Гуманизация ничто

Поколение «трех Н» — первое поколение XX в. Из хронологии мы узнаем, что представители этого поколения родились в начале века (Сартр — в 1905 г., Мерло-Понти — в 1908 г.) и стали известными в канун Второй мировой войны.

Интерпретация Гегеля

«Ведь вполне возможно, что будущее мира, а следовательно, смысл настоящего и значение будущего действительно зависят в конечном итоге от того, каким образом мы интерпретируем сегодня гегелевские сочинения»

Александр Кожев. Critique, 1946, N° 2-3, С. 336

Если и существует признак произошедших в умах изменений — бунт против неокантианства, закат бергсонианства, — то таким признаком является возврат к Гегелю. Примечательно, что проклинаемый неокантианцами Гегель вдруг становится авангардным автором, с почтением цитируемым в самых передовых кругах. Такой ренессанс, видимо, объясняется двумя главными причинами. Первая — возрождение интереса к марксизму вследствие русской революции. Какой- то отблеск славы, окружавшей большевистских лидеров, пал и на Гегеля в той мере, в какой Ленин, например, весьма настоятельно советовал его почитать. Вторая причина — влияние курса лекций, прочитанного Александром Кожевом в Высшей школе практических исследований с 1933 по 1939 г. Текст лекций, которые прослушает боль- шинство главных представителей поколения «трех Н», будет опубликован благодаря стараниям Раймона Кено в 1947 г.4

Наиболее характерная особенность — это изменение употребления слова диалектика. До 1930 г. отношение к нему было пренебрежительным: для неокантианца диалектика есть «логика видимости»; для бергсонианца она способна породить лишь чисто вербальную философию. Зато после 1930 г. слово «диалектика» употребляется всегда в хвалебном смысле. Отныне хорошим тоном считается преодоление «аналитического разума» (кантовского Verstand) или также «механицизма» при помощи диалектики. Диалектика становится столь возвышенным понятием, что даже оскорбительно требовать ее определения. На протяжении тридцати лет она будет подобна Богу негативной теологии: следовало отказаться от ее определения и касаться ее можно было, лишь объясняя то, чем она не является. Так, после стольких лет развития диалектической мысли Сартр напишет в 1960 г.:

«Сама диалектика не смогла бы стать предметом понятий, поскольку ее развитие их все порождает и все разлагает»5.

Весьма разочаровывающее заявление, особенно когда обнаруживаешь его в работе объемом в восемьсот страниц, призванной, если верить ее названию, как раз объяснить, в чем состоит суть способа диалектического мышления.

Слава диалектики померкнет лишь с выходом на сцену второго поколения (после 1960 г.). Сжигая почитаемого до сих пор идола, оно будет разоблачать в диалектике в первую очередь иллюзию, стараясь от нее освободиться, на сей раз с помощью Ницше.

Подготовленный к Гегелевскому конгрессу 1930 г. доклад о состоянии гегелевских исследований во Франции? Александр Койре начал с признания краткости своего изложения. Он извинялся за то, что ему особенно нечего сказать, так как во Франции нет гегелевской школы. В последующие десять лет ситуация настолько изменилась, что Мер- ло-Понти в 1946 г. мог написать эти строки, посвященные Гегелю, которые и сегодня вновь поражают нас:

«Гегель стоит у истоков всего великого, что произошло в философии за последнее столетие, например марксизма, Ницше, феноменологии и немецкого экзистенциализма, психоанализа; он впервые предпринял попытку исследовать иррациональное и включить его в расширенный разум, изучение которого остается задачей века. (...) Если мы не отказываемся от надежды на постижение истины независимо от занимаемых теоретических позиций, и если, с самым живым ощущением субъективности, мы сохраняем обет верности новому классицизму и органичной цивилизации, то в сфере культуры нет более срочной задачи, чем обратить снова неблагодарные доктрины к гегелевскому началу, которое они пытаются забыть»6.

