Н.С. РУСАНОВ С.Н. ЮЖАКОВ, СОЦИОЛОГ И ПУБЛИЦИСТ

С.Н. Южаков был свежим и незаурядным мыслителем, который очень рано составил себе серьезный научный багаж и очень рано же выступил в литературе с разработкой вопросов большой важности. Его первые статьи появились, когда ему было всего 23 года1*.

Биографы неоднократно указывали на тот факт, что замечательные мыслители и артисты рано обнаруживают свою индивидуальность. Первые произведения их творчества относятся обыкновенно к той поре, когда средний человек еле начинает жить сознательной жизнию. Правда, из этого правила есть некоторые исключения, и исключения поистине замечательные. Так, у Дарвина первые ясные очертания его всеобъемлющей биологической теории стали складываться к 30-ти годам. А Кант становится великим Кантом, родоначальником критической философии, лишь к 50-ти. Но, повторяем, то изъятия, которые лишь подтверждают общее правило. По большей же части выдающиеся люди очень молодыми проявляют свои особенности. И к такой категории принадлежал Южаков.

Замечательно, что его первые статьи касались вместе с тем и наиболее серьезных из тех вопросов, которые он разрабатывал в течение своей жизни. Оне были посвящены исследованию основных законов общества и хорошо характеризуются общим названием «Социологические этюды». Первоначально они представляли ряд самостоятельных очерков, появившихся в номере 12-м «Знания» за 1872 г. и в 1,4 и 5 того же журнала за 1873 г. Мы будем цитировать их по «исправленному и дополненному изданию», вышедшему в свет в начале 1891 г. Впрочем, эти исправления и дополнения сводятся к двум вновь написанным главам, тогда как все остальное содержание статей осталось почти совершенно в первоначальном виде, и даже научный материал не был подновлен2'. Разбирая их, мы будем, значит, иметь дело с Южаковым, как он явился перед русской читающей публикой в начале 70-х годов: уже вполне сложившимся и определенным писателем.

Посмотрим же, каковы были взгляды молодого автора на общество и общественную жизнь, законами которой занимается резко очерченная впервые Огюстом Контом наука — социология. С самых начальных страниц Южаков заявляет, что его прежде всего интересует вопрос «об отношении общества к другим формам бытия» [С.Н. Южаков. Социологические этюды, стр. 51)3\ Ставя ребром эту задачу, наш исследователь тут же показывает читателю, что он далек от тех предрассудков, которыми загромождено поле изучения явлений, относящихся к совместной жизни людей. Он не боится реабилитировать таких находившихся в то время в загоне мыслителей, как Сэн-Симон и Фурье. Он с почтением относится к обобщениям первого, видя в них подготовление взглядов Конта. И он с большой симпатией характеризует точку зрения Фурье, который, несмотря на некоторые причуды воображения, вроде лимонадных морей и северных корон (couronnes bor6ales)4\ предлагает формулу закона, охватывающего все явления, как мировые, так, в частности, и общественные, и, однако, при этом отмечает и особенности общего закона в развитии социальной жизни. Но уже с истинным энтузиазмом Южаков относится к «великому основателю социологии», Огюсту Конту, которому принадлежит, по его мнению, громадная заслуга «научного включения общества в великий мир природы» (стр. 52).

Общества слагаются из живых существ, — продолжает Южаков. Но надо отличать процессы жизни вообще от общественных процессов. Если до Конта общество рассматривалось совершенно иначе, чем все другие предметы, подлежащие изучению, то, наоборот, после Конта прокинулась обратная реакция, «отождествление общественного процесса с другими процессами природы, именно с процессами жизни» (стр. 53). И вот исследователи начинают смешивать общественное развитие то с развитием отдельного организма, делая странные уподобления между обществом и' особью, то с формой коллективного развития самых низших особей, целиком подпадающих действию органических процессов и своею слабою связью не могущих даже составлять того, что должно называться обществом. Даже такие умы, как Дарвин или Спенсер, грешат этим уподоблением различных процессов. Тем крупнее является перед нами научная личность Конта, который указал одновременное значение двух, по-видимому, противоположных, но на самом деле лишь дополняющих друг друга процессов: «принципа компетентности биологических законов в пределах общественной жизни и принципа своеобразности общественного процесса» (стр. 53).

Что же такое общество? Подобно всем другим «формам природы», оно — агрегат. Общественный живой агрегат ассимилирует вещество и силу, с одной стороны, дифференцируясь на части, с другой — интегрируя их в целое, причем происходит трата энергии, могущая доходить до такой степени, что начинается процесс дезинтеграции, распадения, и в разлагающихся элементах снова накопляется источник силы. Южаков очень умело подчеркивает одну особенность процессов, происходящих с теми элементами, «дифференцование»320 и срастание которых создает более сложные системы.

Если дифференцирование и интегрирование совершаются чрезвычайно деятельно, то простейшие элементы, сближенные в пространстве, превращаются в органы более высшей особи, а их коллективная группировка — в высший организм. «Общественность как неполная интеграция есть повсюду начало процесса, индивидуальность — его результат» (стр. 58). Живя, подвергаясь разным влияниям внешней среды, живые тела для продолжения своего существования должны приспособляться двояко: пассивно и активно. В первом случае жизненный процесс прилаживается к внешним влияниям. Во втором он, наоборот, переделывает, прилаживает в известных пределах условия среды к своим потребностям. И Южаков отмечает то важное обстоятельство, что этот второй способ, а именно активное приспособление, приводит жизнь в равновесие с внешней средой путем коллективного процесса, путем одновременного воздействия вместе живущих организмов на обстановку, между тем как это активное приспособление проявляется крайне ограниченно внутри процесса индивидуальной жизни. Можно даже установить такой закон: если коллективная жизнь развивается по первому направлению, т. е. не столько изменяет среду, сколько изменяется сама, то, при возможности интеграции, она дает организм; и, наоборот, если коллективная жизнь гораздо менее поддается влияниям обстановки, чем сама переделывает последнюю, насколько может, в своих интересах, то срастания не происходит, и мы имеем перед собою общество. Всматриваясь в основные жизненные процессы коллективной жизни, мы замечаем в них явления «наследственности, размножения, изменчивости, скрещивания и болезненности» (стр. 63). То — простые деятели органического прогресса, носители основных биологических законов. Но, находясь под известными влияниями среды, сочетаясь между собою и взаимодействуя, они производят и другую группу органических деятелей, которых можно назвать вторичными. К числу этих вторичных деятелей, которые являются в результате сочетания и взаимодействия элементов коллективной жизни, находящейся под давлением известной среды, Южаков относит: естественный подбор как выживание лишь приспособленнейших, вытекающее из того обстоятельства, что среда имеет только ограниченное количество материала, годного для преобразования в живую материю, а порождение новых жизненных процессов может идти в неограниченном количестве; а подбор половой, который в данном случае определяется уже не борьбою за существование, а борьбою за спаривание, если обнаруживается перевес потребностей к соединению у одного пола над числом особей другого пола, способных к спариванию.

Мы здесь еще не сходим с почвы органического прогресса. Мы имеем пока дело с разными простыми деятелями, проявляющимися в процессе приспособления к среде, равно как с двумя сложными органическими же деятелями: подбором естественным и подбором половым. Таким образом, пока коллективная жизнь совершается еще целиком пассивно. Это — «видовая» жизнь, обнаруживающая минимум связи между особями. Но в дальнейшем развитии возникает новая, высшая, форма коллективной жизни, форма общественная. Здесь уже выступает общественный процесс, который приспособляет среду к себе и тем самым ограничивает всемогущество чисто органического процесса. Что, действительно, происходит на этой высшей стадии общесгвенного сожительства? Общественный процесс, приспособляясь, с одной стороны, к среде, начинает с другой стороны, видоизменять ее согласно потребностям усложнившейся коллективной жизни, переходящей, как мы сказали выше, на высшую ступень собственно общественной жизни. Эта высшая фбрма общежития отчасти прямо преобразует физическую среду, а отчасти, — и чем далее, тем более, — создает рядом с нею уже совершенно новую среду, среду «общественную: богатство, орудия, науку, политические учреждения — одним словом, все то, что мы обыкновенно соединяем под именем культуры и цивилизации» (стр. 65-66). Заметим здесь, что эта общественная среда представляет собою то явление, которое впоследствии получило такую известность при выработке марксистского мировоззрения под именем «искусственной среды». «Культура, — продолжает Южаков, — является связующим элементом агрегата, превращающим отвлеченную, так сказать, агрегацию — племя — в реальную — общество; своя собственная среда, наряду с общей всему живому физической средой, — вот особенность общества, и различия этой особой среды (культуры) обусловливают различия обществ» (стр. 66). Эта ясная и многозначительная фраза заслуживает лишь одного замечания: здесь русский социолог несколько забывает, что термин «племя» характеризует такое состояние коллективной жизни, в котором она уже приняла характер общественной в настоящем значении этого слова и создала хотя бы слабую, но все же социальную среду.

Когда коллективный процесс общественной жизни переходит на эту высшую стадию, то в нем мы уже можем различать две стороны: первичный общественный процесс, состоящий в том, что живые единицы социального агрегата активно приспособляют к своим потребностям окружающую среду; и вторичный, производный общественный процесс, состоящий в том, что социальная среда, в свою очередь, воздействует на членов общества. Здесь будет уместно привести следующую цитату, так как в ней заключается важная особенность мировоззрения Южакова, сблизившая его, несмотря на расхождение во взглядах о методе социологии, с так называемой русской субъективной школой: «Среда создается личностями, личности же являются, до известной степени, продуктами этой среды; приспособляющий жизненный процесс (т. е. деятельность личностей, создающая среду) обновляется, размножается, преобразуется согласно общим законам жизни; среда, постоянно создаваемая этим процессом и затем постоянно им потребляемая, обновляется, разрастается и преобразуется, следуя тем же законам. Но если, с этой стороны, она является продуктом жизненного процесса, то с другой, она сама, раз созданная, начинает регулировать обновление, размножение и в особенности преобразование жизненного процесса. Личности создают общественные условия и сами, в свою очередь, являются отчасти продуктом этих условий» (стр. 68).

