* ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ Об основных течениях мысли в русской [. литературе I. ДВА ПАМЯТНИКА (Из недавнего прошлого общественно-философской мысли)

Ї,. ? ... ? . — . ? ? 1

октября 1894 г. в Петербурге на Волковом кладбище у так называемых «Литераторских мостков»1* состоялась <довольно торжественная> церемония открытия памятника над могилою Григория Захаровича Елисеева.

Конец пятидесятых и начало шестидесятых годов настоящего столетия были серьезным переломом не только в истории русской общественности (освобождение крестьян и вообще падение крепостного строя жизни), но и в истории русской журналистики. Перед нею открылись новые перспективы, новые требования и новые задачи. Прежде журналистика ведала исключительно чисто литературные и чисто научные вопросы и не касалась не только политики, но и вопросов общественных, экономических, философских. Чисто фактические известия политические, внутренние и внешние, и те не появлялись в частных изданиях и были привилегией официальных газет и в виде единственного исключения газеты Булгарина и Греча3’. Благодаря этому, выработался особенный

9 Социологические этюлы

тип журналистики, где публицистика совершенно отсутствовала, но где это пустое место старались отчасти заместить критика, наука, беллетристика. Научные статьи, как и беллетристические произведения Герцена, Хомякова и Аксакова, были, конечно, замаскированною публицистикою. То же самое в значительной степени дблжно сказать о критических статьях Белинского, Валерьяна Майкова, Юрия Самарина. То же приходится повторить и относительно некоторых беллетристических произведений Григоровича, Тургенева, Дружинина, Достоевского, Некрасова. Около конца 40-х РОДОВ, однако, и эта полупублицистика прекратилась. До второй половины пятидесятых годов журналистика замкнулась в вопросах эстетических и археологических. Таким образом, закрылось и то окно, о котором говорят, что в него входит природа, когда заперты двери4*. В конце пятидесятых годов, однако, не только было отворено это окно, но приотворены и двери, никогда дотоле не отворявшиеся. «Природа», конечно, ворвалась немедленно в нашу журнальную хату, но по привычке сначала предпочитала прыгать через окно, нежели пользоваться дверями. Политические отделы были разрешены и газетам, и журналам; публицистика стала признанным составным элементом журналистики. Тем не менее первое время она все еще предпочитала являться в виде науки, критики, художественного произведения. Надо было, однако, войти и в двери. Из первых вошли в эти двери Елисеев и Шелгу- нов. Даже Катков и Аксаков ими воспользовались позднее5*. Елисеев должен почитаться поэтому одним из основателей русской публицистики, одним из тех литературных деятелей, которые проложили новые пути для проявления русской мысли, усвоили новые формы русской литературы. Он и утвердил в русской журналистике эти пути и формы. Основать и утвердить публицистику в литературе; приспособить ее к условиям русской действительности; привлечь к ней внимание неприученного читателя — все это й огромная задача, и великая заслуга. Не одному Елисееву она довлеет, но его доля в ней из самых значительных и почетных. Елисеев был немолод уже, ему было под сорок6*, когда он заметил, что с публицистических дверей замки и запоры сняты и что следует испробовать вместо окна войти в двери. Он это и сделал, отворил дверь и хозяином вошел в еще не занятое помещение русской публицистики. Быть может, эта зрелость таланта и мысли и были нужны для выполнения серьезной задачи, которая одна должна вписать имя Елисеева в историю русского просвещения, если бы покойный журналист и не имел других прав, не совершил бы своим трудом никакого иного дела. Елисеев, однако, заслужил и за многое другое...

Григорий Захарович Елисеев был сыном сельского священника Томской губернии, где родился 25 января 1821 г. и вскоре, еще в раннем детстве, лишился отца и матери. Трудно в этих условиях круглому сироте выбиться из ничтожества, но крупные природные дарования проложили