Совершенно очевидно, что, когда Мерло-Понти писал эти слова, он не собирался формулировать парадокс, а хотел только выразить общее чувство в отношении точно установленного факта. В силу какой тайной генеалогии Гегель стоит у истоков «неблагодарных доктрин», каковыми можно было бы считать мысль Ницше или психоанализ? Но именно это Мерло-Понти в то время не уточнял. Тем не менее данное утверждение, даже оставаясь весьма рискованным в том, что касается его предмета, по-прежнему представляет для нас большой интерес. Оно указывает нам точку пересечения многочисленных ориентиров эпохи, открывает стремление к общему языку, который представлялся тогда не иначе как гегельянским7.

В 1930 г. Гегель представал романтическим философом, долгое время опровергаемым развитием научного знания (таково было мнение Брюншвика, не упускавшего случая процитировать Койре в своем «Докладе»). В 1945 г. Гегель стал вершиной классической философии и истоком всего самого современного. Затем колесо совершило новый оборт. Свою диссертацию, опубликованную в 1968 г., Жиль Де- лез начинает с определения принципиальных моментов, составляющих основу «духа времени»: мы находим в этом перечне хайдеггеров- ское «онтологическое различие», «структурализм», «новый роман» и т. д. Он писал в то время:

«Все эти признаки могут быть приписаны всеобщим антигегельянским настроениям: различение и повторение заняли место тождественного и отрицательного, тождества и противоречия»8.

Фуко, со еврей стороны, замечает в Вводной лекции к читаемому им курсу в Коллеж де Франс в 1970 г.:

«Вся наша эпоха, будь то посредством логики или эпистемологии, будь то

при помощи Маркса или при помощи Ницше, стремится избежать Гегеля»9.

Таким образом, в 1945 г. все современное проистекает из Гегеля, и единственный способ объединить противоречивые требования современности состоит в предложении интерпретации Гегеля. В 1968 г. все, что есть современного, т. е. те же Маркс, Фрейд и т.д., враждебно Гегелю. Различие между двумя поколениями определяется этим изменением знака, выражающим отношение к Гегелю: знак плюс повсюду заменяется на знак минус. Но зато неизменным остается само определение отношения: речь по-прежнему идет об одной и той же точке, к которой в первом случае приближаются (вернуть того или иного блудного сына под сень гегелевского дома) и от которой во втором случае отдаляются (положить конец гегелевской тирании).

Тот, кто усмотрел бы в творчестве Гегеля памятник рационализму, несомненно удивился бы уважению, которое открыто выражали будущие французские «экзистенциалисты» Гегелю: если существование по сути своей абсурдно, неоправданно, то как можно привыкнуть к мысли, что «все действительное разумно»? Но приведенный выше диагноз, поставленный Мерло-Понти, прекрасно объясняет это положение вещей.

