланшо, общественное мнение нигде не достигает такой полноты, как в молве: мнение есть, например, то, «что можно прочесть в газетах, но никогда — в той или иной определенной газете»; именно такова суть молвы, поскольку «то, что я узнаю из молвы, я уже обязательно когда-то слышал»2. По своего рода платоновской реминисценции текст, в который мы влюбляемся, — это текст, из которого мы не перестаем узнавать то, что уже знали. Это признавал Мерло-Понти:

«Мы обнаруживаем единство феноменологии и ее подлинный смысл именно в нас самих. Вопрос, следовательно, состоит не столько в том, чтобы подсчитывать цитаты, сколько в том, чтобы фиксировать и объективировать эту феноменологию для нас, благодаря которой многие из наших современников, читая Гуссерля или Хайдеггера, чувствовали, что они не столько встретились с новой философией, сколько узнают то, что ожидали узнать»3.

Впрочем, мы не должны здесь задаваться вопросом, соответствуют ли интерпретации Гегеля, Гуссерля, а затем Маркса или Ницше тем мыслям, которые рни хотят прояснить.

Наконец, нужно сказать несколько слов о свойствах пространства, в котором циркулируют философские высказывания.

Это пространство демонстрирует примечательную устойчивость, по крайней мере, демонстрировало вплоть до недавнего времени, когда дало о себе знать слияние уже существовавших с конца прошлого века сетей могущественных средств массовой коммуникации (телевидение и т.д.).

Университетское пространство философии характеризуется концентрической, в значительной степени централизованной структурой. Это, в первую очередь, лицеи, обеспечивающие университетам их контингент в лице будущих преподавателей среднего образования. Преподаватели лицеев в основном набираются государством на конкурсной основе. Поскольку программа конкурсных испытаний (конкурс на ученую степень, свидетельство о специальной профессиональной подготовке — CAPES) зависит от программы выпускного, так называемого «философского класса», то и преподавание философии во Франции в той или иной мере определяется природой и функциями этой программы. В соответствии с официальной доктриной, Программа, этот шедевр цельности и строгости, могла бы стать предметом единодушного согласия. На самом же деле она представляет собой скорее результат компромисса между различными тенденциями, вот почему столь часто восхваляемый Шедевр время от времени серьезным образом перерабатывается. Программы по философии, обвиняемые одними в том, что они являются носителями реакционной идеологии, а другими — в том, что уничтожают последние следы подлинной философии, еще сохранившиеся в предыдущей программе, следуют одна за другой, отражая кратковременное состояние политических сил не только среди преподавательского состава, но и в стране в целом.

Мало кого удовлетворяет программа, как она есть, бесчисленное множество людей требуют ее переработки. Однако никто, кажется, не ставит под сомнение необходимость какой бы то ни было программы. Такой культ программы, всегда приводящий в удивление иностранцев, объясняется любовью французов к институту бакалавра, этому воплощению идеала равенства. Экзамен же на звание бакалавра в том, что касается философии, состоит в следующем: в один и тот же день, в один и тот же час в течение равного отрезка времени все кандидаты на строго одинаковом листе бумаги по единой форме должны написать сочинение на тему, которая до недавнего времени представляла собой какой-либо вопрос из Программы. Эти единообразные работы затем проверяются преподавателями в соответствии с директивами, изданными по этому случаю министерством. Для того чтобы проверка была беспристрастной, переезд проверяющих из города в город организован таким образом, чтобы ни один из кандидатов не оказался лично знаком со своим экзаменатором. Отсюда и императивное требование программы, единой для всех французских лицеев на Земле и, если бы возникла такая необходимость, то и на других планетах.