Вместо введения. Об основных течениях мысли в русской литературе 259

ему дорогу вопреки всем препятствиям и затруднениям. Блестяще окончив Тобольскую семинарию, он был отправлен епархиальным начальством в Москву, в духовную академию, из которой был прямо назначен преподавателем в Казанскую духовную академию на кафедру русской церковной истории7'. В разное время на него возлагалось сверх того преподавание языков: еврейского и немецкого, — русской гражданской истории, канонического права. Профессором в Казанской духовной академии Елисеев пробыл до 1854 года, все время пользуясь завидною популярностью и среди слушателей, и среди лучших товарищей-преподавате- лей, как о том единогласно свидетельствуют и воспоминания Щапова8* и Шелгунова9*, и «История Казанской духовной академии» профессора Знаменского10*. Популярность Елисеев заслужил не только достоинством преподавания, но и тою смелостью, с которою <в это суровое время> он освещал с кафедры темные стороны нашего быта. Так вырабатывалось и подготовлялось в Елисееве его публицистическое призвание. Покуда же он занимался наукой. За время своего профессорства Елисеев издал несколько церковно-исторических исследований11* и приступил к обширному труду «История распространения христианства в Казанском крае»12*. В 1853 г. был изготовлен первый том, но епархиальная цензура не нашла, по-видимому, возможным пропустить это сочинение Елисеева и оно доселе хранится в рукописи в архиве Казанской духовной академии. Проф. Знаменский, вышеупомянутый автор «Истории Казанской духовной академии», свидетельствует, что этим неизданным сочинением Елисеева не раз пользовались последующие историки, но содержание не исчерпано этими заимствованиями. Вскоре после этого эпизода Елисеев оставил профессорство в академии и три года служил в Западной Сибири сначала окружным начальником, потом советником губернского правления13*. В 1858 году Елисеев вышел в отставку и прибыл в Петербург14*.

В том же 1858 году, в котором он впервые увидел нашу северную столицу, внося с собою струю провинциальных надежд и провинциального идеализма и усваивая столичное возбуждение, столичную критику и столичную жажду деятельного добра — эти характерные черты провинции и столицы того времени — Елисеев начал свою литературнопублицистическую деятельность мелкими работами в «Искре»15* и серьезною статьею «О Сибири», появившеюся в «Современнике»16*. Статья обратила на себя внимание и основательностью содержания, и талантом изложения. сДобролюбов и Чернышевский, стоявшие тогда во главе «Современника»17*, сразу оценили Елисеева. > Вслед за тем появились и другие статьи: разбор VII тома русской истории Соловьева, «Уголовные преступники», «О движении народонаселения в России», «О препровождении ссыльных по Сибири» и пр.18* Это были большею частью чисто публицистические статьи, трактовавшие настоятельные нужды практического дня19*, где теоретическое обоснование шло рука об руку с приложением доктрин и отвлеченных идеалов к задачам повседневной общественной и государственной жизни... В настоящее время, когда публика оскомину набила этим родом и когда чувствуется потребность быть внимательнее к теоретическому обоснованию даже без непосредственной связи с практическою жизнью, трудно даже себе представить, что внимание к практическим вопросам, их обсуждение, их освещение теоретическим обоснованием еще так недавно было вполне для нас ново, так ново и необычайно, что человек, удачно разрешивший в своих работах эту мудреную задачу, сразу обратил на себя общее внимание и заслужил неоспоримую популярность и авторитет. Однако это быстрое установление авторитета и популярности было вполне заслуженное, потому что сразу удачно разрешить новую задачу, найти ей место и почет в среде, ее не знающей, усвоить необходимую форму и угадать пределы компетенции в условиях места и времени — все это в самом деле требует много и таланта, и знания, и преданности делу...

С начала 1861 года Елисеев вел отдел «Внутреннее обозрение», который, можно сказать, он создал и утвердил в русской журналистике. Он вел его в течение пяти лет (1861-1865 гг.), касаясь самых разнообразных вопросов, волновавших русское общество того времени. Тогда в его работах еще не выдвигались те предметы специального внимания, которые, не делая Елисеева односторонним, впоследствии окрасили его деятельность не только в цвет литературного направления, к которому он принадлежал, но и в особый оттенок, свойственный его литературной индивидуальности. Об этом, однако, ниже; теперь закончим наш отчет о первом периоде журнальной деятельности Елисеева. Он стал скоро членом редакции и на этом новом поприще литературного труда заслужил авторитет в среде писателей, что представляется задачей, в редакторском деле далеко не легкой. В это же время он написал ряд историко-литературных статей под заглавием: «Очерки истории русской литературы по современным наблюдениям»20*, где анализируется русская литература XVIII века не с точки зрения ее литературного достоинства или исторического места, а со стороны ее публицистического значения. Бывают исторические романы, исторические сатиры (напр[имер], «История одного города» Салтыкова); Елисеев дал образец исторической публицистики. Если взятая отдельно эта точка зрения может оказаться односторонней, то и без нее оценка исторического периода или исторического явления будет неполною... В этот же период он состоял короткое время редактором еженедельного издания «Век» (1862 г.) и газеты «Очерки» (1863 г.)21*. Он сотрудничал также в «Искре», выходившей под редакцией поэта B.C. Курочкина. Здесь Елисеев вел несколько лет отдел под заглавием «Хроника про-

