К. ПАВЛОВ «ЭТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ» г. ЮЖАКОВА

(С. Н. Южаков. Социологические этюды, т. II. 1896 г.)

[?]

Автор «Социологических этюдов» — один из представителей так называемой «русской школы социологов»1*. Правда, есть некоторые основания, позволяющие сомневаться в существовании этой школы, но так как сам г.

Книга г. Южакова начинается характеристикой одного из выдающихся сотрудников «Отечественных записок», покойного Елисеева3*. Такое предисловие к книге, посвященной теоретическим вопросам социологии, может показаться странным, тем более, что Елисеев, как известно, писал «Внутренние обозрения» и к теоретическим вопросам имел лишь косвенное отношение. Нетрудно, однако, догадаться, какова цель г. Южакова. По его словам (стр. 262)3', новая редакция «Отечественных записок» придала журналу «мужиковствующий (?) характер», превратив его в орган «народных, преимущественно деревенских мужицких интересов». Затем Н.К. Михайловский дал «теоретическое обоснование» этому характеру журнала, а Гл.Ив. Успенский — «художественное оправдание».

Здесь уже нельзя не заметить ошибки. Н.К. Михайловский не раз полемизировал с народниками и даже играл роль «депутата от города» против юзовской «деревни»; он несколько раз подчеркивал свое несогласие с народническим учением, как оно вылилось, напр[имер], в трудах г. В. В. и К°4\ Было бы поэтому интересно узнать, где г. Южаков нашел у г. Михайловского «теоретическое обоснование» направления, преследовавшего «преимущественно деревенские мужицкие интересы»? Вот сам г. Южаков — другое дело. Он, действительно, был часто, по главным вопросам, единомышленником «мужиковствующих». Не думаю, однако, чтобы «мужиковствование» было когда—либо господствующим течением в «Отечественных] записках». Щедрин посвятил немало красноречивых стран[иц] «мальчику без шта- нов»5*; он охотно помещал статьи г. В. В. о судьбах «русского капитализма»6* и, конечно, не был марксистом. Тем не менее завербовать его в ряды «мужиковствующих» довольно трудно; слишком хорошо знал покойник русскую жизнь для того, чтобы увлекаться сентиментальными народническими утопиями7*. Недавний южаковский проект насаждения в России десятка тысяч средних школ на место школ грамоты8*, по всей вероятности, мог бы вызвать со стороны Щедрина только желчное замечание... Как известно, одна принцесса выразила изумление, почему народ, за отсутствием хлеба, не ест пирогов? Г. Южаков, по случаю недостатка в народных школах, проектирует всеобщее почти высшее образование: тема, благодарная для сатирика...

Мужиковствующее направление «Отечественных записок» — это, так сказать, лишь рекомендация, выданная самому себе г. Южаковым. Орган Некрасова и Салтыкова после «Современника» был бесспорно авторитетнейшим органом печати, а опираться на авторитеты всегда удобно, хотя сам г. Южаков в то время к кружку «Отечеств[енных] записок» вовсе не принадлежал9’. Правда, он до некоторой степени обязан одному из представителей этого кружка, а именно г. Михайловскому, и связан с ним чувством благодарности. Г. Южаков был довольно мало известным писателем, когда выступил с рядом статей, в которых, между прочим, разбирал взгляды г. Михайловского на «субъективный метод». Г. Михайловский его заметил и поощрил: отсюда начало популярности г. Южакова. Г. Южаков выступил, однако, далеко не в качестве сторонника взглядов г. Михайловского: да и в настоящее время сомнительно, чтобы «метод» г. Южакова был очень близок к «субъективному методу». Правда, г. Южаков делает уступки и старается даже доказать, что его объективный метод относится к субъективному, как выпуклая сторона кривой линии — к ее вогнутой стороне; но, как известно, даже в психологии эта аналогия еще ничего не доказала.

