II. СОВРЕМЕННЫЕ ТЕЧЕНИЯ

Зима есть сезон всякого общественного и государственного движения, кроме сельскохозяйственного и военного, сосредоточивающихся на летних месяцах... Зима есть время сессии государственных законодательных и правительственных учреждений и издания важнейших законоположений и государственных мероприятий; зимою происходит и главнейшее движение по службе государственной — все те перемены в личном составе управления, от которых в такой степени зависит дальнейшее направление дел.

Нельзя назвать в настоящий сезон ни одного такого крупного факта из области умственной жизни, литературного, художественного или научного произведения, о котором можно было бы сказать, что он делает эпоху и ставит грань между прошедшим и настоящим. Тем не менее из явлений, сравнительно некрупных, порою даже прямо незначительных, складывается весьма определенная картина умственного состояния, вырисовывается новая фаза в нашем умственном развитии... Эту фазу можно было предвидеть и отчасти даже признаки ее отметить, но довольно ярко она обрисовалась именно в настоящий сезон. Фа*за эта может быть абстрактно формулирована так: направления и течения сороковых годов окончательно изжиты и отошли в область истории, завершив полный цикл своего развития; между направлениями и течениями, завещанными шестидесятыми годами, происходит деятельное размежевание и дифференцование; в, общем, чувствуется значительная перегруппировка умственных сил, в которой еще далеко не успело должным образом разобраться ни общество, ни сама литература... сПопробуем немножко разобраться, поскольку материалов для того прибавил^ умственные явления настоящего сезона, и постараемся прежде всего оправдать только что данную общую характеристику^

Умственная жизнь, являясь могучим фактором исторического развития и самым многосторонним способом влияя на все стороны общественной жизни, испытывает, в свою очередь, влияние экономического и политического состояния и складывается в значительной степени под давлением этого состояния. Так и наша умственная жизнь сороковых годов творила свое просветительное дело, подготовляя преобразование современного ей общественного состояния, но вместе с тем и приспособлялась к особенностям тех задач и вопросов, которые представляла общественная среда. Дореформенное общественное состояние, диктуя насущные проблемы исторического дня, направляя внимание на условия и обстановку этих проблем, тем самым останавливало преимущественное внимание и на идеях, соответственных проблемам. В этом смысле можно сказать, что дореформенное общественное состояние диктовало и сами идеи, волновавшие мыслящие классы того времени и положенные в основу цельных и последовательных мировоззрений. Дореформенное состояние общества диктовало идеи мыслящего класса, сказали мы, а что это было за состояние, о том много говорить не приходится.

Заглянем ли мы в деревню, здесь Пушкин нарисует нам горестную картину рабства и бесправия:

...мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде Невежества губительный Позор.

Не видя слез, не внемля стона, Вместо введения. Об основных течениях мысли в русской литературе 27 Ъ

На пагубу людей избранное Судьбой,

Здесь Барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственой лозой И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь Рабство тощее влачится по браздам Неумолимого Владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут Для прихоти развратного злодея!

Опора милая стареющих отцов,

Младые сыновья, товарищи трудов,

Из хижины родной идут собою множить Дворовые толпы измученных рабов.1'

А через двадцать лет после этой потрясающей характеристики еще юный тогда Некрасов писал, въезжая в родную деревню:

И вот они опять, знакомые места,

Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,

Текла среди пиров, бессмысленного чванства,

Разврата грязного и мелкого тиранства;

Где рой подавленных и трепетных рабов Завидовал житью последних барских псов...2*

Такова была деревня того времени во главе с обществом, которого характеристику мы только что видели в стихах двух знаменитых поэтов. Обращаясь к тому же обществу, Лермонтов бросал в лицо его представителям, что они «к добру и злу постыдно равнодушны... и перед влас- тию — презренные рабы»3*. Или: «Вы, жадною толпой стоящие.., — говорил им наш великий поэт, —

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона.

