История становления теорий «модернизации» в ФРГ оказалась довольно сложным процессом. Он определялся различием ролей США и ФРГ в мировой политике и явился следствием далеко не одинаковых идеологических потребностей буржуазии обеих стран.
Существуют различия и в социальном облике представителей теорий «модернизации» в обеих странах, в специфике отдельных социально-научных дисциплин и духовных традиций. История обновления теорий «модернизации» в ФРГ явилась по существу процессом слияния собственных идей и «импортированных» из других регионов, что привело в середине 70-х годов к институциализации исторических исследований «модернизации», ориентированных на изучение социально-исторических проблем и связанных с социал-реформизмом. Это в значительной мере определило различия в содержание и функциях теорий «модернизации» в ФРГ и США. В 60-х годах в ФРГ теории «модернизации» были взяты на вооружение прежде всего буржуазными социологами и политологами. Понятие «модернизация» употребляли тогда и некоторые историки и «исследователи коммунизма» при разработке новой интерпретации истории России и Советского Союза с позиций концепции «индустриального общества». С начала 70-х годов группа молодых историков начала рекламировать теории «модернизации» в качестве методологической основы исторических теорий, т. е. теории всемирной истории и исторических исследований современной истории, значительно расширив тем самым область их применения. Показательны в этом отношении «Коллоквиум по социальной и экономической истории» в Билефельде, тюбингенские чтения и особенно дискуссия в рабочей группе «Модернизация» на XXX съезде «Союза историков Германии» в Брауншвейге (1974 г.) *. Выходящий в ФРГ с 1975 г. журнал «История и общество» можно рассматривать как современный центр по проверке эвристических возможностей теорий «модернизации» капитализма в исторических исследованиях и выявлению их преимуществ по сравнению с соперничающими теориями и подходами к исследованиям. При этом были внесены значительные изменения в понимание и использование концепции «индустриального общества». Подобные тенденции тесно связаны с разгоревшейся в начале 70-х годов дискуссией по проблемам теории и методов исследования, с интенсивными поисками новых форм связи исторической науки и теории истории2. Каковы особенности становления теорий «модернизации» в ФРГ? В отличие от США империализм в ФРГ сразу после второй мировой войны был не в состоянии проводить самостоятельную политику в отношении освободившихся стран; только в 60-х годах он начал играть заметную роль в империалистической политике. В ФРГ исследования освободившихся стран были до того времени сравнительно незначительными, поэтому и «первоначальные» американские теории «модернизации» не были здесь восприняты. Такие исследования долгое время проводились в сущности только в рамках традиционной буржуазной этнографии. В ФРГ с теориями «модернизации» познакомились лишь на второй фазе их эволюции — фазе реформ, т. е. в момент, когда эти теории в США уже утратили свое решающее влияние на исследования освободившихся стран. Поэтому в ФРГ исследования «модернизации», включая освободившиеся страны, не проводились; теоретический интерес к проблеме «модернизации» выразился здесь прежде всего в формировании социологических и исторических теорий. Еще одна характерная особенность становления теорий «модернизации» в ФРГ состоит в том, что здесь в результате общего превосходства Западной Европы над США в сфере формирования идеологических концепций уже в 50-е годы была разработана концепция, «индустриального общества», которая вплоть до 70-х годов оставалась в ФРГ наиболее ходячей теоретической концепцией. Она вполне удовлетворяла потребность буржуазии в создании чувства уверенности в будущем, поскольку выдвигала псевдоперспективы и долго использовалась в качестве основы эффективной апологетики капитализма. Исходя из нее, ставились различные исто рические диагнозы, давались интерпретации современности, определялись локальные границы, в которых капитализм, эволюционировавший в «индустриальное общество», рассматривался как воплощение благосостояния, социальной справедливости, гуманности и демократии. Вера в то, что развивающаяся индустриализация с необходимостью влечет за собой гуманизацию и (буржуазную) демократизацию (теория «индустриализации— демократизации»), и иллюзия того, что все общественные процессы можно регулировать и программировать с помощью государственно-монополистического управленческого аппарата, в то время еще не были развеяны. Сторонники концепции «индустриального общества» связывали