От Елисеева г. Южаков переходит к Шелгунову. Если Елисеев был для Южакова путеводителем, приведшим его в соприкосновение с «мужиков- ствующей» редакцией, то Шелгунов послужит ему таким же проводником в область идеализма. Для г. Южакова главная роль Шелгунова сводится к тому, что он спас реалистическую школу от угрожавшей ей опасности. Реалисты 60[-х] годов были фанатиками популяризации естественных наук (вспомним совет Писарева Щедрину бросить сатирические забавы и писать популярные статейки чуть не о лягушках10’); в то же время они считали «коренным явлением» общественной жизни «умственное состояние», следуя Конту, Миллю, Боклю, и, наконец, применяли естествознание к социологии. Г. Южаков не может, однако, не знать, что и Шелгунов был в значительной мере повинен в той же ереси. «Корифеи школы, как Писарев, Щапов, Шелгунов, — говорит г. Южаков, — имели при этом в виду преимущественно метод. Другие обратились прямо к формулам естествознания». Перечисляя этих других, г. Южаков называет Зайцева, Португалова, а затем Стронина и Дебольского! Можно себе представить, что сказал бы Писарев, если бы мог узнать, что Дебольского причисляют к его единомышленникам11'! Что касается специально органической теории общества, то уж, конечно, никто из типичных шестидесятников, проповедывавших резанье лягушек, в этом грехе не повинен! Но г. Южакову весь этот прием понадобился просто для полемических целей.

Г. Стронин — вовсе не корифей и не типичный шестидесятник — написал когда-то книгу, в которой пережевывал на десятках страниц методологические вопросы и проводил аналогии между вещами, настолько сходными, как примерно колесо с уксусом или вечность с соленым огурцом12*. За это он в свое время был наказан г. Михайловским13’. При чем тут, на- пр[имер], Писарев и Щапов, остается непонятным, пока мы не узнаем, что г. Южакову желательно доказать несостоятельность применения дарвинизма к общественной науке. Но разве г. Стронин и хотя бы, напр[имер], Деболь- ский «дарвинисты»? Разве их теории можно назвать хотя бы «выродившейся писаревщиной»?

Писарев и Щапов были несомненно «дарвинистами», «позитивистами», «реалистами», в том смысле, какой придается иногда этим кличкам.

Они глубоко верили в силу и значение умственного развития и не ставили «разум на запятки» — грех, в котором иногда были повинны «мужи- ковствующие», что в свое время доказал не кто иной, как Михайловский в полемике с народником Юзовым. Кроме г. Волынского14’, никто еще не решился обвинить «корифеев реализма» в том, что они применяли дарвинизм к общественной науке с целью проповеди кулачного права. Г. Южаков, разумеется, не ставит подобного обвинения прямо относительно Писарева и Щапова; он, однако, пишет:

«Та же эволюция потом повторилась с ... односторонностью так называемого] экономического материализма, где, совершенно так же, как в применениях дарвинизма к общественным явлениям, мы видим мирно уживающимися рядом и идеалистический... оптимизм, и доктринерский индифферентизм, и лукавые задние мысли. Выродившееся учение экономического материализма так же легко можно эксплуатировать на пользу сильного и богатого, как и незаконные экскурсии дарвинизма в общественную область... Та же основная ошибка предпосылок о каком- то единственном (?) коренном процессе общественного развития, те же логические приемы, гот же полемический задор, то же открытие давно открытой Америки и та же частью сознательная, частью наивная служба кулачному праву. Историческая сущность того и другого явления со-

вершенно одна и та же, причем, однако, основатели упомянутых докт- ^ рин не могут нести ответственность ни за усердие не по разуму одних, ни за лукавую заднюю мысль других якобы последователей и учеников»13'.

*?

Жаль, что г. Южаков выражается так анонимно. По моему мнению, ставить такие тяжкие обвинения надо не иначе, как называя лиц, иначе невольно является смешение понятий. Кто именно из шестидесятников про- поведывал при помощи дарвинизма кулачное право? Такое обвинение даже к Зайцеву применимо с большими оговорками, но по отношению к «корифеям» было бы прямо инсинуацией16'. Кто теперь служит «кулачному праву» сознательно или наивно? Обвинение, повторяющееся не впервые, но почти всегда выставляемое, не называя лиц, и понятно почему. Когда, напр [имер], о г. Струве стали писать, что «идти на выучку к капитализму» значит «сварить русского мужика в фабричном котле»17’, или когда явились благовоспитанные и далекие от «полемического задора» клички вроде «социального буржуя», то гг. Струве, Бельтову и другим представителям известного направления было весьма нетрудно показать облыжность подобных обвинений. Но когда подобное обвинение выставляется в неопределенных общих терминах, то отвечать на него нелегко, так как в каждой группе могут найтись своего рода г-жи Клемане Ройе, способные скомпрометировать не только дарвинизм, но и всякое другое учение18’.