Пред вами суд и правда — все молчи!..4'

Так характеризуют дореформенное общественное состояние три величайших поэта нашей литературы. Грибоедов и Гоголь иллюстрируют приведенную характеристику портретами этого, по свидетельству Пушкина, «барства дикого, без чувства, без закона»; этих, по свидетельству Лермонтова, «презренных рабов, к добру и злу постыдно равнодушных»; проводивших время, по свидетельству Некрасова, «среди пиров, бессмысленного чванства, разврата грязного и мелкого тиранства»... Фамусов, Скалозуб, Молчалин, Загорецкий — это одна портретная галерея. Чичиков, Ноздрев, Коробочка, Хлестаков, Сквозник-Дмухановский — другая...

Которая ярче и ужаснее? Не все ли равно, когда обе поразительны? Немудрено, если Некрасов восклицает об этом времени:

Непроницаемой ночи Мрак над страною висел...

Видел — имеющий очи И за отчизну болел5’.

«Болезнь за отчизну» была общим чувством, проникавшим все мыслящие слои тех поколений... После того как идеализм двадцатых годов потерпел крушение в столкновении с суровою историческою действительностью, а современное ему «романтическое» движение в литературе естественно иссякло под влиянием этого крушения, в литературе, в знаменитых «Философических письмах» Чаадаева, раздался крик безнадежного отчаяния за судьбы родной страны6*... Раздался и бессильно замер в неподвижной атмосфере. И все замерло, и все заснуло, как горько жаловался один из крупнейших поэтов того времени:

Мынають дни, мынають ночи,

Мынають літа... Шелестыть Пожовкле листя, гаснуть очи,

Заснула думка, сердце спыть.

И все заснуло...7'

Ликовала печать Булгариных и Гречей, надолго сделав двусмысленным имя «патриота»8'. Шумно упивалась успехом декадентская поэзия Бенедиктова9' и его последователей. Фальшиво дребезжала пессимистическая лира Баратынского с компанией10*. Беззаботно на всю Россию хохотала свободная от тенденции «Библиотека для чтения» барона Брамбеуса11*. Педанты науки с важностью возглашали, что дважды два — всегда четыре. Педанты искусства с еще большею уверенностью в великости своего дела писали и лепили голое женское тело. Театр рукоплескал надутой риторике Кукольника12*, а еще более прима-балеринам, ножки которых были центром общественного внимания13*...

В эти тридцатые годы зрело и вырабатывалось мировоззрение сороковых годов. На нем отразилась, однако, именно эта печальная и жестокая действительность. Его продиктовало именно это общественное состояние. Естественно, если мировоззрение сороковых годов явилось отрицанием современного общественного состояния и в своих идеалах обращалось к тому, что можно было противупоставить современной действительности. Древнюю допетровскую и даже домонгольскую Русь, с одной стороны, а с другой — передовые страны Западной Европы можно было противупоставить тогдашней русской действительности. Одни выбрали древнюю Русь и назвались славянофилами; западники предпочли Европу; и те и другие <вполне> сходились в отрицании современной действительности, исходили в своих идеях из этого отрицания и создавали законченные отвлеченные от действительной жизни доктрины, тем более исключительные, чем более отрицалась эта современная общественная жизнь.

Объяснение непримиримости славянофильской и западнической доктрин, как они сложились в сороковые годы, надо искать в полном отрицании современной действительности. И те и другие, впрочем, верили в народ, но именно верили, не зная его и вкладывая ему произвольное содержание. Эта вера была необходима и тем и другим, чтобы верить в будущее своих идеалов, которые, однако, целиком отрицали современную действительность. Если бы отрицание не было столь полное и решительное, то, конечно, исполненные гуманности и просвещения представители обеих школ нашли бы и общую почву для сближения своих доктрин (как то и случилось в шестидесятые годы), но такой почвы в те времена у них не было, доктрины раскололись до полной непримиримости и в таком виде перешли к деятелям эпохи реформ и обновления русской жизни. Эта эпоха перемешала карты, и скоро обнаружилось, что в их чистом, логически законченном виде ни одна из доктрин не компетентна в решениях великой проблемы, представшей русскому обществу. Западная Европа, освобождая крестьян, их обезземелила, разрушила общинную и артельную организацию, уничтожила мирское самоуправление. Не одни славянофилы, но и все передовые западники восстали против этого параграфа исключительной западнической программы. Древняя Русь не знала гласного и независимого суда, не имела понятия о суде присяжных, обладала целою системою самых жестоких, прямо истязательных уголовных кар. Не одни западники, но и просвещеннейшие славянофилы являлись сторонниками судебной реформы и приветствовали отмену телесного наказания14*. Земская реформа15* оказалась соответствующей идеалам и западников, и славянофилов, как и городское самоуправление16*, отмена откупов17*, всеобщая воинская повинность18*. Борьба продолжалась между двумя школами, но действительность вынула из-под нее почву, и по мере того как сходили со сцены крупные представители обеих школ, выработавшие свое мировоззрение в дореформенное время, мнения все более смешивались, и мыслящие слои начали группироваться по другим признакам. Теперь же, когда уже или сошли в могилу, или умолкли и непосредственные ученики крупных мыслителей сороковых годов, одинаково полно исчезло и славянофильство, и западничество. <Один В.И. Ламанский не составит славянофильской школы, как один А.И. Пыпин — западнической. Люди они почтенные, но не всесильные.>