их как с гибкими псевдолиберальными, так и с консервативными, авторитарными представлениями о социальном «порядке». Их реакционные социально-политические взгляды отразились в тезисе о «сформированном обществе». Этот тезис, выдвинутый консервативными теоретиками Г. Брифсом, Э. Фегелином, Р. Альтманом и распропагандированный в 1965 г. федеральным канцлером Л. Эрхардом, основывался на сглаживании конкурирующих общественных интересов (в противовес реальной картине «плюралистической демократии») и служил призывом к объединению всех социальных групп в целях повышения производительности труда в индустрии и усиления военной мощи империализма ФРГ. Таким образом создавалась модель «общественного порядка» для империалистических партнеров и государств Азии, Африки, Латинской Америки, «привлекательность» которой должна была, по замыслу авторов, «развенчать» социализм «идеологически и политически»3. В историко-идеологической области этой модели соответствовала трехфазная периодизация «индустриального общества»: развитие от «общества классовой борьбы» в XIX в. через «плюралистическое общество-союз» первой половины XX в. к «сформированному обществу». С точки зрения этой периодизации ФРГ находилась на стадии перехода от «плюралистического» к «сформированному обществу»4. Быстро изъятая из обихода по тактическим соображениям концепция «сформированного общества» отражала эйфорию длившегося почти 20 лет экономического'подъема ФРГ, а также официально выраженное правительством ФРГ после второй мировой войны стремление к превращению страны в великую державу. Таким образом, к концу 60-х годов в ФРГ сформировалось буржуазное «мировоззрение насыщенности», которое не было серьезно поколеблено даже в период экономического спада 1966—1967 гг. Имевшийся в наличии мировоззренческий и общественно-теоретический арсенал удовлетворял потребностям сохранения системы. Концепция «сформированного общества» явилась попыткой направить противоречивый западный идеологический союз на борьбу против коммунизма по стратегическому пути, разработанному в соответствии с собственными представлениями. В области внешней политики в отношении социалистических государств господствовали заимствованные в США теории «эрозии восточного блока» и «конвергенции», которые рассматривались в качестве обещавших успех ориентировочных установок. Таким образом, до конца 60-х годов ФРГ не испытывала настоятельной потребности в разработке новой мировоззренческой и общественно-теоретической ориентации. Это в большей степени касалось и буржуазной идеологии истории ФРГ 50—60-х годов. Главная причина сравнительно позднего обращения историографии ФРГ к новым теоретико-методологическим концепциям, прежде всего к теориям «модернизации» и концепциям социальной истории, состоит в использовании «эффекта приспособления», который проявился в следовании традициям историзма, и особенно его варианта, «реформированного» на основе концепции* «индустриального общества». До середины 50-х годов в ФРГ господствовали традиции несокрушимого и неоспоримого немецкого буржуазного историзма. Утверждение абсолютной неповторимости всех исторических событий обусловило отрицание лежащих в основе исторического процесса закономерностей. Абсолютное противопоставление естественных наук как «наук о законах» общественным наукам как «наукам о событиях» соответствовало противопоставлению номотетического (т. е. устанавливающего законы) и идеографического (т. е. описывающего события), или генерализирующего и индивидуализирующего, методов. Описание на основе соответствующих источников абсолютно неповторимых событий, индивидуальностей и процессов при помощи «теории ошибок» и интуитивного, лишенного оценочных суждений осуществления решений великих личностей рассматривалось как единственная научная форма историографии. Предметом историографии была политическая исто рия, особенно история государств, личностей, войн, история права и церкви; экономическая же и социальная истории, как правило, не изучались. Поскольку использовались главным образом письменные источники, постольку к исследованию истории народов Азии, Африки и Южной Америки относились пренебрежительно. Отмеченные особенности историзма объясняют, почему в немецкой буржуазной истории в течение десятилетий5 теории считались лишними, даже вредными, а «теоретические дискуссии» рассматривались как «обременительные сопутствующие явления», «пригодные лишь для того, чтобы отвлечь историческое исследование от его непосредственных задач»6. Нужно ли удивляться тому, что вследствие теоретической нетребовательности буржуазной истории в ФРГ, обусловленной длительным господством там традиционного историзма, после второй мировой войны теоретические постулаты концепции «индустриального общества» были выработаны не теоретиками истории и общества, а философами, социологами, политологами и антропологами (Г.