II

Из предыдущего мы узнали очень немногое о направлениях шестидесятых и девятидесятых годов, но зато узнали, что в лице г. Южакова имеем дело, во-первых, с одним из мужиковствовавших, во-вторых, — с противником крайнего реализма. Это все же что-нибудь. Следующая глава посвящена уже прямо «современным течениям» и хотя в ней говорится даже о Булгарине и Грече, но, во всяком случае, есть кое-что более определенное о новейших литературных течениях.

«“Реалистов”,—говорит г. Южаков (стр. 278),—теперь так же не встречается, как и славянофилов и западников». «Реалисты», в противоположность экономическим «материалистам», признавали первенство за интеллектуальным элементом. Однако в 60-х годах были, по словам г. Южакова, и «экономические материалисты», к которым он причисляет Чернышевского, Добролюбова, Антоновича, Жуковского и Елисеева. «Реалисты» ополчились против тогдашнего «экономического материализма», но «идеалы справедливости, свободы и просвещения были общими представлениями обеих доктрин»19'. Г. Южаков готов признать, что эта общая почва всех прогрессивных шестидесятников была свойственна и «социологической школе», возникшей в конце 60-х годов и особенно важной для самого г. Южакова. Оказывается, поэтому, что «не так страшен чорт»! Несмотря на «основную ошибку» и на «лукавые задние мысли»20’ каких-то третьестепенных шестидесятников, «корифеи», к числу которых на этот раз (стр. 278) г. Южаков причисляет Зайцева и Благосветлова, сделали свое дело и даже, в духовном смысле, породили самого г. Южакова. Анонимные защитники «кулачного права» куда-то бесследно исчезли. Мало того, в начале 70-х годов оказывается (стр. 278), что между двумя главными течениями произошел род слияния и что оно лишь дополнилось новым этико-социологическим элементом. «В одном и том же издании... занимали видное положение и экономические материалисты, как Елисеев и Зибер, и реалисты, как Писарев и Щапов, и народники, как гг. Кривенко и В. В. и представители этико-социологической школы, как гг. Михайловский, Лесевич, Кареев»21'. Единодушие это, однако, было нарушено в самое недавнее время, и г. Южаков считает происшедший раскол «самым характерным для настоящего момента нашей умственной жизни»22'.

Пытаясь доискаться причин такого раскола, г. Южаков останавливается на той, которая для него наиболее удобна.

Западники и славянофилы 40-х годов, говорит он, не были маловерами, хотя учения их выросли «на почве безнадежного воззрения» на современную им жизнь23’. Экономический материализм новейшего времени есть именно одно из порождений «умственного шатания и сомнения», свойственного маловерию24*. Здесь г. Южаков, по счастью, перечисляет имена, а поэтому мы можем его контролировать. Сказав нескрлько слов о гг. Струве и Бельтове, он совершает следующий поворот:

«Это воззрение может быть небесплодным в руках тех, которые пожелают сознательно служить интересам экономически господствующих классов. Г. Янжул уже эксплуатирует это воззрение для насаждения синдикатов. Г. Головин в “Русск[ом] вестн[ике]” находит, что, оставляя в стороне отдаленные идеалы г.г. современных экономических материалистов (он называет г. Струве), в настоящее время он, г. Головин, может идти с ним рука об руку. Г. Скворцов явно прислуживается капиталу. Все это признаки времени, поучительные для гг. Струве и Бельтова»25’.