Полстолетия, отделяющее нас от времени расцвета западнической и славянофильской доктрин, прожито нами недаром. Исключительность и цельность обеих программ делает их невозможными в настоящее время.

Испытание эпохи реформ обнаружило это с полною яркостью, и нам теперь уже нечего делать с формулами исторических решений, завещанных нам сороковыми годами. Крупные люди той эпохи оставили нам такое богатство идей и художественных образов, что не одно еще поколение будет черпать из этой обильной сокровищницы, будет черпать многое, но только не общие рамки, в которые те крупные люди вставляли свои труды и творческие видения. Исключительная точка зрения возвращения к допетровской старине так же невозможна, как и точка зрения совершенного и всестороннего уподобления Западной Европе. В этом-то смысле я и сказал в начале этого параграфа, что одною из характеристических особенностей умственной жизни настоящего времени является совершенное обсыхание литературных течений сороковых годов. Я прибавил к этому, что современная умственная жизнь, с другой стороны, характеризуется усиленным размежеванием между течениями, берущими свое начало в шестидесятых годах. Попробуем обосновать и это утверждение наше. Что такое умственные течения шестидесятых годов? На какой почве они выросли и насколько они соответствуют современному состоянию среды? Четверть века отделяет нас от расцвета умственного движения той эпохи. Посмотрим на условия его возникновения и развития в свое время и на его судьбы в последующие времена.

Если умственное движение сороковых годов, отрекавшееся от современной действительности, дифференцуется сообразно той отвлеченной действительности, во имя которой отрицается современная действительность, то умственное движение шестидесятых годов, встретившееся с практическими проблемами и поставившее своею целью отыскание принципа не для отрицания только, но и для преобразования действительности, должно было дифференцоваться сообразно интересам разных составных элементов преобразуемой среды. Интересы одних элементов, именно дворянства и бюрократии, хорошо уживались с прежним строем, и естественно, если явилось охранительное течение, старавшееся по возможности больше сохранить из прежнего и скоро при- обревшее в печати яркое выражение в журналах Каткова19*. Преобразования создали в обществе земство и другие самоуправляющиеся автономные учреждения. Интересы этих учреждений требовали не столько дальнейшего преобразования страны, сколько оберегания от притязаний сильных и властных элементов охранительных. Естественно, если и в литературе явился орган, который взял на себя оберегание «наших молодых, еще не окрепших учреждений» и который все в тех же благонамеренных видах восклицал, что «наше время — не время широких задач». Это была прекраснодушная газета В.Ф. Корша20', затем «Неделя» (некоторое время)21*. Рядом с прежнею бюрократией реформы создали новую, независимую от первой и в этой независимости черпавшую <са- мое> оправдание своего существования. Таково было новое судебное сословие; таково было и вновь созданное контрольное ведомство22*, отчасти акцизное23*. Появление либеральной бюрократии создало и в печати либерально-бюрократический орган. То был «Голос» А.А. Кра- евского24’. Нарождались и интересы возникающей буржуазии, денежной аристократии, или плутократии25*. «Молва» Полетики26' и «Страна» г. Леонида Полонского27* поспешили ответить и этой потребности. «Московские ведомости», «С[анкт]-Петербургские ведомости», «Голос», «Страна» представляли, таким образом, в печати шестидесятых (и начала семидесятых) годов интересы главнейших общественных групп, < заинтересованных в том или ином направлении преобразовательной деятельности правительства и автономной деятельности преобразованного обществам Старые клички славянофилов и западников здесь не годились, и вошли в употребление новые: охранителей и либералов. Последние, хотя и дробились на земских, бюрократических и плутократических, но часто и смешивались, и перемешивались. Не эти, однако, доктрины носят название идей шестидесятых годов. Поэтому все эти направления и течения с их уже покойными органами мы и оставим их печальной судьбе, печальной, потому что недолговечной. Изменился влиятельный состав общества — исчезли и прежние органы и литературные течения. Не творческим направлением жизни, а ее отражением были эти течения. Умственное творчество сороковых годов нашло себе выражение в западнической и славянофильской доктринах. Умственное творчество шестидесятых годов нашло себе не менее значительное и яркое выражение в литературе того времени.