гресса»240. В 1866 г. завершился первый период журнальной и литературной деятельности Елисеева, период, в который он создал и утвердил публицистическую форму, но как журналист являлся продолжателем прежних деятелей.

В 1868 году Елисеев становится одним из трех редакторов-руково- дителей перешедших к Некрасову «Отечественных записок». Третьим был М.Е. Салтыков. Роль Некрасова в журнале не заключалась в творчестве тех идей, которые окрашивали журнал в определенный цвет. Сначала ученик Белинского, потом последователь Добролюбова и его друзей22*, после Некрасов творчество новых течений в журнале предоставлял М.А. Антоновичу, Ю.Г. Жуковскому, Елисееву. Сам он строго держался традиций недавно сошедших со сцены деятелей, но и не мешал пробиваться новым струям, составлявшим естественное преемственное развитие от идей сороковых годов. Эта чуткость нашего поэта к назревающим требованиям времени, к новым течениям <прогрессивной> мысли составляет одну из лучших его заслуг как журналиста. Сочетание верности традициям с восприимчивостью к новому и молодому представляет прекраснейшую сторону Некрасова-журналиста. Это же качество было отличительною чертою и Салтыкова как журналиста, который, однако, совершенно так же, как Некрасов, будучи восприимчив к новому и молодому, сам не являлся творцом этих новых и молодых течений. В последние годы «Современника» это было делом преимущественно М.А. Антоновича и Елисеева; в новых «Отечественных записках» — сначала по необходимости одного Елисеева, затем, несколько позже, преимущественно Н.К. Михайловского.

Наша задача теперь отметить, в чем выразилось влияние Елисеева, как отлилось оно на новых чертах в характере журнала.

Будучи редактором публицистического отдела, Елисеев влиял на подбор статей, на темы, задачи, вопросы, преимущественно разрабатывавшиеся публицистикою журнала. Ряд работ, появившихся в журнале за эти годы, таких, напр[имер], как Лалоша, Чаславского, гг. Флеровского, Щербины, В. В. и др.23', указывает то особое внимание, которое Елисеев стал оказывать вопросам русской деревни. Раньше теоретическая тяжба между направлениями в значительной степени заслоняла вопросы текущей русской жизни, а среди этих вопросов, поскольку они занимали журналистику, экономические вопросы русской деревни далеко не пользовались тем первенствующим значением и местом, которое они получили под влиянием Елисеева в новом журнале, где ему же было предоставлено и «Внутреннее обозрение». Сообразно яснее определившемуся тяготению публицистического интереса елисеевской редакции к деревенским вопросам и обозрения Елисеева приобрели новый оттенок. Существенным их отличием от прежних, составивших ему имя, и явилось это тяготение к народно-деревенским нуждам и заботам, к радостям и горестям русской деревни. Муза Некрасова всегда была склонна вдохновляться русскою деревнею и ее представителем — русским мужиком. Естественно, если и Некрасов-журналист охотно пошел навстречу этой новой струе, старавшейся среди многообразия интересов, нужд и задач современной жизни выделить важнейшие, наиболее существенные. Салтыков тоже скоро усвоил себе это предпочтение, так что под влиянием редакторской деятельности Некрасова и Салтыкова стал размножаться новый род беллетристики — очерки из народной сельской жизни. Таланты не зависят от направляющей деятельности руководителей времени, но предмет внимания этих талантов в значительной степени диктуется влиянием умственных вождей. В этом смысле нельзя не признать, что вместе с примкнувшими к нему Некрасовым и Салтыковым Елисеев много способствовал тому, что журнал под новой редакцией явился «мужиковствующим», как обзывали его одни, «народническим», как пробовали именовать другие, вообще же органом народных, преимущественно деревенских, мужицких интересов. Вскоре Н.К. Михайловский дал теоретическое обоснование этому характеру журнала, а Гл.Ив. Успенский — художественное оправдание24*. Много и других более или менее крупных деятелей и художественного творчества, и теоретической мысли, и научного труда, и практической деятельности выставило это «мужиковствующее» течение русской жизни. Немало принесло оно и ценных плодов в общественной и государственной жизни. Не забудем, однако, что Елисеев был в числе первых его зачинателей.