Кожев, охотнее говоривший о мудрости, нежели о рациональности, придерживался второй гипотезы. По его мнению, Гегель якобы чуть было не впал в безумие в момент достижения абсолютного знания. Вообще говоря, его интерпретация Гегеля, далекая от акцентирования разумных и умиротворяющих моментов гегелевской мысли, предпочитает моменты парадоксальные, чрезмерные, грубые и особенно кровавые. Как рассказывают, во время событий мая 1968 г. Кожев говорил: кровь не пролилась, значит, ничего и не произошло... Его комментарий к «Феноменологии духа» представляет ее как изложение всеобщей истории, на протяжении которой именно кровавые битвы, а вовсе не «разум» подталкивали ход событий к счастливой развязке. Он не упускает случая упомянуть об орудийных залпах, которые будто бы слышал Гегель, завершая работу на& рукописью в Йене. Это объясняет тот факт, что среди наиболее верных слушателей курса Кожева можно найти даже и тех, кто позже предоставит главное свое оружие «общему антигегельянству», наблюдаемому Делезом в 1968 г.; среди прочих был Батай, на которого Кожев оказал значительное влияние10, а также Клоссовски11. В версии Кожева некоторые черты гегелевской мысли способны соблазнить ницшеанца: в ней есть нечто отважное и рискованное, она ставит под угрозу самого мыслителя, его идентичность, она направлена по ту сторону общепринятого мерйла добра и зла. Гегель говорил, что философское умозрительное построение стремится объединять и примирять «будни» и «праздникжизни», иными словами, аспекты существования мирские (труд, семейную жизнь, супружескую верность, профессиональную серьезность, сберегательную кассу и т.д.) и священные (игра, пожертвования, головокружительные взлеты, состояния поэтического вдохновения)12. Издатель курса лекций Кожева Р. Кено превратит понятие «праздник жизни» в название одного из своих романов. Несомненно, внимание публики к Кожеву привлекал его талант компрометировать философию в том смысле, в каком говорят о «компрометирующих знакомствах», — заставляя ее проникать в те сферы существования, куда она до сих пор входила без особой охоты: политический цинизм, доблесть резни и насилия и, в более общем плане, — неразумные истоки разумного. Благодаря магическому искусству повествования, которым обладал Кожев, эти аспекты гегелевского творчества, долгое время считавшиеся постыдной частью его философии, теперь составляют всю ее ценность. Реальность — беспощадная борьба людей за ничтожные цели: люди отдают жизнь за защиту знамени, за удовлетворение нанесенного оскорбления и т.д.; всякая философия, игнорирующая этот основополагающий факт, есть идеалистическая мистификация; такова, в самых грубых чертах, суть учения Кожева.

Кожев оставляет в наследство своим слушателям террористическую концепцию истории. Этот мотив Террора присутствует во всех дискуссиях, продолжающихся и по сей день: его можно найти и в названии написанной Мерло-Понти в 1947 г. книги, оправдывавшей политику «поддержки компартии» вопреки проходившим в Москве судебным процессам («Гуманизм и террор»); мы обнаруживаем его и в анализе Сартром французской революции в его «Критике диалектического разума» (тема «братства-террора»), равно как и в его апологии насилия; наконец, мы встречаемся с ним и в великом испытании совести класса интеллектуалов, которое приведет их в 1977—1978 гг. (благодаря выступлениям «новых философов») к признанию гипнотического воздействия самых жестоких из властей именно в силу того, что те не обременяют себя угрызениями совести и осмеливаются демонстрировать настоящую силу. Андре Глюксман напишет книгу, чтобы обвинить всех философов без разбору в том, что в своих спекулятивных произведениях они воплощали желание властвовать, что свидетельствует о сообщничестве философов и тиранов13. Эта очевидно чрезмерная обвинительная речь показывает, в какой степени урок Кожева был усвоен и до сих пор еще царит в умах. И действительно, ведь именно Кожев писал: между философом и тираном нет существенной разницы14; конечно же, мимолетность жизни не позволяет человеку быть одновременно и философом, и тираном; но различие только в этом, и тиран всегда не кто иной, как государственный деятель, пытающийся реализовать в мире философскую идею; таким образом, истинность философской идеи, объясняет Кожев, измеряется ее реализацией в истории и, следовательно, философу не в чем упрекнуть тирана, если тот осуществляет террор во имя идеи, что имеет место во всех современных тираниях, поскольку владыки ссылаются при этом на идеологию. Таким образом, основанием террористической философии является не просто «желание знать», как полагает Глюксман, но прагматическое определение истины («истинное есть результат»), определение, которое, очевидно, не было единодушно принято философами. Подобные выводы можно отметить в следующем пассаже:

«Что же в конечном итоге есть мораль Гегеля? (...) Она есть то, что существует в качестве того, что существует. Любое действие, будучи отрицанием существующей данности, является дурным: грех. Но грех может быть прощен. Как? При помощи успеха. Успех оправдывает преступление, поскольку успех — это новая реальность, которая существует. Но как можно судить об успехе? Для этого нужно, чтобы История закончилась»15.

Именно поэтому революции обязательно являются кровавыми.