Я попрошу читателей обратить внимание на выражения «до известной степени» и «отчасти», которыми Южаков характеризует воздействие среды на личностей. Эти слова не нужно, конечно, истолковывать в том смысле, что личности лишь «отчасти» подлежат действию великих законов природы. Суть этого рассуждения заключается не в том, что деятельность личности представляет собою некоторый неразложимый остаток, который, так сказать, выходит самопроизвольно из нее самой и не подчиняется процессам природы. Такая мистическая точка зрения была чужда тому позитивисту и реалисту, каким был Южаков. Он лишь говорит, что, раз создалась на почве общественной жизни личность, то известная доля ее действий определяется уже не рабским отражением влияний окружающей ее, хотя бы и самой же ею созданной среды, но активным проявлением сил и возможностей, уже сконцентрировавшихся в развивающемся человеке.

Несколько дальше Южаков еще яснее развивает этот взгляд. Он задает себе, действительно, вопрос, какова же динамика социальной жизни, и отвечает: «Ход общественного процесса, в общих чертах, следующий: вся совокупность общественных условий вырабатывает личность, единственный активный элемент общества; известная частная совокупность общественных условий в данный момент производит в личности, этом продукте всего предыдущего состояния среды, ряд настроенностей и потребностей; эти настроенности и потребности, переходя в действие, порождают ряд общественных явлений; действия всех личностей данного общества производят всю совокупность общественных явлений следующего момента. Через посредство личностей, таким образом, одно общественное состояние в его целом производит другое, а вовсе не одно общественное явление производит другое независимо, изолированно от действия всех остальных. Всякое явление общественное производится всеми предшествующими, произведшими деятельность личностей, и через личностей же взаимно оказывает свое влияние на произведение всех последующих. Ряд общественных условий образует ряд личностей, а деятельность последних производит новый ряд общественных условий, и в этом заключается характеристическое отличие общественного процесса от органического. Здесь среда создается жизнью, а жизнь преобразуется под влиянием этой среды, будучи первоначально создана другою средою; в органическом прогрессе среда, создавшая жизнь, продолжает и после полновластно направлять ее дальнейшее развитие» (стр. 69).

Небезынтересные соображения высказываются Южаковым при анализе воздействия социальной среды, созданной человеком, на самого же человека. Это создание людей, общественная культура, влияет на личностей в двух направлениях: она повышает напряженность воли людей, участвующих в данном общежитии, и она устанавливает «различные отношения между волею отдельных личностей», — мы бы сказали: не различные отношения между волею, а известные градации, известный коэффициент, словом, разный удельный вес разных человеческих воль, — «тем, что дает власть в ее различных видах в руки одних, лишая ее других». И Южаков делает следующую оценку этому влиянию цивилизующей среды: «Знание дает власть человеку сведущему над невежественным; религия и установление иерархии дает власть духовенству над мирянами; богатство дает власть собственнику над пролетарием. Войско дает власть правительству над народом и одному народу над другими; законодательство распределяет власть в различных степенях между различными категориями личностей. Власть же во всех ее видах заключается, по-видимому, в том, что воля личности, ею обладающей, в общем итоге личных воль, решающем то или другое направление общественного развития, значит более воли личностей, лишенных власти. Этою стороною своего влияния вторичные социальные деятели достигают того, что значение для общественного процесса деятельности различных личностей совершенно непропорционально их личной силе, энергии, уму; оно определяется более социальными условиями. Таким образом, сила, создающая социальные условия, сама почти всецело обусловлена этими условиями, так что вообще, не делая грубой ошибки, на практике можно рассматривать социальные условия как продукты предыдущих социальных условий; но теоретически такое представление будет неверно, потому что, как бы ни была обусловлена социальною средою деятельность личностей, все же она и ничто другое создает эту среду» (стр. 70-71).

У Южакова следует далее мастерский анализ взаимодействия между упомянутой нами коллективной социальной жизнью и уже известными читателю сложными и простыми деятелями органического процесса. И простые деятели, каковы наследственность и изменчивость, и сложные, каковы подбор естественный и подбор половой, сильно нейтрализуются общественным процессом. Прогресс исторический берет решительный верх над прогрессом органическим. Он побеждает физическую среду. А поскольку это влияние физической среды остается, постольку оно лишь задерживает исторический процесс, действует на него лишь отрицательно, т. е. без нее не понадобились бы противодействующие социальные процессы, — и только. Два-три примера уяснят взгляд Южакова на эту противоположность физической и социальной среды. Возьмем, напр[имер], климат. Его влияние, оказывающееся столь громадным в органическом прогрессе, уже неизмеримо меньше в прогрессе социальной жизни, ведущей людей прямо в противоположном направлении. Действительно, климат дифференцирует племена различных территорий, хотя бы одного происхождения и одной культуры, и ассимилирует жителей одной местности, несмотря на всю разницу их рас и культур. А социальная среда? Та, наоборот, дифференцирует племена различных культур, дифференцирует людей одного и того же племени по профессиям, и наоборот, ассимилирует племена, разделенные большим пространством друг от друга, но объединенные одной культурой. И эту нейтрализацию физической и социальной, природной и общественной среды Южаков прослеживает и по отношению к почве, и по отношению к пище, и даже по отношению к тому «общему виду природы» (терминология Бокля)6', который так влияет, согласно взглядам этого историка, на развитие мифических воззрений, на умственный прогресс, на науку. В заключение этих соображений Южаков считает возможным дать определение обществу. Он рассуждает так. Жизнь в своем развитии и сочетании с влиянием среды обнаруживает прогресс, состоящий в «процессе установления равновесия между требованиями жизни (потребностями, вызываемыми непре рывным и непременным круговоротом материи и энергии) и условиями среды» (стр. 75). Поскольку активность человеческих личностей, скомбинированная в общественной жизни в «могучую самостоятельную силу природы», побеждает физическую среду, приспособляя ее к потребностям общежития, при помощи культуры «как особой общественной среды», постольку мы имеем исторический прогресс, прогресс общества. Или шире и общее: «Если общежитием мы назовем всякое собрание (агрегат) всяких живых особей (пассивных организмов или активных), то обществом мы должны будем назвать общежитие активных особей, создавшее свою особую общественную среду или культуру и слившееся с нею в одно сложное тело. Короче говоря, общество есть активно-культурное общежитие» (стр. 76).

Ill

Следуют мысли о половом подборе и о дифференцировании полов в органическом прогрессе. Но они уже гораздо менее интересны, так как их историческое значение в сильной степени утратилось. За последние сорок лет разбираемые Южаковым биологические явления, с одной стороны, оказались гораздо сложнее, а с другой стороны, несмотря на их лучшее изучение, возбуждают крайне много споров. Тот, кто хотя бы поверхностным образом следит за развитием биологии, знает, в какой степени в настоящее время обострилась, напр [имер], борьба между крайними дарвинистами, стоящими почти исключительно за значение естественного подбора путем бесконечно длинной игры наследственности в ряде поколений, и между ламаркианцами, которые подчеркивают значение изменений, происходящих в организме под влиянием среды даже в течение его индивидуальной жизни7*. Не вдаваясь в подробности, укажу хотя бы на интересный спор по этому поводу, возникший недавно на страницах «The Nineteenth Century» между известным английским биологом Реем Ланкестером и кн. П. Кропоткиным, причем запальчивость первого была обратно пропорциональна его убедительности, и диспут окончился вряд ли в его пользу. Оказалось, напр [имер], что ряд рационально поставленных опытов, направленных на систематическое изменение среды, дал возможность превращать столь всем известного в аквариумах аксолотля (Siredon pisciformis), характеризующегося тремя парами жабр, в земную саламандру (Amblystoma tigrinum)8*, и обратно; или что рак-отшельник (Pagurus)9*, любимое животное Вейсмана, видевшего в его недоразвившемся мягком брюшке продукт чрезвычайно медленного действия естественного подбора, был превращен в течение всего одного месяца в жесткобрюхого рака321. На этих примерах, кстати сказать, можно видеть, до какой степени, даже в науках, изучающих природу, проявляется влияние общественного подозрения и идей исследователя, значение которых мы отметим, говоря ниже о субъективном методе в социологии и об отношении Южакова к этому приему исследования. За спиною, по-видимому, чисто научных, сталкивающихся теорий, стоят в данном случае интересы революционного и консервативного мировоззрений в общественной области. Дарвин давно перестал быть пугалом буржуазных мыслителей, которые видят в нем могущественный авторитет для доказательства того, как, мол, везде и всюду малейшее изменение требует бесконечного ряда времен и поколений. С другой стороны, люди с более крайним мировоззрением сочувственно следят теперь за опытами ламаркианцев, показывающих, что даже в области биологии особь, поставленная в иную среду, может подвергнуться в сравнительно короткий промежуток времени очень существенным изменениям. И йет сомнения, что будь опыты этого последнего рода начаты сорок лет тому назад, русский прогрессивный писатель непременно воспользовался бы ими для обработки своих взглядов, в особенности по отношению к влиянию среды...

Возвратимся, впрочем, к Южакову, который кончает свое несколько абстрактное статистико-биологическое исследование в духе Дарвина выводом, что «половой подбор имеет наклонность изменять всю породу без различия пола» (стр. 96), и переходит к рассмотрению действия «полового подбора в браке», а именно, к вопросу, может ли этот процесс стать социальным фактором (стр. 99 и след.). И в этой части аргументации нам нечего останавливаться на мелочах, так как явления брака в то время только что начинали изучаться, и у выдающихся исследователей вроде Лёббока, Мак-Лэннана, Спенсера, и др. было еще немало недоразумений и ошибок при описании форм, а главное, эволюции различных видов спаривания в человеческом обществе. Во всяком случае, для своего времени Южаков был очень хорошо знаком с литературою вопроса и набрасывает в общем приблизительно верную картину развития брака, картину, из которой, по его мнению, следует, что и брачный процесс спаривания, по мере эволюции общественной жизни, обнаруживает все менее и менее действия на исторический прогресс.