В 1881 г. Елисеев серьезно заболел и принужден был выехать за границу для лечения, где и пробыл до Спрекращения «Отечественных за- писок»> [в] 1884 г. В это время он писал мало. Оставаясь не у дел, он писал еще меньше. Можно указать на предсмертную статью «Из прошлого двух академий» (Вестник Европы, 1891) и на посмертную «Некрасов и Салтыков» (Русское богатство, 1893)25\ В рукописи остались отрывочные автобиографические заметки, Скоторыми воспользовался Н.К. Михайловский для изготовленной им вступительной статьи к «Сочинениям» Елисеева, имеющим вскоре выйти в издании К.Т. Солдатен- кова>26*. Елисеев умер в январе 1891 года семидесяти лет27*. Жена его, Екатерина Павловна, урожденная Гофштетер, бывшая в течение около четверти века самою преданною и любящею подругою, последовала за ним через несколько дней28*, успокоенная в одной общей могиле с мужем. На пьедестале памятника выбит и медальон этой верной жены, не сумевшей пережить любимого мужа.

С 1874 г. Елисеев состоял пайщиком «Отечественных записок» и при скромной жизни сберег около пятидесяти тысяч рублей. Из них он передал по завещанию тверскому земству двадцать тысяч рублей с целью усиления капитала, назначенного в ссуду крестьянским обществам для покупки земли, причем проценты, взимаемые при этих ссудах, должны были делиться между народными школами и литературным фондом... Остальное завещал литературному фонду29’. <Сочинения свои Елисеев оставил жене, но вследствие скорой кончины наследницы они перешли в собственность ее наследников [по] боковой линии (детей Елисеевы не имели). Я уже упомянул, что К.Т. Солдатенков предпринял издание «Сочинений» Елисеева. Предполагается издать два компактных тома форматом и вместимостью вроде двухтомных изданий сочинений Скабичевского и Шелгунова, сделанных Ф.Ф. Павленковым30’. Конечно, этими двумя томами не исчерпывается все написанное Елисеевым. Выбор статей для помещения и редакция издания принадлежат Н.К. Михайловскому согласно предсмертной воле, выраженной Елисеевым. Его же перу принадлежит и уже упомянутый биографический очерк, имеющий войти в первый том.> Писавший большею частью анонимно, иногда под псевдонимом, Елисеев не сделал своего имени известным большой публике, в которой его безымянные обозрения пользовались, однако, широкою популярностью. Еще больше значения, влияния и авторитета Елисеев имел в литературной среде как один из самых опытных, нравственно чистых и талантливых журналистов. <Издание избранных сочинений впервые доставит возможность и большой публике поближе всмотреться в импозантную фигуру этого значительного деятеля, влияние которого она испытывала, но оценить совокупность его литературной личности не имела средств.>

II

Невдалеке от могилы Елисеева, у тех же «Литераторских мостков» Волкова кладбища, покоятся и останки Николая Васильевича Шелгунова, скончавшегося, как и Елисеев, в начале 1891 года и дождавшегося памятника, как и Елисеев, осенью 1894 года. Незадолго до открытия памятника Елисееву, именно 23 августа, состоялось на Волковом кладбище и скромное торжество открытия памятника Шелгунову. Памятник воздвигнут на пожертвования почитателей покойного писателя и представляет высокую усеченную пирамиду черного гранита, на которой на пьедестале в виде двух томов возвышается вылитый из бронзы бюст Шелгунова работы, как и елисеевский, К.М. Сибирякова. Скептическая улыбка умного лица схвачена художником довольно удачно... Остановившись перед этою бронзовою фигурою, смотрящею с высоты гранитной пирамиды, невольно чувствуете силу и правду умной улыбки этого горячо веровавшего скептика, невольно вспоминаете длинную эпопею жизни и работы этой прекрасной личности, редкой и по нравственной чистоте и по неустанному труду. Шелгунов умер на своем литературном посту, не выпуская пера до последних дней, не дряхлея мыслью, не отставая от движения современной жизни и

... до конца

Святое недовольство сохраняя;

*

1*

v

То недовольство, при котором нет Ни самооболыценья, ни застоя,

С которым и на склоне наших лет Постыдно мы не убежим из строя;

То недовольство, что душе живой Не даст восстать противу новой силы За то, что заслоняет нас собой И старцам говорит: «Пора в могилы!»*1'

Шелгунову еще было не пора в могилу, но микроб не справляется с нашими надеждами и опасениями! Шелгунов умер от рака в почках, как Тургенев от рака в спинном хребте, Фридрих III — от рака в горле...