Кроме интересов дирижирующих классов, отразившихся в только что перечисленных литературных течениях, существуют интересы общества как целого: его благоденствие, преуспеяние, достоинство, славное и великое будущее. Отдельные классы общества обыкновенно защищают свои классовые интересы; но из всех слоев выделяются сильные мыслью и богатые любовью единицы, которые видят дальше классовых интересов и лелеют идеалы общего прогресса, в конце концов соответствующего выгодам всех. Именно эта общая точка зрения и была основою западнической и славянофильской школ в сороковые годы, экономической, реалистической и социологической — в шестидесятые годы (и ближайшее к ним время).

Экономическое течение было первое по времени и в шестидесятые годы в тесном смысле самое могучее по личному составу его деятелей. Чернышевский28*, Добролюбов, М.А. Антонович, Ю.Г. Жуковский, Елисеев должны быть причислены к этому течению, несмотря на значительное разнообразие их идей и на многосторонность их мировоззрения, которое, исходя из доктрины преобладания экономического элемента, тем не менее, живо и горячо отзывалось и на все остальные стороны общественной жизни. Следуя современной терминологии, их можно было бы назвать экономическими материалистами243, но, с другой стороны, от них могут вести свою генеалогию и «народники». Очевидно, они если и были экономические материалисты, то не в <современном> ходячем значении слова. Этот экономический материализм преобладал в литературе в первой половине шестидесятых годов. В половине десятилетия на него бурно ополчился «реализм», корифеями которого надо почитать Писарева, Щапова, Шелгунова, Зайцева, Благосветлова... Это уже совершенно изжитый момент. «Реалистов» теперь так же не встречается, как и славянофилов, и западников. Выше я остановился на этом любопытном умственном движении недавнего прошлого. <Поэтому> не буду повторять сказанного. Напомню только, что реалисты в противоположность экономическим материалистам признавали первенствующее значение неъа экономическим элементом, а за интеллектуальным, от состояния и развития которого всецело зависит состояние и развитие и всего общества, и всех остальных элементов общественной жизни. Это резкое философское противоречие между двумя школами, одинаково характеристичными для шестидесятых годов, не мешало быть им солидарными. Идеалы справедливости, свободы и просвещения были общи представителям обеих доктрин, которые обе труд ставили обязанностью каждого человека; справедливое вознаграждение трудящегося и обеспечение его потребностей считали обязанностью общества; основою такого строя полагали соединение, а не разобщение труда и капитала (орудий производства), не отводя на долю одних только труд, другим предоставляя только капитал; а для осуществления этих идеалов считали одинаково важным перенесение прогрессивных форм, выработанных Западною Европою, так же, как сохранение и развитие самобытных учреждений нашей народной жизни, неизвестных современному Западу, полагая, что справедливость и добро надо брать всюду, где можно найти.