Южаков, действительно, говорит: «Итак, мы можем сказать о последовательном развитии подбора в человеческом обществе, что главные фазисы его были следующие: 1) коммунальный брак— подбор обусловлен абсолютною неравночисленностью полов вследствие детоубийства; 2) полиандрия — подбор обусловлен тем же, подбирается красота и развивается эндогамия; 3) рядом с полиандрией полигамия умычкой— подбор обусловлен господством личной силы как регулятора брачных отношений; 4) законная полигамия — подбор обусловлен кастовым устройством и деспотизмом высших классов; 5) моногамия— подбор обусловливается сословностью и связью подбираемых женских качеств с плодовитостью при взаимном подборе женщинами мужских качеств. Ход прогресса в последнем фазисе уничтожает оба условия, так что половой подбор, игравший на первых ступенях прогресса большую роль, теряет, по-видимому, при его поступательном движении всякое значение и должен быть, наконец, исключен, как кажется, из числа факторов исторического прогресса, хотя бы второстепенных... Возникновение государственной власти, распространение моногамии, торжество демократии, изменение идеалов — вот последовательные ступени падения полового подбора» (стр. 110-1 И)10'.

Привлекши к исследованию области так называемые незаконные связи и обозрев таким образом всю сферу возможного влияния полового подбора на характер личностей и, стало быть, отчасти на направление общественной эволюции, Южаков считает возможным заключить свой анализ следующим выводом: «Относительно роли полового подбора дблжно заключить, что значение его все стеснялось; начав с роли самостоятельного фактора прогресса, половой подбор был постепенно выбиваем из своих позиций развивающимися и вновь возникающими социальными деятелями, на время был даже вовсе вытеснен от влияния на ход прогресса, и если потом дальнейшим развитием он, по-видимому, и может возвратиться к деятельности, то с ролью служебною, с значением воплотителя идеалов нравственного движения и мультипликатора последствий общественных условий, идеалов, которые и без него воплотились бы, и последствий, которые и без него осуществились бы» (стр. 121-122).

С мыслями об историческом подборе и о влиянии его на человеческие общества, начиная с первобытных, мы опять вступаем в область собственно социального исследования, где Южаков высказывает ряд особенно свежих по тому времени мыслей. Исторический подбор является, очевидно, фактором прогресса в обществе постольку, поскольку путем этого подбора члены общежития вырабатывают в себе такие или иные качества и создают известные отношения. Южаков очень умело пользуется взглядами Дарвина на развитие умственных и нравственных свойств в человеке, чтобы показать, как и здесь мы можем проследить полярную противоположность между действиями органического прогресса и действиями прогресса исторического. Любопытно, что Дарвин, который, не мудрствуя, любит переносить явления борьбы за существование между особями из мира животного в мир человеческий, тем не менее принужден остановиться на особом роде подбора, являющемся в результате борьбы за существование уже не отдельных особей между собою, а целых племен и целых обществ. Дарвину приходится здесь признать, что между тем, как в случае борьбы между особями в них вырабатываются чувства вражды, злобы, жестокости, эгоизма, — словом, свойства противообщественные, в борьбе человеческих союзов с союзами лишние шансы на победу даются, наоборот, тем общежитиям, в недрах которых личности энергичнее вырабатывают общественные инстинкты и чувства самопожертвования. Казалось бы, такие индивидуумы должны погибать в первых рядах. Да, так, действительно, и бывает в жестокие времена чисто зоологической борьбы: кто более жертвует собою, тот раньше вычеркивается из списка живых. А раз это так, то подобные самоотверженные личности могут лишь в сравнительно слабой степени передавать свои качества потомкам. Наиболее приспособленными в этим условиям первобытного существования являлись бы, как кажется, именно наиболее эгоистичные натуры.

Но здесь выдвигается другой могучий фактор, который, по мнению самого же Дарвина, изменяет действие неумолимого зоологического закона. В общежитиях начинают распространяться социальные добродетели, но распространяться не путем наследственности, так как остаются презрительные Терситы и гибнут благородные Патроклы11’, а путем подражания, заразительности примера, — я бы сказал: путем духовной, а не физиологической наследственности. Инстинктивно вырабатывается, напр [имер], убеждение в том, что самоотверженная храбрость выгодна всему племени, а стало быть, в конце концов и каждому отдельному члену. Так образуется привычка к солидарности, так усиливается взаимная симпатия одноплеменников, в конце концов переходящая и по наследству. Присоедините к этому одобрение прочих членов союза, славу, желание отличиться своим героизмом. И вот постепенно и, по мнению Дарвина, на почве междуплеменной борьбы вырабатываются внутри каждого общежития такие благородные и нравственные характеры, которые в последнем счете влияют и на поднятие общего уровня нравственности среди данного союза. Южаков как раз берет своим отправным пунктом эти мысли Дарвина и ведет их дальше, все резче и резче подчеркивая значение разницы между историческим и естественным подбором: «Таким образом, исторический подбор стремится размножить качества, которыми (в пределах племени) одна особь помогает, содействует, сочувствует другим, и прямо устраняет наклонности, разъединяющие людей (соплеменных)... Исторический подбор направляет свою деятельность на развитие чувства симпатии, сознания солидарности, явлений, прямо противодействующих, по крайней мере, в борьбе за существование между членами общества и тем подрывающих проявления естественного подбора» (стр. 129).

Эту несколько общую мысль Южакова можно было бы значительно развить и заострить, приблизив ее к конкретной действительности. Социолог нам сказал только что со слов Дарвина о борьбе между племенами. Но именно по мере того, как развивается исторический прогресс, эта неумолкающая вражда-война между отдельными племенами сравнительно ослабевает и все более и более уступает место борьбе между теми вырабатывающимися в процессе коллективной жизни группами, корпорациями, сословиями и классами, на которые начинает дифференцироваться каждый усложняющийся общественный союз. Выражаясь фигурально, борьба ведется теперь не столько между группами людей, вертикально отделенными друг от друга пограничными столбами, сколько между обитателями различных горизонтально напластованных этажей одной и той же общественной пирамиды, заключающей в себе, на разных уровнях благосостояния и силы, высшие, средние и низшие сословия. Мы, таким образом, пришли бы к воззрениям на общественный процесс, которые выражаются с 20-х годов прошлого века в формуле так называемой борьбы классов12’. Впрочем, сама мысль Южакова некоторыми своими сторонами очень близко подходит к только что упомянутым взглядам.

Введите, в самом деле, сюда рассуждения нашего социолога относительно роли исторического подбора, который дает победу племенам более многочисленным, где увеличение потребностей растет параллельно с увеличением средств их удовлетворения и где первоначальная грубая борьба за существование, носящая органический характер, превращается в более сложный процесс выживания групп, наиболее приспособившихся к историческому развитию. На этой почве исторический подбор и прямо, и косвенно содействует исчезновению тех передающихся по закону биологической наследственности способностей, которые определяют характер органической борьбы, и выдвигает на первый план пользование орудиями социальной среды, которые уже не являются органически наследственными. «Искусственные орудия борьбы — власть, богатство, знание, привилегия и т. д. Пользование этими орудиями в борьбе за существование изменяет ее характер; прямое насилие заменяется эксплуатацией... Если,., таким образом, замена грубой борьбы за существование, где орудиями борьбы служат сила, быстрота, ум, ловкость, жестокость, неразборчивость средств, тою формою этой борьбы, которая зовется конкуренцией и употребляет орудия, органически ненаследственные: богатство, знание, привилегию, искусство, власть, — если эта замена оказывается выгодною в борьбе племен, то исторический подбор дает преобладание последней форме, хотя вообще он ослабляет всякую борьбу за существование» (стр. 130-131). Мы видим, как близко Южаков подходит к современному решению задачи, указывая на ту сторону исторического прогресса, в результате которой наиболее целесообразными орудиями общественной борьбы являются не наследственно-биологические, а общественные силы и свойства, различно распределенные между различными делениями данного общества. Уже в замене «прямого насилия эксплуатацией» ярко выражается противоположность в ходе органического процесса и процесса исторического.

Но последуем дальше за нашим социологом. Возьмем вопрос об увеличении средств к существованию, который как-никак должен лежать в основании всякой возможности общественного развития. При несложности первобытного экономического быта, где пища не столько производится искусственными орудиями, сколько берется непосредственно из природы, «добывается» и где, с другой стороны, нет еще сложной кооперации, соединяющей в одно целое группы людей, разбившихся по разным занятиям, в обществе дикарей должен еще царить органический прогресс; и борьба за существование должна вестись при помощи тех орудий, которыми являются биологические свойства людей и которые поэтому подлежат закону биологической же наследственности. Правда, и на этой ступени развития «отчасти нарушается значение личных, органически-наследственных качеств в борьбе за существование, но покамест это нарушение не идет дальше простого колебания, быть может, замедления естественного подбора» (стр. 136).

В таком же зачаточном состоянии, как экономическая, находится и политическая жизнь первобытного племени. И в этой области социальные орудия лишь мало-помалу начинают нейтрализовать действие органических орудий в борьбе за существование: настолько еще слаба политическая диф- ференцировка такого племени. Здесь, кстати сказать, Южаков, говоря о власти различного рода предводителей, делает очень верное и для своего времени очень тонкое замечание, что знахарь предшествовал жрецу, как приемы колдовства предшествовали выработке собственно религиозных воззрений (вообще осведомленность Южакова в эту раннюю пору поисти- не замечательна; так, он уже знает, что скотоводство отнюдь не всегда предшествует непосредственно земледелию: ход американской культуры в особенности доставил много свидетельств для подтверждения этой мысли в трудах последующих этнографов).

