ИСХОДНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И ПРОТИВОРЕЧИЯ РУССКОЙ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЙ мысли

Обратившись к России, легко убедиться, что какое-то подобие национальной философии с ее внятной традицией появляется у нас только к концу XIX века. До этого в нашей стране поочередно, а иногда одновременно философствовали вольтерьянцы, руссоисты, шеллингианцы, гегельянцы и так далее, чьи философские усилия с легкостью разносились по соответствующим течениям и школам, никак не образуя самостоятельной линии развития. Той линии, которая постепенно начинает прочерчиваться от П.Я. Чаадаева через И. В. Киреевского и А.С. Хомякова, и ко времени появления первых трактатов B.C. Соловьева становится заметной при всей своей короткости и слабой прочерченности. Конечно, еще и Соловьев несравненно больше зависел от своих новоевропейских и античных собратьев, чем от соотечественников. Однако в его произведениях внятно присутствуют темы и подходы, заявленные Киреевским и Хомяковым, а не одно только душевное сродство со своими русскими предшественниками. В дальнейшем влияние русских мыслителей друг на друга будет возрастать, хотя никогда не достигнет той полноты и интенсивности, которая присуща ситуации в германской, английской или французской философии. Здесь скажется как молодость и позднее происхождение нашей философской традиции, так и ее слабость по сравнению с западными национальными философиями. К тому же эта традиция останется почти целиком замкнутой на себя, без сколько-нибудь существенного значения для фило- софии в целом. В ней если и не все, то очень многое сложилось совсем не так, как на Западе. И начиналась русская философия (не философия в России) по западным меркам очень странно и необыкновенно.

В частности, западные национальные философии осуществлялись таким образом, что им предшествовали первые шаги новоевропейской философии в целом. Скажем, Декарт начинал собой вовсе не французскую, а новоевропейскую философию как таковую. В меньшей степени, но то же самое можно сказать о Ф. Бэконе. Только впоследствии их последователи создали французскую и английскую национальные философии. Понятно, что изначально обе они принадлежали единому философскому целому. Любого крупного французского, английского, не говоря уже о германском, философа мы вправе называть западным философом (то есть философом вообще) и только потом французским, немецким или английским. Причем, чем крупнее философ или масштабнее его творчество, тем с большим правом можно не упоминать его национальной принадлежности. Вот философы второго и особенно третьего рада, те уже сами собой именуются французскими, английскими и так далее. Происходит это ввиду того, что не так называемая самобытность существенна для философии, выявлять национальные образы мира и национальную душу вовсе не ее задача. Философия по определению универсальна, в ее пределах философствует человек как таковой, соотнесенный с реальностью как таковой. Поэтому национальное в философии не то что бы швее внутренне необязательно, скорее это способ данности того, что менее всего сводимо к национальному. И уж, конечно, никаких национальных проблем философия не решает, а если и решает, то вовсе не в соответствии со своим призванием, а как некоторый при всей своей возможной важности побочный результат иначе направленных действий.

Приведенные соображения сами по себе элементарны, их имело смысл изложить только ввиду того, что к ситуации в России они не применимы. Вроде бы естественное и даже единственно возможное оказалось нам не указ. И не только потому, что ко времени возникновения новоевропейской философии Россия-Русь всецело находилась в стороне от общеевропейского философского движения. Дело еще в том, что она в него так и не включилась, не создав типологически однопорядковую с другими странами национальную философию. Если бы русская религиозно-философская мысль в конце концов стала национальной философией в западном смысле, она исходно сосредоточила бы свое внимание на тех же философских проблемах, что и они. К примеру, русские шеллингианцы и гегельянцы завершили бы свои штудии и интерпретации Шеллинга и Гегеля созданием своих учений и систем, и эти системы в чем-то определили бы или скорректировали философскую ситуацию в Европе. Наряду с Шеллингом и Гегелем в новоевропейской философии появились бы русские имена. Реально произошло иное. В России возник именно аналог западных национальных философий, тот аналог, который приходится называть религиозно-философской мыслью и который занял нишу, на Западе занимаемую философией. Русская мысль так и не вписалась в общеевропейский контекст, философия в ее собственно философском качестве осталась ей чужда. У русской религиозно-философской мысли были свои исходные предпосылки и основания и свой собственный путь. По существу она не отвечала на вопросы, формулируемые новоевропейской философией, ставила свои проблемы и предлагала свои решения, ничего не говорящие западному уму или же способные вызвать у него недоумение.

Исходное своеобразие русской мысли проявилось еще и в том, что она возникла относительно поздно не только по западным меркам, но и в рамках петербургского периода русской истории и культуры.

«За столом князь говорил только о моей родине и, когда разговор коснулся Петра I, сказал, что Россия должна быть благодарна Петру, ибо он создал наше государство. Я отвергла это утверждение и возразила, что такую репутацию создали ему иностранные писатели, во множестве приезжавшие тогда к нам; именно они из тщеславия провозгласили Петра творцом возрожденной России в надежде и самим приобщиться к его мнимой славе создателя. Задолго до рождения Петра I Россия покорила Казанское, Астраханское и Сибирское царства. Русь победила наиболее воинственный народ, известный под именем «Золотой Орды», обладавший неисчислимым количеством золота и украшавший им свое оружие. Искусство древней Руси находило убежище в монастырях, где по сей день хранятся шедевры живописи, созданные в то далекое время. Наши историки оставили больше рукописей, чем все европейские вместе взятые.