Термин «социологическая школа» я заимствовал из недавней полемики гг. новейших экономических материалистов, т[ак] называемых] «учеников»294. Я нахожу его удачным и охотно ставлю вместо Сдвусмыс- ленного и> затасканного термина «народничество». Для последнего найдется помещение в современной сумятице. Термин «социология» первыми употребили Огюст Конт и его последователи, но они сами себя называют «позитивистскою школою»30'. Усвоил контовский термин и

Герберт Спенсер; но и его доктрина получила специальное название «эволю- ционной»31'. У нас есть и позитивисты, и эволюционисты, которые так себя и называют и которых поэтому никто не смешает с нашей «социологическою школою» шестидесятых и семидесятых годов. Я предпочел бы ее называть школою «этико-социологическою»32’, так как ни позитивисты, ни эволюционисты, ни какие иные социологи не придают такого значения нравственному элементу в общественном процессе, а нравственной доктрине в общественной науке, как упомянутая социологическая школа. Общественно-философское отличие школы в том, что она не признает исключительного значения в общественной жизни ни за экономическим элементом, как экономические материалисты, ни за умственным, как «реалисты» и позитивисты, ни за органическим, как эволюционисты и дарвинисты, ни за политическим, как Руссо и якобинцы, ни за нравственным, как Лев Толстой и <подобные> моралисты всех времен, ни за какими бы то ни было «элементами» в частности, ни за всеми ими даже вместе взятыми, памятуя, что, кроме элементов (культурных), общество комбинируется еще и из единиц человеческих... Истина в раскрытии комбинации этих элементов и единиц, в открытии законов, которые управляют этой комбинацией, и того значения, которое для этой комбинации имеет деятельная воля, самочувствие и самосознание комбинируемых единиц (индивидуальностей). Общественнофилософское отличие этико-социологической школы от экономической и реалистической очень значительно, но, как я уже упомянул, все три главные умственные течения шестидесятых годов сходились в общественных программах и воспитывали общество в одних и тех же идеалах. Поэтому-то, несмотря на довольно оживленную полемику между некоторыми представителями трех школ, особенно резкого размежевания между ними не было. В одном и том же издании <конца> шестидесятых и семидесятых годов33' работали и занимали видное положение и экономические материалисты, как Елисеев и Зибер, и реалисты, как Писарев и Щапов, и «народники», как гг. Кривенко и В. В., и представители этико-социологической школы, как гг. Михайловский, Лесевич, Кареев. Все они мирно уживались вместе. Им не было надобности строго размежевываться и разделяться. Такое время теперь наступило, и, быть может, это явление дблжно считать самым характерным для настоящего момента нашей умственной жизни.

II

Настоящий сезон34’ особенно резко обозначил потребность размежеваться и разделиться между разными течениями, порожденными умственным движением шестидесятых годов. С одной стороны, окончательно откололись в особую группу «народники»35', с другой стороны, шумно заявляют о своем существовании и обособлении экономические материалисты новейшей формации. То и другое является в полном смысле слова знамением времени, естественно возникшим на основах изменившейся современной действительности.

Выше я указал то общее мировоззрение, которое соединяло все литературные школы шестидесятых годов и которое дозволяло писателям, философски разномыслящим, мирно трудиться вместе в одних органах, дружно работая над изучением и освещением современной действительности с точки зрения этого ббщего мировоззрения. Эта работа философски разномыслящих групп стала возможна в шестидесятые годы и была невозможна в сороковые, и я указал выше причину и этой невозможности прежде, и этой возможности впоследствии. Безнадежный взгляд на современную действительность и ее полное отрицание вместе с упованием целиком перенести другую, допетровскую или западноевропейскую, и были причиною непримиримости литературных школ сороковых годов. Упразднение этой безнадежности и сочувственное отношение к некоторым сторонам современной действительности создали в 60-е и 70-е годы возможность высшей объединяющей литературной солидарности философски разномыслящих групп. Что, однако, опять изменилось в нашей действительности? Потому что опять разномыслие становится резче и непримиримее. Значит ли это, что снова падает вера в русскую действительность?