Итак, по мере того, как растет общественная среда, как разнообразится производство и как развивается сложное сотрудничество, начинающее проявляться все сильнее и сильнее со времени распространения земледелия, возникают одновременно и одно за другим уже знакомые нам различные орудия усложняющейся общественной борьбы в виде капитала, собственности, сословий, рабства, государственной власти, жреческой иерархии, «которые не могут быть унаследованы органически и которые не связаны причинною связью ни с каким органически наследственным признаком» (стр. 143). Отсюда Южаков делает блистательный для своей эпохи вывод, что, «наконец, в цивилизованном государственном быту мы находимся лицом к лицу с чрезвычайно сложным механизмом культуры и гражданственности, где успехи каждого члена общества заранее, так сказать, предопределены его положением и управляются течением обстоятельств, в весьма слабой степени зависимым от еПо воли. Знатность, участие во власти, богатство, образование, покровительство сильцых мира сего, политические учреждения родины, образование и состоятельность среды и пр., и пр. — вот главные орудия успеха в цивилизованном обществе. Говорят: находчивость, предприимчивость, энергия много значат; но что со всеми этими достоинствами поделает бедняк, не получивший образования и не имеющий сильного покровителя? А получить образование, составить состояние, приобресть покровителя — разве это зависит от бедняка, всем обделенного, а не от ряда обстоятельств, сложившихся, быть может, за много времени даже до его рождения и над которыми во всяком случае он не властен? Вообще я не могу представить себе пути, который естественный подбор мог бы проложить себе на арену социального прогресса в цивилизованном быту» (стр. 143).

И наш автор посвящает несколько остроумных страниц полемике со взглядами Дарвина и Спенсера, из каковой явственно следует, что в современном обществе борьба за существование — «гуманность цивилизованного века» — убивает побежденных, как остроумно выражается Южаков, «в два приема»: сначала общественные условия связывают слабейшего человека по рукам и по ногам; а столкновение его с другими конкурентами, пользующимися более усовершенствованными орудиями борьбы, наносит затем роковой, смертельный удар уже раз обреченному на гибель'3*. И отсюда, наконец, окончательный вывод: «Борьба за существование и сопровождающая ее неизбежная гибель павших вовсе не совершенствует породу, сохраняя только лучших особей и губя менее одаренных. Она равно разит тех и других, и выживание обусловливается вовсе не личным превосходством, а социальными условиями. Личное превосходство иногда является последствием этих условий и потому сопровождает победу, а это ведет к ошибочному заключению, что именно оно и решает борьбу» (стр. 152-153).

Далее Южаков переходит к анализу очень интересного вопроса о значении в развивающемся обществе нравственного элемента. И органический, и общественный процесс борьбы за существование не исчерпывают, одна ко, коллективной жизни. Мы уже видели, что в каждом союзе людей существует ряд известных привычек, навыков, а порою даже и очень сознательных стремлений человека к известным действиям, которые парализуют односторонний уклон членов общежития в сторону эгоизма и вражды. Что же такое нравственность, вырастающая из этих привычек и стремлений? Южаков берет здесь отправным пунктом определение автора анонимной статьи (Лаврова) «Современные учения о нравственности и ее истории», появившейся в №№ 3, 4 и сл. «Отечественных] записок» за 1870 г.: нравственно то, что «лежит в пределах убеждения»14*. Но анализ этой формулы показывает, что здесь дело может идти не о всяких убеждениях, — скажем, астрономических, — а лишь о таких, которые имеют отношение к общественному поведению людей. Отсюда взгляд на нравственность как на известное явление, вырабатывающееся из самих условий общественной жизни и в интересах ее дальнейшего развития. Южаков ставит вопрос о нравственности на эту очень реальную почву, говоря: «Если мы сравним последовательно направления нравственности (добродетели), преобладавшие в различные эпохи и в различных обществах, то мы без труда заметим, что они соответствовали нуждам общества данной эпохи и при данном общественном состоянии, или, лучше сказать, они были такого рода, что обусловливали самое его (общества) существование в данном виде. Будучи продуктом предшествовавшего исторического развития, эти добродетели были необходимым условием настоящего общественного состояния» (стр. 156).

И далее: «Если бы мы перебрали одно за другим все последующие нравственные учения, то легко было бы показать, что все они суть формулирование, выяснение начал, на которых зиждется или должно созидаться общество; все они суть или освящение, возведение в принцип данного общественного строя, или предложение новых оснований для этого строя; все они или реальные, или идеальные начала общественности, потому что все они дают теорию того, как должна жить личность в обществе, сообразно тому или другому реальному или идеальному общественному порядку. Таким образом, мы нашли ту неизменную формулу нравственности, которую искали; нравственно то, что соответствует реальным или идеальным началам общественности; безнравственно все, что им противоречит» (стр. 158). Для большей ясности мы должны прибавить, что, по мнению Южакова, в данной формуле дело идет о реальных началах общественности тогда, когда личность просто живет согласно выгодному для устойчивости общества нравственному мировоззрению; а идеальные начала вступают в силу тогда, когда пред нами личность, сознательно стремящаяся к новым формам жизни, которые только что намечаются в развитии общественных сил и будут благоприятствовать лишь новым формам уста- новляющейся жизни.

Заключительные рассуждения этого анализа отношений между общественною жизнью и общественною нравственностью приводят снова Южакова к выводу, что борьба за существование, всецело царившая в периоде органического прогресса, наталкивается в дальнейшем развитии на сопротивление нравственного чувства, ограничивающего и вытесняющего борьбу за существование развитием чувств нравственности, т. е. таких стремлений, которые способствуют прочности общественного союза. Южаков вовсе не принадлежит к категории фаталистов оптимистического типа, утверждающих, что все и всегда ведет неизбежно к лучшему в сем наилучшем из миров. Наоборот, он совершенно определенно утверждает, что в течение человеческой истории ведется постоянная борьба между двумя только что указанными антагонистическими принципами и что далеко не всегда исход этой борьбы оканчивается в пользу высшего начала, связующего общества. Неоднократно бывали эпохи, когда в обществе развивались противоречивые тенденции, приводившие его к распадению. Дело, значит, идет о том, чтобы указать на условия, благоприятствующие победе элементов, связующих людей в крепкое общежитие, над элементами, разлагающими союз.

Исследуя эти условия, Южаков считает возможным сказать, что в конце концов прочность всякого общежития должна зависеть от возможности установить равновесие между потребностями развивающегося человеческого союза и средствами удовлетворения этих потребностей. Здесь нашему социологу приходится, в свою очередь, заняться тем вопросом о росте населения, с одной стороны, и о размножении пищи — с другой, который со времени Мальтуса играет такую роль в социальной философии. Двойственный характер задачи, т. е. его природная сторона и его сторона социальная, удачно схвачен Южаковым в следующей обоюдоострой формуле: «Что самая лучшая система организации труда не в состоянии доставить средства существования населению, материальная культура которого не обеспечивает необходимой производительности труда — положение, не требующее доказательств. Но нетрудно убедиться, что без должной организации труда самая высокая культура не обеспечивает населению его существования» (стр. 167). Итак, мы видим, что наш социолог ставит вопрос об общей возможности развития человеческого союза на совершенно реальную почву. Без известной производительности труда всякий прогресс общества должен фатально упереться в тупик, ослабеть и остановиться. Но, с другой стороны, раз труд достиг этой степени производителнос^и, дальнейшее развитие общественного союза немыслимо иначе, как в рамках организации труда, наилучше удовлетворяющей потребностям членов все растущего и усложняющегося общежития. Автор заканчивает свои социологические этюды поэтому совершенно естественно критикой мальтузианства, умело пользуясь рассуждениями, уже сделанными в этой области Н.Г. Чернышевским. В подкладке этой аргументации лежит чрезвычайно верная мысль Фурье относительно того, что настоящая культура сковывает производительность труда в очень сильной степени и не дает возможности человечеству пользоваться всеми теми благами, которые уже была бы способна дать современная производительность труда, опирайся этот труд на целесообразную организацию.

Мы не будем следовать за этой аргументацией Южакова ввиду известности тех взглядов Чернышевского на предметы, которые так или иначе лежат в основании последних глав первого и наиболее законченного, равно как наиболее оригинального, социологического произведения Южакова. Зато мы остановимся довольно подробно на том этюде, выделенном в особое приложение, в котором молодой автор подверг критике так называемую русскую школу социологов, стоявших за «субъективный метод в социологии»15*.

Что такое эта русская школа социологии и какой смысл имеет субъективный метод, который она считает необходимым применять к изучению общественных условий? Было бы довольно бесполезно отыскивать первые зачатки воззрений, сложившихся у нас в школу социологического субъективизма. Совершенно справедливо заметил один выдающийся историк, что нет ничего неблагодарнее, как останавливаться на тех зародышах известной мысли, становящейся в данный момент популярною, которые составляют лишь первые слабые и разрозненные подходы к основному учению последующих дней. Ибо они являются только догадками, они не связаны между собою нитями внутренней зависимости, не ведут к тем существенным выводам, которые составляют специфическую особенность созревшего миросозерцания. Так, напр[имер], основы субъективизма — и порою отнюдь не наивного, — можно было бы отчасти найти уже у Протагора322. Первую общую ступень к этому миропониманию можно было бы видеть в той «антропологической» точке зрения, которая связана в истории философии со славным именем Фейербаха.

Но все это не тот субъективизм, который вырабатывался в России на рубеже 60-х и 70-х годов и в последующее десятилетие господствовал над умами русской интеллигенции. Отцами этой социологической школы дблжно считать Лаврова и несколько позднее пришедшего к тем же почти выводам, но пришедшего самостоятельно Михайловского.