Мне кажется, что если для кого-либо все это может быть поучительным, то разве для самого г. Южакова. Гг. Струве и Бельтов не насаждают синдикатов; г. Струве говорил, что «надо идти на выучку к капиталу», явно подразумевая под этим, что капитализм есть форма, более высокая, чем те, перед которыми преклоняются «мужиковствующие», но этим он вовсе не сказал, что капиталу надо «прислуживаться»: ученик вовсе не обязан подавать учителю (капиталу) калоши. Г. Бельтов выразился еще определеннее: он даже осудил фразу г. Струве26’ как могущую подать повод к неправильным истолкованиям. Кто же остается? Разве кто-либо когда-либо причислял г. Янжула к «ученикам»27’? А что касается г. Головина, то этот пример действительно «поучителен» для г. Южакова. Г. Головин прямо заявляет, что «отдаленные идеалы» г. Струве он оставляет в стороне; г. Южаков даже знать не хочет об этих «отдаленных идеалах». И спрашивается, как можно сделать ответственным какое бы то ни было направление за присоединение к нему лиц совсем иного образа мыслей? Пусть гг. Головин, Янжул и прочие отвечают сами за себя. Ведь и г. Южаков не примет на себя ответственности за все взгляды даже таких недавней памяти единомышленников, каковы

В. В. и С.Н. Кривенко... Ведь не без всякого основания эти «народники» выделились во время бно из редакции «Русского богатства», к которой принадлежит г. Южаков, и основали прежнюю, безвременно погибшую редакцию «Нового слова»28*. Очевидно, что солидарность по вопросу о спасении отечества от «учеников» не помешала соединенной группе «мужиковству- ющих» и «этических социологов» разбиться на две весьма определенные и частью враждующие между собою группы. Правда, у г. Южакова на это есть ответ. «Некоторое философское разномыслие не мешает общественной солидарности»29’. Но какова степень «общественной солидарности», позволяющая писать на страницах одного и того же журнала, об этом г. Южаков благоразумно умалчивает и лишь вскользь упоминает о самом факте раскола между «мужиковствующими» и «этическими социологами» и о различии принципов30’. Благоразумие вполне похвальное, так как положение самого г. Южакова между этими двумя школами всего ближе походит на положение человека, твердо сидящего между двумя стульями.

Мы, таким образом, благополучно приблизились к «обзору социологической проблемы» — с точки зрения самого г. Южакова, отчасти уже выяснившейся из предыдущего.

Ill

И тем не менее мы все-таки еще бесконечно далеки от «социологической проблемы», так как нам приходится избрать г. Южакова нашим руководителем, а он вовсе не склонен схватывать быка прямо за рога.

В «Этюде первом» г. Южаков определяет проблему (или, как он неправильно пишет, проблемму). Он говорит о законах строения, отправлений и развития тел и усматривает в социологии «статику и динамику». Все это рассуждение г. Южакова напоминает немножко Спенсера и Конта, а отчасти даже Стронина и Дебольского. Мы узнаем, напр[имер], от г. Южакова о существовании «универсальной иерархии»: «атом, простая молекула, сложная неорганическая молекула, физическое тело, небесное тело, небесная система, вселенная»31’. Интересно было бы знать, какое место в этой иерархии занимают, напр [имер], метеориты? Что это — бывшие небесные тела, или физические тела, или то, и другое вместе? Или речь идет о физическом теле, с точки зрения твердого, жидкого и газообразного состояния? Еще любопытнее частная иерархия, в которой находим «атом, простую неорганическую молекулу, органическую молекулу, живое тело, общежитие»32’. Куда здесь поместить, напр[имер], клеточку или клеточное ядро? Что это — органические молекулы, вроде спенсеровских (чисто гипотетических) физиологических единиц, или же живые тела33’? Или это зависит от того, имеем ли мы дело с одноклетными или многоклетными организмами? Этого мы не узнаем от г. Южакова, как не узнаем и того, почему он, прославляя г. Михайловского за опровержение «органической теории общества», сам не указывает даже того, что подчеркнуто Спенсером, а именно: коренного различия между конкретными агрегатами (таково живое тело) и дискретными (таково общежитие)34’ — и, стало быть, тем самым открывает путь для грубой утрировки «органической теории», какую мы встречаем, напр[имер], у Шеффле. Зато мы узнаем от г. Южакова ту великую истину, что органическая молекула и общежитие могут не входить в состав небесного тела или, выражаясь проще и понятнее, на солнце, напр[имер], нет жителей, хотя и там их усматривала фантазия некоторых астрономов35’... В конце концов, мы узнаем от г. Южакова, что общежитие есть «определенное специфическое сочетание живых неделимых тел»36*. И в этом «определении» ни слова о дискретности! Коралловый полип есть также «определенное специфическое сочетание живых неделимых тел». Что это — общество или организм37*? Вопрос о «неделимом живом теле» вовсе не так прост, как кажется. Впрочем, сам г. Южаков замечает, что дал лишь «предварительное определение предмета социологии»38'.