Я не называю маловерами западников и славянофилов сороковых годов, хотя их доктрины выросли на почве безнадежного воззрения на современную им действительность. Никто, конечно, и не решится назвать маловерами этих столь возлюбивших и столь верующих учителей русского мыслящего общества. С тех пор, однако, прошло полвека, и общество кое-чему научилось. Между прочим, оно научилось и тому знаменательному выводу, что нет действительности настолько дурной, чтобы она была безнадежна к обновлению и возрождению. Печальна была наша действительность в первую половину XIX века, и, однако, она нашла в себе и силы, и средства, и разумение для широкого и плодотворного преобразования. После этого опыта безнадежное отчаяние обнаружило бы и недальновидность, и малодушие. Безнадежные воззрения, однако, и порождают <цельные> программы, основанные, подобно прежним славянофильским и западническим, на огульном отрицании современного быта или тех или иных его сторон и рекомендующие перенесение целиком таких или других готовых форм. Экономический материализм новейшей формации и является одним из порождений этого умственного шатания и сомнения. «Идти на выучку к западноевропейскому капитализму»36* нам именно потому и предлагают, что безнадежно махнули рукой на возможность самостоятельного экономического развития, которое являлось одним из догматов всех доктрин, соединенных под общим наименованием идей шестидесятых годов. Я не собираюсь сегодня разбирать по существу эти воззрения, порожденные малодушною безнадежностью. Я отмечаю, <как хроникер37',> это явление, столь характеристичное для нашего времени и особенно ярко обозначившееся именно в настоящий сезон. Книжки гг. Струве и Бельтова появились в этот сезон и много нашумели своим ярым походом на этико-социологическую и народническую школы38*, которые, кажется, преднамеренно гг. экономические материалисты новейшей формации желают смешать до неузнаваемости, пристегивая сюда же и таких почтенных представителей экономического материализма старого типа, как г. Николай —он. Теперь, однако, меня занимает и не эта полемическая сторона шумного выхода гг. материалистов. Мне кажется поучительным сам этот выход. Нельзя усомниться в том, что это <крикливое> воззрение есть порождение общего состояния общественной жизни, которое оно будто бы призвано исправить. Один из симптомов <этого> ухудшения — это воззрение не господствует над ним, а следует ему и в смысле творчества идей заранее осуждено по одному этому на бесплодие. Для умственного творчества бесплодное, оно может быть небесплодным в руках тех, которые пожелают сознательно служить интересам экономически господствующих классов. Г. Янжул уже эксплуатирует это воззрение для насаждения синдикатов40'. Г. Головин в «Русском вестнике» находит, что, оставляя в стороне отдаленные идеалы гг. современных экономических материалистов (он называет г. Струве), в настоящее время он, г. Головин, может с ними идти рука об руку41*. Г. Скворцов явно прислуживается капиталу42*... Все это признаки времени, поучительные для гг. Струве и Бельтова (или, по крайней мере, для тех их единомышленников, которые способны поучаться), знаменательные для всякого внимательного наблюдателя нашей общественной жизни и, как нельзя более, характерные для переживаемого нами времени.

Если мы вернемся к вышенабросанной характеристике главных литературных течений шестидесятых годов, то мы найдем, что два из них: экономическое и этико-социологическое (единственно сохранившиеся и до сего времени) — сближались между собою еще на одном пункте, общем обеим доктринам, именно на особом внимании к быту, нуждам и задачам деревенской жизни. Это внимание к деревне отличало указанные воззрения и от реалистического, и от всех передовых и демократических доктрин западноевропейских. На этой почве и под влиянием этих господствующих мировоззрений выросла обширная и талантливая народно-беллетристическая литература с таким крупным писателем, как Глеб Успенский, во главе и с целою группою высокоталантливых изобразителей народной жизни, как Решетников, Левитов, Н.Н. Злато- вратский, Н. Успенский, В. Слепцов. На той же почве и под тем же влиянием выросла не менее обширная и богатая земско-статистичес кая литература, как и целая литература статистико-экономических монографий о сельском нашем быте, его порядках, его нуждах и проблемах. Повременная печать зорко следила и постоянно летописала все это широкое умственное движение, направленное к всестороннему изучению народа, его настоящего состояния, его возможного развития. В это-то время и появился термин «народничество», и сначала он употреблялся и в очень обширном значении, и в очень различных значениях. Имея в виду, что центром внимания общественной философии шестидесятых годов был народ, надо было признать, что название придумано удачно и что оно и могло бы означать именно все это общественное мировоззрение того времени и вышедших из него течений. Тогда же, однако, появились попытки конфисковать его в пользу какой-либо маленькой фракции. Особенно хлопотал об этом покойный Юзов. Не очень это ему удалось, и не очень можно было и смущаться этими хлопотами, если в самом деле обозначение это представляло удобство для обособления определенной литературной группы43*. Начали появляться, однако, и другие, более опасные диссонансы. Исходя из экономического материализма, т. е. из доктрины первенствующего значения экономии, некоторые «народники» приносили в жертву всякой, даже несущественной экономической выгоде народа <все> остальные стороны жизни и развития, народного и общественного.