Первый очень явственный абрис этого учения был дан Лавровым приблизительно одновременно в одном из самых первых его «Исторических писем», печатавшихся с 1868 по 1869 г. в «Неделе», равно как в этюде «Задачи позитивизма и их решение», появившемся на страницах «Современного обозрения» за 1868 г. Несколько позже этот вопрос стал разрабатываться и Михайловским в его статьях: «Что такое прогресс?» (в «Отечественных записках», 1869 г.) и «Теория Дарвина и общественная наука» («Отечественные] зап[иски]», 1870 г.). В чем же заключается смысл «субъективного метода», насколько он схвачен в этих первых, но очень рельефных формулировках своих родоначальников? Кстати сказать, мы здесь остановимся, главным образом, на этих первых абрисах, так как именно с ними ведет полемику Южаков. Подробное же указание на дальнейшую выработку этого учения, поскольку это определялось столкновением противоположных мнений и сознанием необходимости для его сторонников выяснить встречающиеся недоразумения, — это указание лежит несколько в стороне от предмета нашей статьи, имеющей своею задачею нарисовать физиономию Южакова как социолога и публициста.

Посмотрим прежде всего, что говорит автор «Исторических писем» и «Задач позивитизма».

Исследователь должен изучать все явления, подлежащие его анализу, вполне научным способом. Ни в одной отрасли человеческого знания не может быть места мистицизму и произвольным мнениям, которые до такой степени загромождают область науки в предшествовавшие периоды развития человеческой мысли. Но если явления, каковы бы они ни были, должны изучаться строго трезвым и научным способом, то из этого не следует, чтобы не было разницы в известных приемах изучения, сообразно с некоторыми специальными особенностями того или другого ряда явлений. Так, говоря о явлениях, относящихся к разряду общестренных, и о событиях, изучаемых в истории, Лавров резко отличает их от явлений, которые подлежат изучению в физических науках. Да и в этой последней области возможно, по его мнению, провести известную грань между двумя рядами явлений. Одни из них относятся к категории явлений, повторяющихся в неизменном порядке, и изучаются в науках, которые следует называть поэтому феноменологическими, т. е. науками явлений, возвращающихся беспрестанно на глазах наблюдателя. Вода, при известной температуре, начинает переходить в пары: совершается процесс кипения. Железный прут при нагревании удлиняется, накаливается, снова охлаждается и сокращается. Какое-нибудь небесное тело описывает в мировом пространстве более или менее правильные кривые, снова и снова пробегая различные точки своей орбиты. Все эти явления повторяются, воспроизводятся бесконечное число раз. Естествоиспытатель, изучая эти феномены, наблюдая их, и даже производя во многих случаях над ними систематические опыты, имеет возможность в силу самой их повторяемости, установить известные законы, т. е. известные обобщающие формулы, позволяющие ему осмыслить замечаемые им процессы изменения.

Но есть и другие явления, изучаемые естественными науками. Эти явления не повторяются по отношению к определенному телу или группе тел. Зато аналогичные процессы происходят беспрестанно в других телах и комбинациях тел. Бабочки откладывают яйца, из которых вылупляются гусеницы, превращающиеся в куколки, в свою очередь переходящие в новых бабочек. Различные растительные и животные формы проходят правильно через разные стадии процессов, начиная от зародыша, переходя последовательно к фазисам молодого, зрелого, дряхлого существа и, наконец, кончая смертью и следующим за нею разложением. Вот эта бабочка, вот этот зародыш могут пройти по лестнице своего развития только один раз. Индивидуальный процесс, значит, не повторяется. Но зато раньше, позже, в данный момент, рядом, вблизи и вдали сколько мы замечаем подобных же органических процессов, которые совершаются с другими бабочками, с другими животными или растительными формами и позволяют наблюдателю охватывать одним общим законом переход всех этих форм от одного фазиса к другому!.. Такие науки называются морфологическими.

Посмотрим теперь, что делается в области общественных явлений и в особенности событий исторических. Французская революция 1789 г. представляет собою единственное явление в мире общественно-человеческой жизни, единственный экземпляр, так сказать, уникум комбинации исторических условий, подобного которому больше не было. Возьмите затем революцию [18]30-го года, революцию [ 18148-го года, возьмите, наконец, коммуну 18-го марта 1871 г. все в той же Франции. Были неоднократные попытки провести метод сравнения и различения между этими великими историческими движениями. И что же? Эта работа анализирующей и обобщающей исторической мысли именно и приводит нас к заключению, что сочетания условий, в которые выливались эти могучие общественные процессы, были настолько своеобразны, что нельзя говорить не только о тождестве одного движения с другим, но даже трудно бывает во всех их уловить большое количество очень сходных элементов, кроме самых общих мест, вроде, напр [имер], того, что и там, и здесь известные общественные группы, что на исход событий оказывала не только внутренняя, но и внешняя жизнь страны, ее международное положение и т. п.

Спрашивается теперь: может ли тот ученый исследователь, который называется историком, применять к изучению составляющих его специальность явлений те самые приемы, какие пускает в ход естественник, изучающий известные явления в феноменологических и морфологических науках? Первой задачей ученого является отделить главные элементы процесса от второстепенных, существенные от неважных. Именно повторяемость тех же самых или строго аналогичных явлений дает натуралисту возможность отделить основные обстоятельства от побочных. Это достигается путем таких простых логических приемов, что дело заключается лишь в одном: уметь наблюдать, уметь производить опыт.

Но как отличить в каком-нибудь историческом процессе элементы главные и элементы второстепенные, если судьба дает нам возможность встретиться с данным событием, движением, процессом лишь один раз? Несомненно, в этих случаях исследователю приходится пускать в ход другие приемы. И Лавров развивает довольно подробную аргументацию относительно невозможности устанавливать основную или побочную роль известных элементов комбинации на основании других признаков, кроме повторяемости, напр[имер], количества личностей, захваченных водоворотом известного события: «Для современного историка завоевание огромной Китайской империи монголами будет, я думаю, менее значительно, чем борьба нескольких горных кантонов Швейцарии с Габсбургами» (Исторические письма, 2-е изд., дополненное и исправленное; Женева, 1891, стр. 28) |6\ Чем же руководиться в таком случае, стараясь уловить проявления исторической законосообразности? Вот и приходится откинуть этот объективный способ исследования и ввести субъективную оценку по степени нравственного влияния данных событий, насколько это представляется каждому данному ис торику. Приходится произносить суд над внутренним значением известных исторических явлений сообразно с нравственным идеалом исследователя. Только таким путем мы можем осмыслить связь явлений, которая в данной комбинации представляется нашему взору лишь один раз.

Но и это не все. До сих пор мы говорили о некоторых особенностях самих исторических явлений как неповторяющихся явлений, для изучения которых приходится отыскивать иные приемы, чем те, какие обыкновенно прилагаются к исследованию явлений физической природы. Теперь мы должны указать еще на одну сторону изучения исторических процессов, вытекающую уже не из свойств объекта, т, е. изучаемого нами мира явлений, а из свойств субъекта, т. е. логического аппарата самого исследователя. Так как дело идет о человеческих процессах, смысл и суть которых составляет субъективный мир, — т. е. и цели, преследуемые людьми в данную эпоху, и миросозерцание современников этих событий, оценивавших упомянутые цели, И’оценка самого исследователя, который прилагает свой личный масштаб, чтобы выбрать центральные элементы в данной комбинации процесса, — то здесь все явления различаются нами как благодетельные или вредные, как добро и зло, с нашей точки зрения. Причем наш нравственный идеал развертывает нам общую перспективу исторического процесса, в исходе которого получается требование относить все движение событий к нашему пониманию, к нашей идее о прогрессе, будет ли изучаемое нами течение событий вести нас, и по нашему убеждению, к этому идеалу или отодвигать нас от него.

Здесь объективизму не место. Здесь объективизм — один обман, ибо люди, держащиеся мнимо объективной точки зрения, или в сущности, как говорит Лавров, «все, верующие в безусловную непогрешимость своего нравственного миросозерцания, хотели бы себя уверить, что не только для ниху но и само в себе важнее лишь то в историческом процессе, что имеет ближайшее отношение к основам этого миросозерцания. Но, право, пора бы людям мыслящим усвоить себе очень простую мысль, что различия важного и неважного, благодетельного и вредного, хорошого и дурного суть различия, существующие лишь для человека, а вовсе чуждые природе и вещам самим по себе, что одинаково неизбежна для человека необходимость прилагать ко всему свой человеческий (антропологический) способ воззрения и для вещей в их совокупности необходимость следовать процессам, не имеющим ничего общего с человеческим воззрением... Бессознательные процессы природы вырабатывают мысль о всемирном тяготении, о солидарности людей совершенно так же, как ворсинку на ноге жука или стремление лавочника сорвать лишнюю копейку с покупщика; Гарибальди и ему подобные для природы — совершенно такие же экземпляры породы человека в XIX веке, как любой сенатор Наполеона III, любой бюргер маленького города Германии, любой из тех пошляков, которые гранят тротуары Невского проспекта. Наука не представляет никаких данных, по которым беспристрастный исследователь имел бы право перенести свой нравственный суд о значительности общего закона, гениальной или героической личн ости, из области человеческого понимания и желания в область бесстрастной и бессознательной природы» (Цитировано у Южакова на стр. 232 «Социологических этюдов»; в новом изд[ании] «Исторических писем» упомянутая цитата находится на стр. 31-32).

Южаков начинает свою аргументацию с возражения на мысль о совершенно особом характере социальных явлений и исторических процессов. Точно ли события исторические не повторяются? И он небезыскусно доказывает, что, с одной стороны, буквально не повторяются и природные процессы, как утверждал это Спенсер в споре с английским писателем Фроудом, отмечая то обстоятельство, что в сущности нет даже совершенно точных повторений астрономических явлений, а есть только повторения приблизительные. С другой стороны, продолжает Южаков, если в области истории эта неповторяемость, действительно, бросается в глаза, то все же и тут можно сказать, что отсутствие повторений данного конкретного явления не исключает еще возможности приблизительного повторения родовых подходящих явлений. Взять, напр[имер], падение какого-нибудь определенного государства. Да, несомненно, это событие — единственное в своей конкретности. Но зато у нас есть целый ряд приблизительно подходящих падений государств. И, исследуя эти различные исторические катастрофы, мы можем уловить в них общие признаки и, таким образом, сделать попытку вывести отсюда некоторую законосообразность.