Фрейером, А. Геленом, Р. Дарендорфом, Г. Шель- ски, X. Графом ф. Кроковом). Упорно защищавшийся до тех пор «пережиток историзма»7 был существенным препятствием для развития социальной истории, а также для использования социологических теорий (и соответствующих им методов), в том числе теорий «модернизации». В противоположность историкам и философам истории, например Г. Риттеру, Т. Литту, Э. Шпренгеру и Е. Ротхакеру, которые пытались сохранить традиционный историзм в неизменном виде и даже добиться признания его во всем мире8 и которые боролись с социально-историческими и (или) ориентировавшимися на позитивизм историографическими течениями (к примеру, против французского направления, сложившегося вокруг журнала «Annales») 9, более «гибкие» историки, представлявшие интересы крупной буржуазии (X. Рот- фельс, В. Конзе, Т. Шидер и К.-Д. Эрдман), старались связать традиционный историзм с теоретическими положениями концепции «индустриального общества» и приспособить его к изменяющимся условиям и к буржуазной идеологии других капиталистических стран. В этом плане работа В. Конзе «Die Strukturgeschichte des technisch — industriellen Zeitalters als Aufgabe f?r Forschung und Unterricht» приобрела прямо-таки программное значение. Опираясь на прогноз А. Токвиля о демократизации человеческого бытия и доклад И. Хейзинги .«?ber eine Formverwandlung der Geschichte seit Mitte des 19. Jahrhunderts» n, Конзе констатировал вызванный вторжением «индустриального мира» разрыв непрерывности: история с тех пор больше не представлялась результатом действия отдельных «драматических персонажей», а растворялась в беспредельности коллективного творчества и анонимности экономических и социальных процессов, становилась аморфной, бесформенной. Таким образом, промышленная революция на рубеже XVIII — XIX вв. изображалась как решающий разрыв истории12. С разрушением старых общественных структур радикально менялся способ существования всех людей на Земле. Одновременно с этим на месте параллельно протекавших исторических процессов и относительно замкнутых в себе культурных кругов возникала «общая связь, распространившаяся впервые на всемирную историю»13. Это требовало «пересмотра исторической картины и системы преподавания» 14. Перед исследователями периодизации всемирной истории встала задача пересмотра трехступенчатой схемы: античность, средневековье, новое время. Вместо этого они сконструировали схему трех всемирно-исторических эпох: «Первая стадия охватывает в строгом смысле слова доисторическое время... Вторая стадия берет начало с развития более высокой культуры около 6000 лет тому назад и кончается современным процессом революцио- низации общества... Третья стадия начинается только в современный промышленный период (истоки промышленной революции восходят к XVIII в.), и ее нужно рассматривать как конечную цель европейской всемирной истории»15. Для исторического метода также требовалось приспособление к новой всемирной эпохе. Историческая наука оказалась недостаточно зрелой для объяснения изменения форм исторического развития. К этому времени свою точку зрения по этой важнейшей теме современности выразили главным образом философы и социологи16. Коль скоро история уже не рассматривается как действие отдельных людей, историческая наука не может больше обходиться традиционными средствами, т. е. изменение исторического процесса вызывает изменение исторического метода. Конзе объявил противоречие между индивидуализирующими и генерализирующими методами преодоленным «посредством синтеза структурированного взгляда на историю»1?; он выдвигал 6 Качестве задачи первостепенной важности «ликвидацию ложного разделения понятий между социальной и политической историей» 18. В указанном сочинении Конзе, которое рассматривалось как одно из основополагающих19, отразилось прежде всего зарождавшееся у группы «гибких» буржуазных историков понимание того, что познавательные средства и методы традиционного историзма непригодны для анализа противоборства капитализма и социализма, классовой борьбы и массовых движений в капиталистических странах с позиций идеологических и стратегических потребностей буржуазии. Ориентированные на эти методы исторические исследования не могли внести вклад в формирование империалистической политики и идеологии и хотя бы приблизительно объяснить значение экономических