Совпадение в роде литературной деятельности, во времени выступления на литературное поприще, во времени кончины и даже случайность совпадения времени открытия памятника невольно подсказывают параллель между Елисеевым и Шелгуновым. К тому же оба они выступили на журнальное и публицистическое поприще уже немолодыми, в зрелом возрасте32*, и оба не имели никакой непосредственной преемственности с московскими и петербургскими литературными кружками того времени, когда складывались их нравственные и умственные физиономии. Они явились пришлецами33' в журналистику, как бы депутатами глухой литературной провинции, но оба скоро стали хозяевами в своем новом деле. Есть, однако, и существенная разница в деятельности и роли двух первых по времени публицистов русской журналистики. Если Елисеева сразу более заинтересовало приложение доктрины в практической жизни, то Шелгунова всегда более занимало изучение этой практической жизни, ее анализ с целью обоснования доктрины. Для Елисеева идеал был исходным пунктом, жизнь — материалом для воздействия идеала;

для Шелгунова, напротив, жизнь была исходною точкою, теория — плодом анализа действительности. Не то, чтобы Елисеев никогда не занимался исследованием условий жизни для проверки или разработки теории или чтобы Шелгунов никогда не исходил из данного цикла идей для разработки тех путей, которыми должна бы идти практическая жизнь. Оба писателя употребляли оба метода публицистического изложения. Но Елисеев был более склонен к первому, и в нем была его сила. Шелгунов чаще употреблял второй путь241. Было и другое отличие, отчасти диктуемое этим первым. Елисеев был более замкнут в вопросах русской действительности; Шелгунов же чаще и охотнее делал экскурсии в область европейских вопросов. Естественно поэтому, что и в самом характере литературной работы Елисеева и Шелгунова сказалось различие. Труды Шелгунова были более общего характера, более принципиальные. Поэтому, сохраняя все свое значение для распространения идей, он имел меньше непосредственного влияния на состав и направление публицистики, на разработку вопросов текущей современной жизни. Литературная школа, видным представителем которой был Шелгунов, оставила глубокий след в литературе и жизни, но прямых учеников Шелгунова было бы затруднительно указать. Таких учеников оставил немало Елисеев. Сама богатая земско-статистическая литература в своем генезисе тяготеет к литературной деятельности Елисеева как зачинателя и первого работника на этой ниве. Совсем иное значение Шелгунова.

В 1865 году появилась статья Щапова «Народная экономия и естествознание»34' (или что-то в этом роде, точного заглавия не помню). В упомянутой статье этот замечательный писатель высказывается о ступенях, по которым шла публицистическая мысль того времени. По мнению Щапова, эта мысль сначала сосредоточилась на земско-бытовых, земско-политических, исторических вопросах. Скоро, однако, она убедилась, что эти важные для народного счастья вопросы и задачи суть вопросы и задачи производные. Основою их служит экономический быт, который диктует состояние политическое, религиозное, семейно-бытовое, нравственное. Экономические вопросы тогда заслонили собою все остальные; политическая экономия стала оракулом общественного мнения. Критическая мысль, однако, продолжала работать, разлагать идеи, анализировать факты. Она скоро пришла к заключению, что и экономическое развитие, являясь причиною политического и нравственного прогресса, представляется, в свою очередь, тоже производным, покоясь в последнем счете на состоянии умов в обществе, на количестве и качестве распространенного в народе положительного знания, т. е. естествознания, которое одно достигло положительной стадии, тогда как другие науки еще погружены в метафизику. Приблизительно такую схему движения публицистических идей набросал Щапов в названной статье. Как схема, долженствующая охватить все умственное движение того времени, она не может быть принята, но она замечательно верно схватывает сущность того широкого и бурного потока, которого самым известным представителем был Д.И. Писарев и к которому принадлежали также Щапов и Шелгунов. Схема, сжато изображенная Щаповым, наглядно представляет историю публицистической деятельности Шелгунова в этот первый период (1858-1866 гг.).