Правда, явления исторические гораздо сложнее природных. В них отсутствует элемент безграничной повторяемости физических процессов. Да и число элементов, дающих ту или другую комбинацию, неизмеримо значительнее. Но отсюда, по мнению Южакова, следует заключать лишь о предпочтении дедуктивного метода при исследовании социологических явлений перед индуктивным. Во всяком случае, наш автор отказывается видеть резко качественное различие между природными процессами и историческими явлениями.

Что касается до второго положения Лаврова, а именно, той особенности нашего логического аппарата, которая заставляет судить исторические процессы исключительно с нашей субъективной точки зрения, то Южаков указывает прежде всего на то недоразумение, которое скрывается для него в этом взгляде. В сущности, по его мнению, «объективисты убеждены не в том, что их социологические воззрения важны “сами по себе”, но в том, что они, будучи научно истинны, логически обязательны для всякого мыслящего о социологических предметах человека» (стр. 233). Человек воспринимает вещи, конечно, по-человечески и не может их воспринимать иначе. Но и у одного, и у другого, и у третьего человека, и у всех людей есть все- таки выработавшиеся в течение длинного ряда поколений логические приемы мышления и психологические восприятия. Южаков отказывается считать существенным возражение против объективистов, будто бы они гонятся за безусловным и за какой-то объективной реальностью в сфере человеческих воззрений. Наоборот, они знают, что логические и психологические процессы совершаются только в человеке. Но это, однако, не препятсгвует им искать и здесь законосообразности.

Не надо, впрочем, думать, что Южаков без оговорки зачисляет себя в ряды приверженцев объективизма. Скорее, он сам близко подходит к мировоззрению своих противников и полемизирует с ними лишь по поводу уместности говорить о каком-то специально годящемся для изучения общественных явлений — «субъективном методе». По его мнению, если субъективисты ограничатся утверждением, что исследование исторических событий несомненно вызывает у человека потребность нравственной оценки и нравственного суда, то ведь такое же требование вытекает как раз из того взгляда на нравственность, который был раньше развит самим Южаковым. Не говорил ли он выше, что развитие нравственности есть процесс приспособления жизни к условиям общественного существования17'? Итак, если особенность субъективного -метода состоит во взглядах исследователя на надлежащие отношения членов общежития и друг к другу, и к целому союзу, равно как «в построении научной теории при помощи того же критерия», то в зтой форме упомянутое требование будет допущено, по мнению нашего авторами самым прамолинейным защитником единства научного метода во всех сферах человеческого мышления. «Тут никакого особенного метода даже и нет вовсе, а есть просто провозглашение одной весьма важной теоремы социологии, именно, что общество основано на личностях, и что развитие общества совершается не иначе, как личностями, чрез личности и в личностях» (стр. 237).

Установивши это положение, Южаков обращается теперь со своей аргументацией уже не против Лаврова, а против Михайловского, который обосновывает субъективный метод самостоятельно, хотя и довольно близко к Лаврову. Михайловский, действительно, говорит: «Коренная и ничем не изгладимая разница между отношениями человека к человеку и отношениями человека к остальной природе состоит прежде всего в том, что в первом случае мы имеем дело не просто с явлениями, а с явлениями, тяготеющими к известной цели, тогда как во втором — цель эта для человека не существует. Различие это до такой степени важно и существенно, что само по себе уже намекает на необходимость применения различных методов в двух великих областях человеческого ведения» (Южаков, стр. 238; цитата находится в статье «Что такое прогресс?» на стр. 145 т. 1-го «Полного собрания сочинений Н.К. Михайловского», СПб., 1906, изд. 4). И далее: «Сочувственный опыт, вместе с опытом личным, комбинируясь известным образом, входит в наше психическое содержание и, наряду с категориями истинного и ложного, установляет категории приятного и неприятного, желательного и нежелательного, нравственного и безнравственного, справедливого и несправедливого. Отрешиться от этой стороны эмпирического содержания нашего “Я” столь же невозможно, как произвольно вычеркнуть из своей памяти какие-нибудь знания» (Михайловский, стр. 150; Южаков, стр. 242).

И опять-таки Южаков возражает против этой аргументации с той точки зрения, что введение в исследование общественных явлений нравственного элемента и субъективный метод, т. е. провозглашение нашего суда над событиями научным критерием, далеко не одно и то же. А «что касается того положения, — продолжает Южаков, — что, мысля общественные явления, мы необходимо мыслим пользу, вред, благо и прочие категории, окрашенные для нас в цвет желательности и нежелательности — в этом я так же мало сомневаюсь, как и в том, чтобы эта неизбежность налагала на нас

обязанность строить общественную науку, исходя из положений одного из ? отделов ее, из нравственных теорий. Общество не только основано на личностях, но по самому нашему положению как личностей, его составляющих, мы и наблюдать-то ничего не можем, кроме отношений между личностями, личностей к обществу и общественной среде, если не считать, конечно, самих явлений этой среды, которая в наших глазах получает смысл все же только тогда, когда определим ее значение для личностей. Натурально, что вся наша терминология имеет такую же утилитарную окраску. Поэтому борьба с этою окраскою для всякого мыслителя и невозможна, и бесполезна: все слова, относящияся к обществу, запечатлены ею; все отвлеченные и почти все общие конкретные названия в социологической терминологии непременно или прямо означают, или соозначают пользу, вред, благо или что-либо подобное, и, употребляя эти названия, вы необходимо называете и указанные признаки... Таким образом, пишучи и мысля при помощи наших языков, нельзя избыть утилитарного элемента» (стр. 250-251).

і*

, VI

< '

Здесь, собственно говоря, мы могли бы прекратить в нашей статье разговор о субъективном методе. Сам Южаков не продолжал дальше диспута по этому поводу. Признавая неизбежность и даже должность нравственного суда и оценки при исследовании общественных явлений, он возражал лишь только против того, чтобы исследовать эти явления особым способом, «субъективным методом», в отличие от прочих предметов человеческого изучения. Лавров же и Михайловский утверждали, что в этой необходимой нравственной оценке уже и заключается особый «метод». Ясное дело, что для обеих сторон разговор шел скорее о словах. Но ввиду того, что русская субъективная школа в социологии и пропагандировавшийся ею особый метод при исследовании общественных процессов играли значительную роль среди умственных течений, овладевавших русской интеллигенцией, мы продолжим краткую историю выработки этого мировоззрения.

Оба главные руководителя русской социологической школы подняли перчатку, брошенную Южаковым, и старались показать, что если есть недоразумение, то оно скорее на стороне Южакова. Так, Михайловский в своих любопытных «Записках профана», относящихся к 1875 г., цитировав только что упомянутое нами место из Южакова, счел нужным сказать, что такая аргументация его противника в сущности «устраняет чуть ли не половину причин спора между нами» (Соч[инения], т. III, стр. 391 )18\ Но он констатирует ряд новых недоумений, вытекающих, по его мнению, из последовательного проведения взглядов Южакова, и пользуется этим случаем для того, чтобы снова и снова укрепить свою точку зрения. Напр[имер]: «Мы можем различать два рода истин: одни свидетельствуют о существовании известных явлений и отношений между ними; другие свидетельствуют о степени удовлетворения, которое эти явления дают различным требованиям природы наблюдателя, помимо потребности познания. Последние субъек-

тивны» (Ibid., стр. 393)19'. По мнению Михайловского, человек желает не одной истины, хотя, конечно, он желает и стремится и к истине. Есть другие стороны человеческого бытия, которые удовлетворяются другими категориями, кроме категорий истинного. Истина есть удовлетворение познавательной потребности человека. Но у человека могут существовать и искать своего удовлетворения другие потребности. Напр[имер], потребность справедливости: «На... объективной ступени социологическое исследование может останавливаться только в крайне редких случаях... рядом с потребностью познания становится та потребность нравственного суда, которая молчит или, по крайней мере, должна молчать в исследовании физическом» (стр. 394)20\

Михайловский нисколько не скрывает того обстоятельства что нравственная оценка объективно установленных социологических явлений различна у различных наблюдателей. Но из этого, по его мнению, следует только то, что, определяясь условиями их социального и прочего положения, эта оценка является для каждого из них и несомненно истинною, удовлетворяющею его. А потому, если бы мы хотели найти социологическую точку зрения, могущую быть принятой более или менее всеми исследователями, то мы должны были бы постараться так изменить вйешние условия, окружающие каждого из исследователей, чтобы они отличались большею однородностью и поэтому ставили бы разных наблюдателей приблизительно в одинаковую умственную позицию. Михайловский доказывает, что в сущности ни один исследователь по общественным вопросам не может выдвинуть взгляда на вещи, который бы отличался безусловной объективностью и всеобщей обязательностью. Многие ученые лишь кичатся этою своею объективностью, а на самом деле предъявляют претензию к другим разделять их личную точку зрения, как выражение абсолютной истины*. Поэтому, по мнению Михайловского, даже интересы чисто объективного исследования внешней, фактической стороны общественных явлений могут осуществляться полнее и лучше в том случае, если каждый исследователь, стараясь не искажать факты в угоду своих субъективных взглядов, тем не менее откровенно заявит о своей основной точке зрения, вносящей связь и смысл в накопленные наблюдения.