Современное народничество в значительной степени соответственно современному экономическому материализму, хотя, по-видимому, и состоит с ним в самом крайнем противуречии. Начать с того, что и народники, и материалисты придают исключительное значение экономике национальной жизни. Далее, и те и другие впадают в исключительность, одни рекомендуя исключительно самобытность, другие—<исключитель- но> заимствование. Для одних традиционные устои так же палладиум44*, как для других капитализм. Те и другие страдают своего рода историческим дальтонизмом, не видя или не желая видеть целые стороны исторической действительности. Одни, укрываясь за малыми делами и маленькими вопросами от крупных явлений и широких проблем, не допускают возможности капиталистического процесса у нас45*. Другие, ослепленные ярким маревом западноевропейского быта, упорно закрывают глаза перед невозможностью такого же процветания капитализма у нас. Те и другие ищут выхода в одностороннем исключительном решении: погибай всеу лишь бы спасти экономические устои самостоятельного народного хозяйства—восклицают одни, не понимая, что со всем другим непременно погибнут и эти устои; пусть разоряется народ, но да торжествует вместе с капитализмом высшая культура—возглашают другие, не понимая, что разорить народ капитализмом возможно и у нас, а насадить высшую культуру <хотя бы даже> такою ценою, пожалуй, и не удастся. Оба течения, полагая, что провозглашают новое слово, в сущности, возвраща ются к односторонней исключительности западников и славянофилов в их крайнем выражении<1>. Оба течения являются порождением одного и того же факта — малодушного сомнения и смущения. С-Покуда же гг. народники и гг. материалисты вносят много смуты в нашу умственную атмосферу.> Идеалы справедливости, свободы и просвещения и нравственные обязанности личности перед обществом и общества перед личностью не должны отодвигаться на задний план ради тех или иных экономических задач; в области же экономической — соединение, а не разобщение факторов производства и пользование для этой цели и богатым опытом Западной Европы, и готовыми условиями нашего экономического быта — эта формула так не сложна и вместе с тем так далека и от материалистов, и от народников.

Употребляя на последних страницах название «народники» и «экономические материалисты», я прошу помнить, что применяю их в специальном ограниченном значении, не распространяя на все те умственные наслоения, которые, по праву присваивая себе то или другое наименование, вместе с тем не становятся в противуречие с только что высказанною формулою. Я считаю за честь работать вместе с такими писателями, как гг. Николай —он и Н.А. Карышев, хотя ни того, ни другого нельзя причислить к социологической школе. С такими экономистами нам размежевываться не приходится46'. Некоторое философское разномыслие не мешает общественной солидарности. Некоторое философское разномыслие не может ведь не существовать и в среде каждой школы, тем более между смежными и родственными школами... <Быть может, мне пора сказать несколько слов об одном таком разномыслии между мною и одним из ближайших руководителей «Русского богатства». Я разумею вопрос о субъективном методе в социологии, защите которого в последнее время посвящены были некоторые страницы одного из литературных фельетонов Н.К. Михайловского47'. Лет двадцать тому назад я в «Знании» возражал против субъективного метода48'. Вообще я не думаю, чтобы это разногласие в вопросе о методе, если бы оно и было даже полное, было существенным разномыслием. Все-таки не лишнее будет указать пределы разномыслия и мое отношение к возобновившейся полемике.