— Уже 400 лет назад, князь, — прибавила я, — разрушенные Батыем церкви были покрыты мозаикой.

... Но чтобы доказать вам, что я не испытываю никакого предубеждения против царя Петра, хочу чистосердечно изложить свои суждения относительно этого необыкновенного человека. Он был гениальным деятелем, его стремление к совершенству не знало предела, но полное отсутствие воспитания позволило его пылким страстям возобладать над разумом. ... Невежество не позволяло ему понять, что большинство новшеств, насаждаемых им с помощью насилия, со временем привились бы мирно... Он подорвал основы Уложения своего отца, заменив их деспотическими законами, часто им самим же отменявшимися. Он уничтожил почти полностью сю- боды и привилегии как дворян, так и слуг, которые раньше могли обратиться в суд в случае крайнего притеснения»1. Разговор с Кауницем Дашкова приводит в своих известных «Записках». Создавались они на французском языке, но и переведенный на русский язык, причем не лучшим образом, отрывок «Записок» сохраняет свою французскость. Так рассуждать, пользоваться такими оборотами речи и таким набором понятий, приводить подобные сведения и аргументы мог и должен был французский литератор. И не только потому, что Дашковой измышляется фантастическое объяснение названия «Золотой Орды», православные иконы не отличаются от светской живописи, нашествие Батыя датировано с ошибкой в 150 лет, а восхваление отечественных историков решительно никакими фактами не подтверждается. Важнее то, что просвещенная княгиня совершенно чужда всякому подобию понимания своеобразия русской истории и культуры. Для ее характеристики у Дашковой находятся исключительно заемные слова и смыслы. В своем разговоре с австрийцем Кауницем она выказала себя горячей патриоткой. Но весь свой патриотизм княгиня свела к тому, чтобы показать: ее родная страна ничем не хуже любой страны Запада и даже превосходит их. В соответствии с логикой Дашковой, Петр, по существу, не только не сблизил Россию с Западом, а, напротив, отдалил от него. Ведь только с ним она связывает деспотизм, отсутствие свобод и привилегий у всех сословий России. Как раз то, за что принято было к концу XVI11 века порицать Россию на Западе. Впрочем, Дашкова могла критически относиться к Петру и восхвалять допетровскую Русь или, напротив, восхвалять Петра и осуждать предшествующую ему эпоху. Ог этого ничего не изменялось в главном. В любом случае, ее взгляд на свою страну остался бы взглядом посторонней. Если же быть более конкретным — взглядом человека, принадлежащего по своему образованию, выделке ума и всему душевному строю к французскому Просвещению.

Екатерина Романовна никогда не была философом и, кажется, не имела никаких философских претензий. Дело, од- нако, втом, что философски сколько-нибудь образованные русские люди в XVIII веке образованы и выделаны были на манер Дашковой. А эти образование и выделка ставили русского человека в странное внутренне неустойчивое и двусмысленное положение, когда по-европейски мыслил, смотрел на мир и самого себя человек, живущий, в общем-то, совсем не в европейском мире. Ему оставалось или раствориться в последнем или пребывать русским европейцем, точнее русским, но европейцем. Ситуация культурного двоемирия препятствовала выработке философской позиции, прежде всего потому, что она требует от философа «экуменичности» — восприятия себя человеком, соотнесенным с миром в целом, с тотальностью сущего. Подобное восприятие было присуще древнему греку, знали его и англичане, немцы или французы, жившие в мире -л- Европе в качестве людей как таковых. До некоторой степени русский человек допетровской эпохи тоже был человеком вообще — христианином, живущим на земле Святой Руси, сближавшейся с миром как таковым. Правда мир этот со всех сторон тесно обступили «антимиры» «немцев»— схизматиков и язычников-басурман. Положение русского человека в мире было оборонительным, его взгляд вовне настороженно-опаслив, растерян или испуган. В этом взгляде оставалось много исконно языческой узости и безудержной мифологизации. В XVIII веке тесный и закрытый мир русской жизни распахнулся вовне. Русскому человеку была сделана прививка экуменизма. Но если он и ощутил себя в какой-то мере человеком вообще, пребывающим в мире как таковом, то все же он не мог не ощущать себя еще и человеком- учеником, пребывающим в России, обучающимся уму-разуму. Ученики, даже самые старательные, добросовестные и одаренные менее всего учатся друг у друга: В лучшем случае они помогают один другому усвоить даваемые учителем уроки. Уже одно это объясняет то, почему философские опыты русских европейцев так мало соотносились между собой, так незначительно было их взаимовлияние. Ведь они в первую очередь и главным образом были обращены в сторону западных учителей, представляя собой хуже или лучше выполненное «домашнее задание».