Еще больше работал над уяснением так называемого субъективного метода Лавров, который в течение всей своей жизни возвращался снова и снова к выяснению недоразумений, вызывавшихся воззрениями русской социологической школы, и который дал одну из последних и окончательных формулировок своего взгляда на вещи в книге «Задачи понимания истории». Здесь Лавров прямо говорит, что в науке есть безусловные требования 1

Ср. одного из представителей прагматизма: «какого бы темперамента ни был профессиональный философ, он пытается, философствуя, оставить в тени (to sink) факт своего темперамента. Темперамент не считается признанным по условию достаточным основанием, и вот он напирает на безличные основания для своих выводов. И однако его темперамент сообщает ему известную склонность в более сильной степени, чем какая бы то ни было из его более объективных посылок» (William James. Pragmatism. A new name for some old ways of thinking. Popular lectures on philosophy; Лондон, 1908, стр. 7).

объективизма, которые исключают как субъективизм некритического личного аффекта, так и субъективизм произвольного логического мнения, так, наконец, и субъективизм простого неведения и недостаточного знания. Но за всем тем в явлениях общественности остается неразложимый средствами объективного анализа остаток, который для своего осмысливания нуждается уже не просто в «более критической установке фактов», а в «более упорной работе историка над своим общим личным развитием, выработке более широкого личного миросозерцания, личном усвоении высоких жизненных целей» (С.С. Арнольды (псевдоним Лаврова). Задачи понимания истории; М., 1898, стр. 88).

Лишь таким путем, по мнению Лаврова, можно отделять в исторических явлениях не только главные процессы от второстепенных, но и нормальные от патологических, равно как ряды возможных, по мнению исследователя, явлений от явлений осуществившихся. Так, напр [имер], для каждого историка новейшего рабочего движения, разумеется, одинаково обязателен объективизм, устанавливающий известные факты, документы, события, вроде точного текста «Коммунистического манифеста» Маркса, дебатов на конгрессах Интернационала или перипетий «кровавой недели» при подавлении Коммуны21*. Но степень важности, какая будет придана исследователем тому или другому явлению, скажем, международной группировке рабочих и вообще трудящихся масс или же чисто дипломатическим сношениям различных государств, борющихся с миром труда, будет уже зависеть от субъективного взгляда историка, которому в данном случае не поможет никакое чисто фактическое знание, если оно не освещено, если можно так выразиться, изнутри светом известного идеала.

Можно заметить, правда, что и при таком толковании Южаков остается вне рядов чистых объективистов. Уже одна его теория нравственности развертывала в достаточной степени, как мы видели, значение этических элементов в истории человеческих обществ. Что касается до роли личности в истории, то тут Южаков уже целиком стоял на точке зрения русской социологической школы. Мы слышали от него, что одно общественное состояние переходит в другое лишь при посредстве личности и что личность, хотя и является сначала продуктом природной, а затем общественной, ею же созданной среды, представляет собою с течением времени все более и более активную силу, перерабатывающую общественные формы. Так борьба за существование, принимающая чисто органический характер, создает чувства жестокости и разъединения между людьми. Но необходимость жить в известном человеческом союзе вырабатывает, наоборот, чувства солидарности и симпатии и кладет основание нравственности, т. е. тяготению человека к таким общественным отношениям, которые обеспечивают большую устойчивость за данным общежитием.

Если сравнить взгляды Южакова со взглядами Михайловского и Лаврова в этом отношении, то трудно будет установить какую-нибудь существенную разницу между этими мыслителями, в сущности выдвигавшими один и тот же идеал и только различно смотревшими на приложение его как способа работы к исследованию общественных явлений (заметим, кстати, что такой несомненный выразитель субъективизма в социологии, как г. Кареев, считает, подобно Южакову, неудобным называть субъективным «методом» неизбежное нравственное отношение человека к общественным явлениям).

В настоящее время мы можем не останавливатьса на тех возражениях против значения личности, которые делались противниками русской социологической школы во второй половине 90-х годов, в эпоху распространения ортодоксального марксизма. Уже через несколько лет самим же критикам Михайловского323 приходилось, напр[имер], замечать, что в его взглядах отнюдь нельзя отыскать того «культа героев», в каком его упрекали раньше идейные враги. Михайловский, правда, всегда настаивал на обязательности для живой человеческой личности, лежавшей в центре его мировоззрения, активно вмешиваться в ход истории во имя своих идеалов. Но он не допускал, что личности могут делать что угодно с историей. Более останавливала на себе личность как активный деятель прогресса Лаврова, неоднократно возвращавшегося к вопросу о том, насколько отдельный человек и организация ладей могут проявлять свое действие в развитии коллективной жизни. Однако и тут придется сказать, что, конечно, Лавров был слишком критическим мыслителем и слишком трезвым исследователем общественных условий, чтобы приписывать даже так называемым великим историческим личностям ту исключительно громадную роль, какую приписывали им банальные историки, — в чем русские ученики Маркса упрекали и наших субъективистов. Но этот же серьезный ум никогда не забывал указывать на возможность сравнительного сильного влияния некоторых личностей на ход событий в соответствии не столько с их личными силами, сколько с их положением в узле перекрещивающихся общественных нитей, не ими, конечно, созданных, но попавших по воле истории в их руки. Так, Лавров и в своих «Задачах истории» упоминает, напр[имер], о том, что история Пруссии, а стало быть, и других европейских государств конца XVIII в. могла пойти иначе, если бы ожесточенная неприятельница Фридриха Великого Елисавета Петровна не сменилась слишком рано на русском престоле страстным поклонником прусского короля Петром Ш2/22\ Н.С. Русанов. С.Н. Южаков, социолог и публицист

VII

Но возвратимся к Южакову. Надо сказать, что в течение всей своей последующей жизни этот выдающийся писатель лишь повторял социологические идеи, брошенные им в таком раннем возрасте на страницах «Знания». Тут нет ничего обидного для нашего мыслителя. Биографам людей науки приходилось указывать неоднократно на тот факт, что у целой группы тех самых свежих и оригинальных мыслителей, которые рано составляли себе мировоззрение, остановка в дальнейшем процессе творчества обнаруживалась тоже сравнительно рано. Возьмите хотя бы гениального математика и астронома д’Аламбера24*, который всю вторую половину жизни упорно отказывался от какой бы то ни было разработки научных идей, высказанных им в начале карьеры, и, наоборот, с видимым удовольствием исполнял свою роль секретаря Академии, состоявшую в писании похвальных некрологов и произнесении публичных речей перед светской аудиторией*. Правда, Южаков постоянно продолжал работать над своими первоначальными взглядами, но нового он прибавлял мало к тому созданию обобщающего ума, которое дал в ранний период своей писательской деятельности.

Так, изучая второй том его «Социологических этюдов», составившийся из работ 80-х и 90-х годов, мы видим в них систематизацию основных мыслей его первоначального исследования, но не замечаем никаких существенных дополнений. Можно лишь отметить то обстоятельство, что на этой второй стадии своего развития, отделенной от первой, как известно, невольным путешествием в Сибирь25*, Южаков почти целиком вошел в ряды русской социологической школы, с которой он раньше полемизировал по вопросу

о приемах исследования, и резче подчеркнул свои глубокие симпатии к Михайловскому, в котором уже и раньше он видел, впрочем, одного из самых талантливых и ярких мыслителей по общественным вопросам. В главе «Нравственность как форма активности» Южаков выражает сожаление, что ему не удалось до сих пор исполнить обещания, данного еще в 1888 г., «обстоятельнее коснуться всей совокупности социологических работ Н.К. Михайловского, которого я. считаю, — говорит он, — занимающим одно из первых мест среди современных европейских мыслителей, работающих в области общественной философии (Социологические этюды; т. II, стр. 394).

С другой стороны, некоторые обобщения частного порядка, — напр[и- мер], о значении человеческой активности, которая подавляется в культурном обществе сложной игрой общественных сил (стр. 399), или о трех родах деятельности личности: самостоятельной, но несогласованной, с интересами общества; принудительной, но насильственно согласованной с обществом; и наконец, самостоятельной и свободной, согласуемой в интересах общества и личности (стр. 399-400), — все же не могут закрыть от взора внимательного читателя, что Южаков второго периода злоупотреблял своею способностью к абстрагированию, чересчур упрощая или, как бы сказали теперь, стилизуя, конкретную человеческую историю в угоду некоторым красивым схемам. Так, не без некоторого недоумения останавливаешься на характеристике того довольно фантастического периода человеческой эволюции, который Южаков называет периодом «монополии» и вдвигает между периодом «рабовладения» и периодом «капитализма», сливая феодальный период с периодом рабства. Спрашивается, когда же существовал этот режим, служивший «орудием борьбы против рабовладения», «дававший богатство гильдиям и цехам», «направлявший их усилия против феодалов» — и, наконец, «очистивший место капитализму»? (стр. 468). По-видимому, под строем «монополии» Южаков разумел слагавшуюся цеховую организацию, а пожалуй, отчасти и меркантильную систему26*. Но имеем ли мы право так представлять себе действительную историю? Не забудем, что цеховой порядок был лишь одною из сторон феодального строя, правда, вырабатывавшею в недрах корпораций и мало-помалу освобождавшихся городских общин будущих противников феодализму. С другой стороны, меркантильная система являлась, главным образом, государственным насаждением крупного торгового капитала, т. е. знаменовала собою уже начало периода капитализма. Таким образом, период монополии (введенный Южаковым, может быть, под влиянием некоторых идей Прудона) был лишь абстракцией некоторых сложных и одновременно существовавших явлений на рубеже средневекового и нового порядка вещей.