Николай Васильевич Шелгунов родился 22 ноября 1824 г. в Петербурге на Васильевском острове. Воспитание он получил в Лесном корпусе, откуда выпущен лесничим, и определился на службу по лесному ведомству35*. К этому времени (вторая половина сороковых годов) относится его первое печатное произведение, что-то техническое, о лесной нивелировке36*. Помнится, Шелгунов рассказывал и о других каких-то своих технических трудах в период лесничества37*, но, конечно, ни с нивелировки, ни с этих последующих лесоводческих*работ нельзя считать начала литературной деятельности Шелгунова. Только в конце пятидесятых годов, возвратившись из заграничного путешествия, он оставляет лесное дело и посвящает себя всецело главному делу своей жизни38*. Он начинает ряд публицистических и экономических статей, из которых статья «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции»39* долго была единственным на русском языке серьезным и дельным обзором этого настоятельного вопроса западноевропейской жизни. Статья эта, вошедшая во второй том «Сочинений» Шелгунова (двухтомное издание Ф.Ф. Павленкова) не потеряла и теперь интереса и значения, несмотря на устарелость данных, лишенных современного интереса, но зато при- обревших историческое значение. Упомянутая статья, как и многие другие, ей современные, относится ко второму периоду щаповской схемы, к предпочтению экономической точки зрения. Вскоре, однако, Шелгунов примкнул к «Русскому слову»4?*, перейдя вместе с тем на третью стадию щаповской схемы, на которой распространение и популяризация естествознания представляются главнейшею задачею просвещенного деятеля и вообще литературы. Схема Щапова, довольно верно в общих чертах схватывая эволюцию мысли школы, к которой принадлежали, кроме самого Щапова, еще Писарев, Зайцев, Шелгунов, Благосветлов, Шашков, гг. Португалов, Бажин и др.41*, в этом историческом смысле может быть названа в высшей степени удачною. Иное кажется, если бы мы задумали подвергнуть логическому допросу по очереди все ее последовательно законченные фазисы. Основная идея, лежащая в основе всех этих последовательно сменявшихся учений, исходит из априорной гипотезы, будто в общественном процессе существует какой-то единственный коренной процесс, по отношению к которому все остальные являются производными. Надо, стало быть, найти этот коренной процесс, чтобы воздействием на него управлять и всеми остальными общественными явлениями, всем общественным прогрессом. По Щапову, реалистическая школа сначала видела в политическом элементе этот коренной процесс, затем — в экономическом, наконец — в умственном. Вслед за теми же Огюстом Контом и Боклем, которые подсказывали это предпочтение умственному элементу42*, школа должна была признать, что науки гуманные, общественные и философские погружены в метафизику и схоластику. Отсюда она должна была остановиться на популяризации и распространении естествознания как на единственном пути для переработки умственного состояния современного общества. Это общество обыкло43* к метафизическому и схоластическому мышлению; надо было его переучить по плану мышления положительного, или реалистического, единственного, по мнению школы, способного очистить и осветить общественную мысль, привести ее к здравым выводам. Засим все остальное прочее приложится... Ведь на умственном состоянии покоятся все остальные общественные состояния: экономическое, политическое, нравственное. В крайнем своем выражении литературный реализм того времени и проповедовал необходимость посвятить все силы распространению и популяризации естествознания, пренебрегая остальными вопросами и задачами. Нечего говорить, что Шелгунов был непричастен этому крайнему выражению литературного реализма. Внимание его продолжало обращаться ко всем злобам русского и европейского дня. Признавая вместе с другими корифеями школы первенствующее значение за умственным состоянием общества, он хорошо сознавал, что исключительная погоня за распространением знания легко может выродиться в проповедь общественного индифферентизма. Быть может, Шелгунову более, чем кому-либо другому, обязана реалистическая школа тем, что главные ее кадры не двинулись по этому ложному пути, где ошибки философские могли перейти в практическую жизнь не только в виде односторонней, но и прямо вредной деятельности. Кто помнит огромное влияние на умы реалистической школы, тот сумеет оценить по достоинству и заслугу Шелгунова.

