Применив такой критерий к тем философским течениям, которым волею судеб суждено было доселе обнаружиться в атмосфере русской национальности, приходится вынести определенно отрицательный приговор: русский дух не жил еще до сих пор в полной мере философской традицией (как до того сумел возвыситься германский дух в начале XIX столетия) и не дал еще ничего действительно философски оригинального (как это было дано осуществить в грандиозном масштабе грекам и немцам, а в меньшем — также и итальянцам, и англичанам). Русский дух не пропитался еще до мозга костей всем совершенным доселе в сфере философской мысли, не всосал в себя живительного бальзама сделанной философской работы и в равной мере он не выявил до сих пор никакого систематического построения, за которым можно было бы признать значение нового философского шага, новой категории философского мышления. Все, что Россия имела и дала философского, все это родилось либо из прямого подражания, либо из бессознательного подчинения себя чужим влияниям, либо из эклектического стремления слепить воедино несколько господствующих чужих течений. И что всего неблагоприятнее и печальнее, так это то, что свой философский выбор русский дух нередко делал под влиянием мотивов, внутренно посторонних самому философскому творчеству, а в тех немногих случаях, когда ему удавалось сосредоточиться в себе самом, почти всегда отдавал слишком явно предпочтение тенденциям, хотя и существенным, но систематически уже превзойденным общим философским развитием. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обозреть в их последовательности все главные проявления русской философской мысли. Так, Сковорода, которого принято считать по времени первым русским философом, жил всецело рецепцией идей античной и христианской философии, особенно этой последней, весьма односторонне потому отражая в себе традицию греческой философии и совершенно пренебрегая всей философией Нового времени от Николая Кузанского и до Канта, не говоря уже о философии этого последнего, которую между тем он прекрасно мог бы изучить, так как умер в 1794 году, т. е. тринадцать лет спустя после выхода в свет «Критики чистого разума». Так, в первую половину XIX столетия одною частью русских философствующих умов была тоже просто «рецепирована»* философия Шеллинга (Вел- ланский, Галич, Давыдов), а потом — и в особенности — философия Гегеля (Белинский, Герцен); причем рецепция эта не была предварительно подготовлена углубленным изучением МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 743 классиков философии, была вызвана, — что касается философии Гегеля, — главным образом мотивами общественно- политического характера и потому не дала никаких серьезных умозрительных результатов. В свою очередь другая часть философских умов того времени — и тоже по мотивам неспекулятивным, на этот раз уже не только общественно- политическим, но даже по преимуществу религиозным, — отдалась рецепции христианской философии. Не пройдя настоящей философской школы, не научившись мыслить чисто спекулятивным образом, главные представители этого течения (Киреевские, Хомяков, Самарин) легкомысленно отмахнулись (по примеру Сковороды) от всего того, что сделала философия в новые времена, и подчинили всецело философское размышление своим религиозно-общественным аспирациям.* Так, начало второго пятидесятилетия XIX столетия ознаменовалось в России рецепцией сначала материалистических идей (Чернышевский, Бакунин), на одно мгновение заговоривших было громким голосом на Западе, а затем — позитивной философии О.
Конта, Спенсера, Милля и др. (Лавров, Михайловский). Это течение, широко и надолго захватившее сознание интеллигентных кругов России, было вызвано к жизни мотивами всецело общественно-политическими и, как то и не могло быть иначе, не дало никакого чисто философского обоснования своей позиции: своеобразной системы позитивизма из русских сторонников положительной философии не начертал никто, и все дело в конце концов сводилось к тем или другим перепевам или перестройкам позитивистических построений Запада, тоже лишенных подлинного философского значения в силу своей полной оторванности от философской традиции и, — что еще хуже, — своего глубокого презрения к ней. Так, в 80-х годах минувшего столетия значительная часть русского интеллигентного общества была захвачена псевдофи- лософскими идеями Л. Толстого, своим внутренним мотивом имеющими чисто общественно-религиозный интерес, философски же не представляющими совершенно ничего оригинального и позаимствованными совершенно явственно у целого ряда мыслителей различных времен и народов; а в 90-х годах этого столетия с еще большим энтузиазмом русское общество увлеклось идеями экономического материализма, непосредственно позаимствованными у немцев и свое происхождение получающими от политико-социальных, с философией ничего общего не имеющих интересов. Вл. Соловьев, по заявлению наиболее компетентного его исследователя, кн. Е. Трубецкого, «в своей борьбе против рассудочных течений западноевропейской мысли... является прямым продолжателем определенных направлений западноевропейской философии — немецкой мистики и Шеллинга». Если 744 Б. В. ЯКОВЕНКО покопаться еще, то в его философствованиях можно будет открыть и немало гегелевского, шопенгауэровского, гартма- новского, в общем — нечто весьма сборное и эклектическое. К тому же он очень скоро отдался религиозным исканиям и тоже всецело подчинил свое философствование мотивам нефилософским, повторяя ошибку, общую славянофилам и позитивистам. Лопатин определенно примкнул к движению спиритуалистического теизма, отмеченному именами Фихте- младшего, Вейссе, Ульрици, Гюнтера, Равессона, Секретана, Вашеро, Гратри. Нетрудно также подметить в его труде влияние Фихте-старшего, Мен де Бирана, Шопенгауэра и даже самого Гегеля. Кн. С. Трубецкой живет философски в атмосфере «возрождающегося идеализма», каковое движение отмечено главным образом именами Ойкена, Дильтея, Когена, Виндельбанда, Ренувье, Керда, Бредли, Ройса. В философствованиях Лосского весьма сложным образом перекрещиваются и переплетаются такие современные течения Запада, как мистический эмпиризм Фолькельта, имманентизм Шуппе, феноменология и антипсихологизм Гуссерля, конструктивный идеалреализм Марбургской школы и т. д. Наконец, что касается Юркевича и Каринского, то, с одной стороны, они слишком мало высказались систематически, а с другой — и в «философии сердца» первого, и в критике Канта, и эмпиризме второго слишком ясно чувствуется работа, произведенная уже на Западе, хотя указать с точностью непосредственный чужеземный источник здесь и было бы труднее, чем во всех предыдущих случаях.