Подобной же абстракцией, не считающейся со сложностью общественно-исторических процессов, является, напр[имер], высказанный Южаковым в самом конце второго тома «Социологических этюдов» взгляд на Россию как на такую страну, которая в период всемирного капитализма «представляет труд в международных отношениях и страдает от экономического дифференцования, от господства капитала» (стр. 508). Эта мысль о России как о представительнице будто бы исключительно труда, против которой выступают на интернациональном рынке другие страны в качестве представительниц исключительно капитала, была ранее уже положена Южаковым в его небольшую политическую работу «Англо-русская распря. Небольшое предисловие к большим событиям» (СПб., 1885). В самом деле, разбирая причины, которые в половине 80-х годов влекли Россию и Англию к столкновению в Средней Азии, Южаков начертывает такую схему этих политических отношений, какая чересчур упрощает, а потому и искажает действительную картину современного международного периода. Напр [имер]: «Буржуазный капиталистический режим, дошедший (в Европе) до самого крайнего выражения именно в Англии и притом именно в лице Англии, перенесшей свое господство и в международные отношения, этот режим встречает в лице России страну не буржуазную и не капиталистическую, а построившую свою культуру на идее крестьянства; борьба между двумя мировыми колоссами поневоле явится борьбою между двумя режимами, проверкою их состоятельности и их значения и роли в будущем» (стр. 4). Увы! действительность много сложнее, и Россия перестала быть представительницею чистого труда, если вообще была когда-нибудь таковой; а с другой стороны, и в Англии не один капиталист является носителем общественного развития. Но все эти увлечения схемами не мешают общему размаху социологической мысли Южакова, который остается интересным и свежим мыслителем во всех приложениях социологии к публицистике и, в частности, к политике.

Передо мною лежит, напр[имер], его книга «Доброволец “Петербург”. Дважды вокруг Азии. Путевые впечатления» (СПб., 1894). Развертываю в этой живой, прекрасно написанной вещи, страницы, трактующие о женском вопросе в Японии. Вот вам сначала сценка из местного быта. Пользуясь обыкновением так называемых временных браков, бравый русский офицер заключил такой союз с молодой и прекрасной японкой из хорошей семьи. Супруг был столь очарован спутницей своей жизни, что твердо решился превратить временный союз в постоянный, крестить жену и сочетаться с ней по всем обрядам православной церкви; а пока принужден был отправиться в пятимесячную разлуку, чтобы устроить свои дела. Все время молодой человек мечтает в разлуке о предстоящем счастье. Наконец был желанный день возврата. Встреча. Нежные объятия двух супругов. Дальше пусть говорит сам автор.

«Но что это за молодой человек, очевидно, живущий в квартире и теперь собирающий свои пожитки, чтобы удалиться?

— С твоим возвращением он, конечно, немедленно исчезнет, — отвечает нежная жена, сияя счастливою улыбкою. — На этом условии я его и приняла после твоего отъезда» (стр. 140).

Дальше следует описание страшного горя, постигшего молодого супруга при виде такой очевидной, такой бесцеремонной «измены», и не менее сильного горя оставшейся жены, которая никак не могла понять, чем, собственно, так огорчился ее нежный супруг:

«— О, если бы я знала, что это тебе неприятно, — твердила она ему перед разлукою, — я бы никогда не приняла этого молодого человека... Я так тебя люблю, зачем ты мне не сказал раньше?» (Ibid.).

А еще дальше идет мастерское обобщение этого факта и объяснение его на основании пережитков в Японии периода так называемого коммунального брака или гетеризма27’ (стр. 143).

Широкая социологическая точка зрения проглядывает у Южакова и в «Вопросах просвещения» (СПб., 1897). С каким умением он объясняет современную среднюю школу из «классовой системы», царящей в нашем обществе (стр. 10)! Как искусно он очерчивает историческое возникновение классицизма (стр. 16-27)! Даже элемент утопичности, который встречаешь в этой книге, является свежим, привлекательным, мыслебудящим утопизмом. Возьмите, напр(имер], хотя бы его мысль покрыть всю Россию сетью самодовлеющих образовательно-хозяйственных единиц, из которых каждая представляет собою гимназию с 1000 учениками того и другого пола, обрабатывающую 2000 слишком десятин земли и могущую удовлетворять всем потребностям своих учащихся силами полурабочих и рабочих членов этого своеобразного фаланстера28'. При вычислении бюджета и хозяйственных сил этой ячейки, Южаков, умело занимавшийся и статистикой (см., напр[и- мер], его труды: «Мысли о земледельческой будущности черноземной полосы» (М., 1882); «Нормы народного землевладения» (в «Русской мысли» за 1885 г.); «Статистическое описание крестьянского хозяйства Ямбургского уезда»29" (СПб., 1885), — очень подробно и обстоятельно показывает, как осуществима эта мысль всеобщей средней и при том самодовлеющей школы. Если это утопизм, то утопизм приблизительно того рода, какой так привлекает нас в планах Фурье, желавшего получить для своих опытов лишь один «кантон» во Франции в виде рычага социального преобразования, чтобы через несколько лет перевернуть им весь современный порядок, основанный на неправде и насилии.

Минуя тонкий и гуманный «критический» этюд Южакова «Любовь и счастье в произведениях Пушкина» (Одесса, 1895) и историко-географическую и политическую работу «Афганистан и сопредельные страны» (СПб., 1885), я хотел бы сказать несколько слов о двух биографиях, написанных Южаковым для павленковской серии «Жизнь замечательных людей», а именно: «Жан-Жак Руссо» (СПб., 1894) и «М.М. Сперанский» (СПб., 1891). Взгляд на Руссо близко совпадает у Южакова с точкой зрения Луи Блана, рисующего нам в авторе «Причин неравенства» и «Общественного договора» пламенного провозвестника социализма в эпоху Великой французской революции, подготовившей торжество буржуазии. «Его идеалы, его идеи, — говорит Южаков, — еще и теперь факторы современной истории, и задумчивый, меланхолический Жан-Жак еще участвует в развитии современных событий. Вольтер, Монтескьё, Дидро, Кенэ, восстав против феодального господства и клерикальной опеки, полагали служить интересам народа, который был угнетаем этим господством и деморализуем этой опекой. Они успели подготовить ниспровержение этого строя, но вместе с тем подготовили для народа новых господ и новых опекунов, подготовили торжество плутократии. Вся политическая философия Руссо есть протест против этой эволюции. Более всякого другого оказав содействие ниспровержению старого порядка, Руссо, один из немногих, не только не положил ни одного камня для возведения буржуазного господства, но даже подготовил борьбу и с этой новой формой общественного неравенства и народного порабощения» (стр. 16).

Что касается биографии Сперанского, то в этом отношении Южакову принадлежит неоспоримая заслуга в сжатой и популярной форме изобразить знаменитого государственного деятеля не только как всем известного кодификатора, а как политического реформатора (стр. 83), стремившегося установить в России начала законности и представительного правления и, таким образом, явлавшегося одним из наиболее энергичных пионеров политического преобразования страны, — точка зрения для того времени далеко не банальная.

Я позволю себе заключить несколькими словами о Южакове как иностранном обозревателе. Его хроника заграничной жизни порою вызывала критики не только со стороны уже известной читателю склонности нашего автора к очень широким и порою чересчур упрощающим дело социологическим обобщениям, но и по отношению к той позиции, в которую становился иногда Южаков, играя будто бы роль публициста-дипломата государ- ственнического пошиба. С этой оценкой можно согласиться лишь отчасти. Следует прежде всего заметить, что такое впечатление зачастую производят работы почти всех учеников Конта и вообще позитивистов, писавших о политике. Дело объясняется тем, что мыслители этого типа, преувеличивающие важность чисто философских обобщений для действительной жизни, часто в своих оценках политических событий дают не столько анализ конкретных условий, сколько очень умный, но отзывающийся книжностью рецепт, как устроить судьбу людей на основании рациональной доктрины. Не был чужд этой склонности и Южаков. Но эта теневая сторона его исчезает в световой стороне: он был, действительно, мыслящим политиком, который руководился в сложной игре и международных сношений, и жизни каждой исторической страны широкими идеями, основаванными на серьезном социологическом и философском знании.

Приглашенный редакцией «Русского богатства» взять на себя роль иностранного обозревателя30*, я счел долгом высказать откровенный взгляд на особенности своего предшественника, так как заранее не желал бы вводить в заблуждение читателей нашего журнала. От меня далека мысль претендовать на широту и оригинальность, обнаруженные Южаковым еще в ранней молодости. Чувствуя размеры своих сил, я и не претендую на эту роль по- литика-социолога. Мне хотелось бы лишь быть добросовестным проводником между читателями «Русского богатства» и теми событиями, течениями и живыми лицами культурного мира, которые дают в настоящее время такой богатый и поучительный материал для размышления. Конечно, и у меня есть общая точка зрения: это — миросозерцание труда, это — социализм. Под этим, по-моему, достаточно широким углом зрения я буду рассматривать явления текущей заграничной жизни, но рассматривать не как представитель какой-нибудь борющейся партии Запада, а как простой рядовой выразитель великого мирового течения, видящего в трудящемся человечестве и материал, но и самого строителя будущего города всеобщего труда и всеобщего счастия. Если у крупных социологов прошлого периода была вера в известные рецепты, в известные планы, как повести человечество по данному пути, в направлении к научному решению общественной задачи, то у меня есть вера в то, что называется целебной силой самого общественного организма, vis medicatrix naturae31*. В самих условиях жизни, в непосредственной борьбе и столкновении интересов, идей и потребностей, я буду стараться отыскивать вместе с читателем возможные формы решения современных проблем. Но прежде всего для меня вырисовывается задача по возможности точно и ясно знакомить читателя с положением дел в культурном мире, намечать выдвигаемые самою жизнью приемы решения практических затруднений и не столько быть апологетом той или другой из сталкивающихся партий, сколько давать читателю возможность самому делать выводы из известного фактического материала.

<< | >>

↑

Источник: Южаков, С.Н.. Социологические этюды / Сергей Николаевич Южаков; вступ, статья Н.К. Орловой, составление Н.К. Орловой и БЛ. Рубанова. - М.: Астрель. - 1056 с.. 2008

Еще по теме Н.С. РУСАНОВ С.Н. ЮЖАКОВ, СОЦИОЛОГ И ПУБЛИЦИСТ:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Социология управления - Экономическая социология - Этносоциология -