Философская ошибка реализма заключалась в априорном одобрении предпосылки, будто существует какое-то коренное общественное явление, служащее основою для всех остальных. В действительности как раз наоборот. Экономическое развитие, например, конечно, служит основою, влияет, формует развитие политическое, нравственное, умственное. Однако, в свою очередь, оно, экономическое развитие, зависит, опирается, формуется под столь же властным влиянием и политического развития, и умственного, и нравственного. То же дблжно сказать и о каждом другом составном элементе общественного процесса. Нет и нельзя найти одного коренного процесса, который был бы рычагом для воздействия на все общество. Задача общественной деятельности гораздо сложнее. Тем не менее люди постоянно склонны искать такого рычага. В недавнее время так называемые экономические материалисты увидели его в экономическом развитии, а реалисты шестидесятых годов предполагали его в умственном состоянии. Я уже заметил, что крайнее логическое развитие «реалистического» принципа легко вело его к общественному индифферентизму, прикрытому маскою уважения к науке. Крайнее развитие реалистического принципа приводило и к другой опасности. Доктрина ^реализма слагалась, собственно говоря, из двух положений: 1) что коренным явлением общественной жизни дблжно считать умственное состояние (идеи Конта, Милля, Бокля44’); 2) что в естествознании как единственном, положительном знании надо искать истины. Корифеи школы, как Писарев, Щапов, Шелгунов, имели при этом в виду преимущественно метод. Другие же обратились прямо к формулам естествознания, пробуя на их аршин мерять общественные явления. Уже Зайцев был отчасти виноват в этом увлечении. Впадать в такие же ошибки склонен был и г. Португалов. Еще далбше пошли Стронин, г. Дебольский45* и др. Создалась целая литература социального организма и всяческого приложения дарвинизма к общественной жизни, что являлось уже прямо опасным умственным течением, проводящим струю оптимистического индифферентизма, а порою и лукавой задней мысли242. Отмечаю это явление, чтобы сказать, что Шелгунов был совершенно чужд этого ответвления реалистической школы. И в этом случае его авторитет удержал главный орган школы, «Дело»50*, от какого бы то ни было участия в этом движении. Борьбу против него взяли на себя «Отечественные записки» <в лице преимущественно Н.К. Михайловского>, но «Дело» не приняло движение под свою защиту, чего после смерти Писарева и ухода Щапова51' можно было бы ожидать от журнала Благосвет- лова. Несомненно, некоторые dii minores52* реализма, оставшиеся в «Деле» и соблазняемые полемикою <с «Отечественными] зап[исками]»>, без труда могли бы быть уловлены на приманку дарвинизма, применяемого к общественным явлениям. Несомненно, однако, что до этого они допущены не были, и еще раз литературно-философский раскол не распространился на общественное миросозерцание. Нельзя не отметить эту большую заслугу Н.В. Шелгунова в истории нашего просвещения и нашего общественного самосознания...

До сих пор я говорил больше об основной ошибке реалистической школы и об еще более ошибочных выводах, которые делались не по разуму усердными «учениками». При этом я старался по возможности выпукло выставить заслугу Шелгунова, охранявшего школу от этих ошибочных выводов и сумевшего среди литературно-философской полемики сохранить общественную солидарность всей прогрессивной литературы. Мне пришлось остановиться на этих отрицательных сторонах реалистического движения, потому что в их ограничении играли такую важную роль деятельность и личность Шелгунова. Было бы, однако, несправедливым не помянуть добрым словом и положительную сторону, положительные заслуги литературного реализма шестидесятых годов. Культ науки, не очень авторитетной в былом обществе; ее популяризация в публике; просветление общественного сознания, ранее того погруженного в суеверие, предрассудки и едва понятное ныне круглое невежество; обширная переводная популярно-научная литература, оставленная реалистическою школою в наследство русскому обществу, — все это такие крупные заслуги перед русским просвещением, которые одни, независимо даже от содержания идей, должны быть занесены с благодарностью в русскую историю. Шелгунов как один из трех корифеев школы (двумя другими я считаю Писарева и Щапова) много поработал в этом направлении, и плоды этой просветительной деятельности должны были отродиться53' повсюду, во всех сферах нашей общественной и народной жизни.

