Мотивы социальной критики

Социальные критики движимы либо страстью к истине, либо негодованием по поводу несправедливости, либо симпатией к угнетенным, либо страхом перед массами, либо стремлением к власти. В основе некоторых, если не всех, этих стремлений лежит желание быть похожим на героя: Сократ рядится в Ахилла.

еслИ я социального зла перевесит боль последствий от ег С03 ия В действительности большинство социальных критико- ИЯ «о гтоионятся такого рода обличения, походя в этом на рим4

ІупіЮДЬ Не 1

а Катона, получавшего удовольствие от бичевания чужих пол *оков Было бы самонадеянно полагать, что если бичевание такого морально необходимо, то от него нельзя получать удовольствия»! Мизантропия также является одним из мотивов социальной крити-| ки крИТику нет нужды испытывать добрые чувства к тому, кого он!

подвергает критике. я

Однако ему следует признать свою связь с теми, кого он критикует:! если бы он был им чужим, был в самом деле незаинтересованным! лицом, то трудно было бы понять, зачем он вмешивается в их дела.! ІЬлько страстью к истине это нельзя объяснить, если подобная страсть! не идет рука об руку с другой страстью — стремлением говорить] правду в глаза именно этим людям (и это более сильный мотив, чем! говорить правду себе или потомкам). Такого рода связь, однако, про-, блематична, если мы признаем, что только отчужденный или созна-| тельно отстраняющийся от своих сограждан критик способен увидеть! истину, проникнуть за рамки социального маскарада и увидеть скры- j тое за ним моральное уродство. Не исключено, что он не любит своих? сограждан, но, пока он признает в них таковых, не обнаруживает ли| он у себя могучего стремления присоединиться к маскараду? Даже» мизантроп, если он местный, свой мизантроп, может остановиться, не| доходя до глубочайших истин. Бесспорно, что многие критики ощу-j щали потребность порвать со своими согражданами, выйти из их со-1 общества; скорее именно этот разрыв свидетельствует о мужестве; социального критика, чем следующие за ним инвективы. Однако в дан- j ный момент меня больше интересует другой довод — что разрыв в! большей мере результат воздействия извне, чем сознательного выбора, и что возникший из-за этого разрыва дискомфорт и служит мотивом и предпосылкой критики. Подобный дискомфорт движет критиком, делая возможными его социальную прозорливость и жесткость. Критик любит истину, любит обличать или же ненавидит несправедливость и тому подобное, потому что он отчужден.

Подобную точку зрения последовательно развивает Кристофер Лэш в своей работе, посвященной Линкольну Стеффенсу, одному из первых американских "любителей рыться в грязном белье":

Пришло время, когда мы начали видеть в радикалах типа Линкольна Стеф- фенса не людей, движимых неопределенным гуманистическим идеализмом, но людей, предрасположенных к буту в результате ранней отстраненности от культуры их собственного класса; в результате, в частности, невозможности строить ту карьеру, к которой испытываешь склонность, в рамках системы установленных конвенций (framework of established convention). Интеллектуалы начала XX века были предрасположены к бунту уже тем обстоятельством, что они были интеллектуалами в обществе, которое еще не научилось находить для них место... [Они] были аутсайдерами по необходимости: новым классом, еще не включенным в культурный консенсус27.

Перед нами социологическая версия автопортрета современного социального критика. В ней явно имеется одно слабое место: как объяснить, что некоторые интеллектуалы, "предрасположенные" к бунту, действительно становятся бунтарями, а другие — нет? Почему Стеффене, Рэндолф Борн и Джон Рид, а не Уолтер Липпманн, бывший со всеми тремя в близких отношениях? И как объяснить существование более ранней генерации бунтарей и критиков, к которым интеллектуалы XX века обращаются как к источнику вдохновения, — генерации, представленной, в частности, Ральфом Уолдо Эмерсоном, Генри Дэвидом Торо, Уолтом Уитменом? И как быть с бунтарями и критиками более позднего времени, заставшими систему возможностей для карьерного роста (академическая лестница) уже сложившейся, подобными, скажем, К. Райту Миллсу или сколь угодно большому числу инакомыслящих профессоров, включая сюда самого Лэша?

Лэш также отмечает, весьма, на мой взгляд, проницательно, что с помощью отчуждения можно объяснить отказ от критического взгляда, "предательство" интеллектуалов. Эта категория оказывается полезной как при объяснении зарождения радикальной критики, так и при объяснении его прекращения, что делает отчуждение даже чересчур полезным. "Отстраненность несет с собой некую оборони- тельность (defensiveness) в позиции интеллекта (и интеллектуалов) в американской жизни; именно эта оборонительность... иногда склоняла интеллектуалов к отказу от роли критика и к идентификации себя с тем, что они представляли в качестве законов исторической необходимости и проявления воли народа"28. Но снова слово-оператор — "иногда". Иногда нет — и чем обусловлено различие между теми, кто отказывается от роли критика, и теми, кто остается ей ве рен? Возможно, это проблема индивидуальной психологии, но упот; ребление термина "отказ" показывает, что на самом деле Лэш веде речь о моральном выборе. Люди выбирают роль критика, и некото рые из тех, кто такой выбор сделал, не являются ни в каком сущ*. ственном смысле отчужденными от культуры их класса (или их го рода, страны, расы или религии) — хотя они и должны в каких-т важных пунктах становиться в оппозицию к этой культуре.