и социальных проблем в развитии исторического процесса. В. Конзе довольно точно обозначил сферу исследования и границы, в которых они могут быть использованы. Необходимо было расширить «сферу действия» буржуазной историографии путем нового истолкования человеческой истории с точки зрения концепции «индустриального общества», структурированного рассмотрения истории, а также изучения связи политической и социальной истории. С помощью новой интерпретации истории человечества следовало противопоставить объективной закономерности современной эпохи — переходу от капитализма к социализму в мировом масштабе — фиктивную закономерность — переход от «аграрного» к «индустриальному обществу». Таким образом предполагалось определить псевдоперспективу развития капитализма и благодаря использованию структурного метода в исследовании всеобщей и социальной истории преодолеть ограниченность того историзма, который был ориентирован на изучение событий, личностей, истории дипломатии и политики, т. е. открыть дорогу новому взгляду на историю. При этом ни в коем случае нельзя было порывать с историзмом, нужно было лишь приспособить его к изменившимся условиям, отбросить не подходящие более элементы. В остальном же следовало придерживаться главных принципов историзма — пусть даже ча- . стично или же модифицировав их. Во-первых, необходимо было ограничить применимость методологических принципов историзма лишь исследованием индустриальной эпохи. Для анализа «пре- дындустриальной эпохи» методы историзма считались в сущности приемлемыми, как будто в эпоху «доиндустри- ального» капитализма не существовало экономических и социальных структур и процессов, а имели место лишь единичные события, действия великих людей и влияние идей. Поэтому принцип индивидуализма признавался в качестве «действенного» и для докапиталистических обществ, и для так называемой истории событий. Предложенный Конзе синтез «перечня исторических событий» и «истории структур» не мог отразить диалектику события, структуры и процесса. Во-вторых, метод историзма следовало «уточнить» посредством ориентации на политическую историю как на ядро историографии: исследование «технико-индустриального века» должно было «показать его специфически историческую сущность, охарактеризовать политическую борьбу и политические решения»20. В-третьих, это следовало сделать за счет отрицания не только объективных закономерностей современной эпохи, но и детерминированности истории вообще посредством введения категории «открытость». «Мы не знаем,— утверждал Конзе,— что несет наступившая эпоха... Сегодня, как и прежде, верно, что ситуация, в которой мы живем, открыта для будущего (Фрейер)»21. Сочинение Конзе, как и работы его единомышленников из числа «гибких» буржуазных историков22, намечало концептуальные рамки буржуазной историографии ФРГ, в которых в 60-х годах теория «индустриального общества» достигла определенного влияния и было официально признано господство ее главных представителей в этой науке23. Различные варианты истолкования истории человечества на основе концепции «индустриального общества» стали центральным звеном позднебуржуазной исторической мысли. Однако попытки объяснить новую историю с позиций структурно-исторического подхода были безуспешны: в практике исторических исследований структурирование истории так и осталось «в основном программой»24 и «скрытой традиционной историей»25. Высокая конъюнктура социальной истории проявилась главным образом в «перемене названий давно утвердившихся тем или в сознательном игнорировании исторической науки социалистических стран»26. В сущности за этим скрывался поворот к буржуазной интерпретации истории рабочего движения, что не в последнюю очередь явилось реакцией на успехи исторической науки в ГДР в данной области27. Сколь бы незначительными ни были эти уточнения, их было достаточно, чтобы, с одной стороны, привести буржуазную историографию в ФРГ в соответствие с потребностями буржуазии, поставив эту науку на необходимую теоретико-методологическую платформу, а с другой — блокировать отдельные удары со стороны формировавшихся или обретавших новую ориентацию буржуазных социальных наук. В целом «эффект приспособления», свойственный «реформированному» историзму, оказался более действенным, чем упрямая защита неустойчивых позиций. Таким образом, в конце 60-х годов в ФРГ на фоне общей мировоззренческой успокоенности проявилась и теоретическая нетребовательность буржуазной историографии, которая зачастую прикрывалась лишь претенциозными лозунгами28. Это положение коренным образом изменилось на рубеже 60—70-х годов. 1.