Невежество нашего дореформенного образованного общества доходило до пределов, поистине невероятных для современного поколения. Дореформенное время я помню как время моего детства. Я помню почтенного, уважаемого в губернии помещика, считавшегося одним из самых просвещенных (сторонника эмансипации), рассуждавшего о вновь появившихся тогда телеграфах54'. Он серьезно говорил, что если приложить ухо к телеграфному столбу, то можно услышать, как идет депеша. Образованное общество его слушало и доверяло. Я помню барышню, окончившую институт с шифром55', читавшую русские и французские журналы, которая серьезно выражала опасение, что у нее развяжется пупок, вывалятся внутренности и «что она тогда будет делать!» Ее подруги, которым она в моем присутствии (тогда семи-восьмилетний мальчик) передавала свои опасения, относились к ним совершенно серьезно и, кажется, начинали размышлять, хорошо ли у них завязано? Они где- то слышали, что при рождении повивальная бабка что-то делает с пупком младенца. Помню я также, что когда я немного подрос и ознакомился с «Миром Божьим» Разина (для того времени очень дельная детская энциклопедия, <к сожалению, ныне совершенно искаженная фирмою М. Вольфа>)56\ то детские сведения по астрономии, физике, естественной истории, оттуда мною почерпнутые, сделали меня «ученым» в глазах взрослого общества, которое, однако, несомненно принадлежало к образованному кругу своего времени. Образование было чисто литературное при совершенной свободе от наук и при переполнении умов самыми дикими научными представлениями включительно до оного развязывающегося пупка милой барышни. К такому-то литературно развитому, но дико невежественному обществу и обратилась реалистическая школа со своею научной проповедью и с целою гіопулярно-науч- ною литературою. Для общества здесь все было открытием Америки. «Здоровый и больной человек» Бока, «Физиология обыденной жизни» Льюиса, всяческие элементарные физики, физиологии, химии — все поглощалось обществом, в котором пробуждена была жажда познания. В значительной степени это пробуждение было делом рук реалистической школы, много потрудившейся и над удовлетворением этой жажды, заслуга, которая всегда будет вспоминаться историками русского просвещения с благодарностью.

Благодаря смерти Писарева и Щапова, а затем и второстепенных представителей реалистической школы: Зайцева, Благосветловас, Ткаче- ва> и других, — постепенно в течение семидесятых годов мелел реалистический поток и «Дело» мало-помалу входило в общее русло прогрессивно литературного течения. Школа уже совершила свою историческую задачу, — завоевала положительному знанию подобающее место и уважение, уничтожила навсегда прежнее неприступное невежество и очищала место новым явлениям. Реалистическая школа должна была очистить место, но не Шелгунов, слишком чуткий и отзывчивый к веяниям современности, чтобы замкнуться в доктрине и не видеть света в других окошках. Если в шестидесятые и семидесятые годы главные заслуги Шелгунова частью были общи всей реалистической школе, частью специально ему принадлежали как главному звену, соединявшему ее с другими прогрессивными течениями мысли, то в восьмидесятые годы Шелгунов выдвигается просто как один из наиболее опытных и образованных публицистов, внимательно следящих за явлениями русской жизни и русской мысли и серьезно, со знанием дела и с любовью к нему отзывающихся на все радости и печали нашей общественности. «Очерки русской жизни» — отдел,

который Шелгунов вел последние годы своей жизни в «Русской мысли»57*, * представляли одно из выдающихся явлений журналистики. Значительная часть этих очерков вошла во второй том «Сочинений», изданных Ф.Ф. Павленковым перед самою кончиною Н.В. Шелгунова.

Недель за пять до этой кончины я последний раз видел Шелгунова, чтобы проститься перед отправлением на Дальний Восток, куда я собирался тогда58'. У него уже начался отек конечностей, и дни его были сочтены. Он знал об этом, но по-прежнему его более занимали общие печали и радости, нежели собственное безнадежное положение. Он живо обсуждал текущие вопросы и говорил о некоторых литературных темах, справиться с которыми он надеялся успеть в то короткое время, которое ему еще оставалось. Более, нежели о ком-либо другом, можно сказать о Шелгунове, что он умер на своем литературном посту, до конца не покидая службы интересам просвещения и родной страны. Итоги жизни этой прекрасной личности я попытался выше подвести в общих чертах. <Они предъявлены публике в виде собрания его сочинений.> Они настолько значительны и ценны, что история всегда с почетом и благодарностью будет упоминать имя Николая Васильевича Шелгунова.