Изучая разнообразную и не всегда солидарную аргументацию сторонников субъективного метода, я нахожу возможным извлечь оттуда

<* Этот возврат к старине сказывается даже в терминологии. Так, г. В. В. с укоризною называет своих противников «западниками», а г. Струве язвит меня именем «националиста» . Любопытно отметить, что из живущих русских писателей, наверное, нет другого, который бы писал против национализма так много и систематически, как автор этих строк... И тем не менее? Здесь дело даже не в добросовестности. Г. Струве просто невольник своего положения, которое его обязывает. > два основных положения: 1) во всякое социологическое исследование или построение дблжно сознательно вводить нравственный элемент и 2) как это введение в исследование нравственного элемента, так и сами свойства общественных явлений обусловливают необходимость мыслительного процесса, существенно отличающегося от мыслительного процесса, который принят другими науками, и заключающегося в том, что в нем участвует не только логика, одинаковая для всех, но и другие психологические образования (напр[имер], долг), субъективно различествующие. Прошу извинения, если допустил какую-либо неточность в формулировке, но я ведь не имею в виду критиковать это учение. Можно еще сказать, что второе положение включает в себя и первое. Совершенно верно, но для меня важно было выделить первое положение, чтобы сказать, что это та часть учения сторонников субъективного метода, которую я вполне одобряю*и которую никогда не оспаривал. Ею же, по-види- мому, более всего дорожат гг. Михайловский и Кареев. На всестороннее развитие распространенной формулы второго положения обращал больше внимания только автор «Исторических писем»49'. Быть может, недалеко от моего взгляда был г. Лесевич, когда писал, что надо говорить не о субъективном методе, а о субъективной точке зрения50’. Если бы г. Лесевич сказал «об этической точке зрения», я счел бы себя совершенно с ним согласным. Если же я прибавлю к этому, что все новейшие нападки на субъективный метод со стороны гг. Слонимского, Струве, Бельтова51* и других направляются не против второго положения, а против первого, которое я признаю и которое и пришлось недавно защищать г. Михайловскому52', то мне нетрудно уже указать, что в этой полемике в существенном я согласен (и всегда был согласен) именно с последним. Для цели, с которой сделана мною эта оговорка, этого вывода вполне достаточно, но для предупреждения всякого недоразумения прибавлю еще одно маленькое пояснение.

Я вполне солидарен со сторонниками субъективного метода, когда они настаивают на необходимости введения нравственного элемента в социологическое исследование, и тем не менее я не причисляю себя к сторонникам субъективного метода. Дело в том, что нравственный элемент есть величина сложная. Можно говорить о нравственном мировоззрении и о нравственной природе, о нравственных идеях и о нравственных чувствах. Что же должно участвовать в социологическом труде (заметьте, социологическом, а не публицистическом или политическом), нравственные идеи или нравственные чувства? В ответе на этот вопрос мы можем разномыслить: я ограничиваюсь идеями. Нравственные идеи подлежат общему логическому суду и критическому анализу; нравственные чувства субъективны (по крайней мере, отчасти)... Поэтому я говорю об этическом элементе, а не о субъективном... Да простит мне читатель это маленькое отступление pro domo sua53\>

Возвращаясь к сюжету, мы можем подвести итоги нашему обзору • современного умственного движения <(конечно, не всего, а той его части, которой сегодня успели коснуться)>. Явление, подготовлявшееся многие годы с тех пор, как постепенно мелело общественное движение, сказалось в настоящее время двумя характерными фактами: шумным выходом экономических материалистов и обособлением группы народников. <То и другое произошло в настоящий зимний сезон54*. Первое явление успело обрисоваться вполне ярко; второе еще собирается сказать свое окончательное слово.> Смысл и значение обоих, <однако,> достаточно ясны. Это шквал малодушного сомнения в творческих силах нации, набежавший из недр общественной реакции и на время омрачивший поверхность широкого и глубокого течения умственной и общественной жизни, направленного на плодотворный труд для благоденствия, развития и достоинства нашего стойкого и бодрого в труде и в невзгоде народа. Не будем же маловерами; «верою человек спасается»55*. Но не будем и малоделами; «вера без дел мертва есть»56*. <А дела много, гораздо больше и серьезнее самой крикливой полемической шумихи.>