Само собой разумеется, что набор преподавателей, в детали которого я сейчас не могу углубляться, происходит на основе аналогичных принципов. Являясь настоящим ритуалом посвящения, конкурс на замещение вакантных должностей вырывает кандидатов из сферы, смутно ощущаемой ими как некое зло (захолустье, провинциальная самобытность), чтобы превратить их в миссионеров общественного и государственного духа. В этом отношении следует подчеркнуть предопределяющую роль председателя комиссии по замещению вакантных должностей. Будучи назначенным непосредственно министром, он выбирает прочих членов комиссии, председательствует на всех обсуждениях и определяет программу конкурса (извлеченную из Программы философского класса), которая, в свою очередь, будет определять программы преподавания на философских факультетах. Сам стиль французской филрсофии как бы создан для этого: когда в комиссии царило неокантианство в лице Леона Брюншвика, огромное большинство студентов старательно усваивало идеи Платона, Декарта и Канта, — изучаемых именно в таком порядке, — как движение сознания к духу; что касается авторов, осуждаемых неокантианством, таких, как Аристотель или Гегель, то здесь можно было ограничиться лишь общим опровержением.

Тот факт, что преподаватель философии во Франции является государственным чиновником, объясняет и то, что преподавание неизбежно имеет политические последствия. Последствия эти мало ощутимы в периоды национальной стабильности, зато во времена политической неустойчивости они становятся определяющими. В первые годы существования III Республики на университетскую философию была возложена государственная миссия: разъяснять учащимся легитимность новых республиканских институтов. На решение этой задачи претендовали две доктрины: социологический позитивизм Дюрк- гейма и неокантианский рационализм (берущий свое начало в философии Ренувье и позднее воплощенный в концепции Брюншвика). В конце концов победу одержал последний. Хотя доктрины и противоположны, обе они учили, что развитие человечества с самых отдаленных своих истоков постоянно шло по пути к взаимному согласию всех человеческих существ на основе разумных принципов — принципов, которые как раз и воплощены в республиканских институтах! Мы увидим, что исходным моментом для поколения 1930 г. будет стремление избежать этого оптимистического видения истории.

Но, конечно же, философы вынуждены медленно демонстрировать свое политическое значение в мирском пространстве (газеты, журналы, средства массовой информации). Выбор определенной политической позиции был и остается во Франции решающим испытанием, именно он призван раскрыть конечный смысл мысли. Все происходит таким образом, будто до сути дела добрались как раз в тот самый момент, когда философы, отталкиваясь от гипотез о единстве и множественности или о природе познания, наконец переходят к вопросу о грядущих выборах или о позиции коммунистической партии. Не перестает поражать, как мгновенно осуществляется здесь головокружительный переход от Идеи блага к благу, данному в ощущениях.

На самом же деле, несмотря на чрезмерное проникновение политических интересов в философские дискуссии, мы имеем дело вовсе не с расцветом очень важной политической рефлексии в собственном смысле этого слова. Серьезные книги по политической философии, написанные по-французски, можно пересчитать по пальцам одной руки. Именно так экзистенциалисты, например, множили политические декларации и выступления; между тем напрасно искать у них какую-либо теорию государства или размышление о современных формах войны. Все происходит так, будто то или иное философское высказывание можно приписать непосредственно той или иной политической партии. Создаются и гибнут самые странные репутации: до 1968 г. эпистемология занимала скорее левые, а метафизика — правые позиции; но с возникновением экологических волнений эпистемология кажется уже реакционной, а метафизика принимает разрушительный вид.

Такая резкая перемена политических ценностей на Бирже мнений вовсе не способствовала ясности дискуссий. И тем не менее здесь налицо важный факт. Отношение философии к общественному мнению во Франции есть прежде всего отношение к мнению политическому, а уж затем — к мнению литературному, т.е. к литературным группам (например, «новый роман», группа журнала «Тель Кель»). Поскольку эти группы, в свою очередь, также заявляют о собственных политических пристрастиях, то разного рода позиции объединения или противопоставления пересекаются между собой. Например, группа «Тель Кель» в определенный период является сторонницей «поддержки компартии»; значит, и читатель, разделяющий ее взгляды на современную литературу, непременно будет прокоммунистическим. Но тот же самый читатель отречется от этой литературной доктрины либо порвет с «поддержкой компартии», когда немного позднее «Тель Кель» займет прокитайские позиции. И в зависимости от того, в какой из двух этих периодов читатель купит журнал «Тель Кель», он найдет в нем или не найдет статьи, подписанные Жаком Деррида.

Поэтому мое изложение порой неизбежно коснется политической обстановки. Разумеется, это относится к тем случаям, когда сам философский дискурс будет стремиться к соответствию этой обстановке.