Учитывая принципиальную ограниченность социологическог описания, идея маргинальности, возможно, будет лучше объяснят процесс рождения и становления социального критика, чем "отчуж: денность" Лэша.

Вероятно, нам не следует спешить восхищаться благожелательностью социального критика, нежели его отстраненностью. Сама по себе благожелательность может быть маской, как это показывает Руссо, рисуя язвительный портрет философа, который любит все человечество лишь потому, что так легче не любить своих ближних 29. Но это наиболее простой случай, где доброжелательность — вид обмана (возможно, самообмана). Пзраздо чаще ситуация оказывается по-на стоящему проблематичной — например, в случае критика, сосредоточившего всю свою благожелательность на будущих поколениях. Ради их блага он чувствует, что должен быть предельно жестким по отношению к своим современникам. Или в случае критика, сознание которого ласкает идеализированный образ его сограждан, собратьев по вере или товарищей по движению (любому движению). Встречая, однако, конкретных сограждан, он вынужден указывать им на то, что они до этого образа не доросли. Как показывает последний пример, вовлеченность критика в социальные конфликты может дать ему союзников; не всегда, тем не менее, эти союзники его удовлетворяют. Самая резкая критика зачастую бывает направлена как раз на тех индивидов и те социальных группы, которые критику ближе всего и которые более всего его разочаровывают. Христианские проповедники негодуют на верующих — неверующих они игнорируют. Марксистские активисты озабочены умонастроением рабочего класса, а не буржуазии.

Разочарование — один из наиболее распространенных мотивов социальной критики. У нас имеется представление о том, как должны функционировать институты и как должен вести себя народ. Однажды что-то происходит, и власти демонстрируют необычную жесткость. Или, наоборот, ничего не происходит, и народ пребывает в пассивности и безразличии. И мы ощущаем себя заброшенными в компанию социальных критиков. Однако, чтобы действительно присоединиться к этой компании, чтобы примкнуть к критическому движению, нужна дальнейшая мотивация. Одного разочарования недостаточно. Недостаточно и бескорыстного стремления к благу для человечества. Здесь больше пригодится моральная связь с теми, кто совершает насилие, нежели с теми, кто является жертвой насилия и безразличия. Мы ощущаем свою ответственность, мы становимся на сторону конкретных людей. Несправедливость творится от моего имени, или же ее претерпевает мой народ, и я обязан выступить против. Тогда критика вырастает из вовлеченности.

Сегодня, однако, поддерживать моральные связи становится труднее, когда жертвы самоорганизуются, образуя движения или партии и защищая свои интересы — часто с помощью языка, совершенно отличающегося от того, который избрал социальный критик. Все это, разумеется, к лучшему, хотя критикам иногда тяжело отказываться от их особой роли одиноких интеллектуалов. Да и не ясно, следует ли это делать — ведь движения и партии нуждаются в критике не меньше, чем общество. Но они равным образом нуждаются в пр данности и поддержке. Претендентов на роль критиков активист этих движений предостерегают от греха гордыни и не рекоменду'- им отстраняться от политической борьбы. Представьте себе криг ка, озабоченного проблемами стратегии и тактики, — не только ид' ологического, но и практического характера, политическими анал гами походного строя, засадами, нападениями, окружениями. След ет ли ему, сохраняя свою критичность, идти своим путем или, отбр сив личные терзания, подчиниться приказу? Если он отчужден ш защищается в том смысле, какой придает этим терминам Лэш, о вполне может подчиняться дисциплине, хранить молчание и дви гаться по команде. Тому много примеров, особенно из XX века; н интеллектуалы древности, Средневековья и начала Нового времен с подобными проблемами сталкивались нечасто (хотя Католическ; церковь издавна ставила своих внутренних критиков перед похо; жей дилеммой) 30.

Одни и те же мотивы в одном случае приводят к критике, в дру' гом — к молчанию и согласию. Это особенно верно в случае претен. зий на обладание политической властью. Современные критики, F особенности в силу их вовлеченности в деятельность политически:: партий и движений, податливы искушению власти — самому опасг ному из всех искушений социального критика. Они видят в парти" потенциальное правительство, а себя — чиновниками (Ленинами, не Сталинами), наконец получившими возможность придать свое” критике практический характер. Политическая власть гибельна для социальной критики в двух отношениях: во-первых, потому, что критик стремится к результативности, которая возможна, если ты обладаешь властью; во-вторых, потому, что, достигнув власти, он перестает критически оценивать результаты своих действий. Поскольку эти действия, несомненно, требуют критической оценки, постольку другие сделают это своей задачей, движимые в свою очередь своими собственными социальными связями, своими собственными амбициями, своим собственным стремлением стать героем. Всякий критик, ставший чиновником, замещается новым критиком, обличающим "продажность" чиновников. Вся история социальной критики недавнего времени может быть описана как цепь такого рода замещений. Но все гда существовали, и существуют сейчас, критики, которые отказались (как и те, которым это никогда не удавалось) пойти во власть.