Так как общежитие есть «сочетание», то приходится заняться «сочетанием» и «распадением».

Все это исследование г. Южакова напоминает приемы Спенсера, насколько вообще дозволительно сравнение таких несоизмеримых величин, каковы «Социологические этюды» г. Южакова и послужившие им основанием «Основные начала» великого английского эволюциониста. Г. Михайловский употребил однажды выражение: спенсеровы дети39*. Еслй к кому-либо применимо наименование «спенсерова сына», то, конечно, к г. Южакову; он как будто очень похож на Спенсера и все же отличается от него в довольно заметной степени. Во всяком случае, приемы г. Южакова сближают его со Спенсером гораздо более, чем с «этико-социологической школой». Главный представитель этой школы, г. Н. Михайловский, мог бы, напр[имер], сказать г. Южакову, что вопрос о «сочетании молекул» слишком далек от социологической проблемы и что социология имеет свой «остаток», неразложимый ни на какие молекулы; г. Н. Михайловского, собственно говоря, только этот остаток и интересует, да притом еще под условием верховенства субъективного метода. Но г. Южаков иного мнения. Находясь «на высотах объективной истины», он устанавливает свои основные начала не только на яйцах Леды40*, а даже на несогласном движении газовых молекул. В газах, говорит он, движения молекул не согласованы, а в «физических телах» (читай — жидких и твердых), в живых телах и в общежитиях — согласованы41’. Поэтому, чтобы понять общественную динамику, надо начать с газовых молекул... должно быть, для выяснения контраста. На стр. 295 г. Южаков делает предположение, что «атмосфера» состоит из «молекул одинаковой массы» и «одинаковой энергии», а затем приводит следующий механический закон:

«Механика учит.., что после столкновения тел, отразившихся друг от друга, они продолжают движение с равною силою, как бы различна ни была эта сила до столкновения. Сила же равна произведению массы на скорость».

«Силой» г. Южаков называет то, что в механике принято называть «количеством движения»42*. Но это еще не особенно важно, особенно, когда идет речь идет о мгновенных силах43*. Важнее самое «учение» г. Южакова. На стр. 295 он поясняет свое правило примером. «Сила» (количество) движения молекулы, обладающей массою b и скоростью я, равна ab. Пусть, говорит г. Южаков, дана тяжелая молекула, обладающая «силой», т. е. количеством движения, равным 9 аЪ (до столкновения), а скорость пусть равна также я, стало быть, масса равна 9 Ь. Далее г. Южаков рассуждает так: после удара «сила движения» уравнивается, а так как общее количество движения до удара было 9 ab + ab = 10 ab, то остается разделить поровну. Для каждой молекулы получим по 5 аЬу стало быть, скорость легкой молекулы будет 5 я, а тяжелой Одна ошибка здесь слишком бросается в глаза. Очевидно, что количество движения яЬ следовало вычесть из 9 ab> так как начальные скорости направлены в разные стороны1. Посмотрим, чему «учит механика».

Пусть даны два шара: один, имеющий массу, равную единице, и движущийся вперед со скоростью, равною 6, другой, имеющий массу 5, но находящий [ся] в покое, т. е. имеющий скорость, равную нулю. Оба шара упруги.

Применим сначала «правило» г. Южакова. Количество движения первого шара равно 1x6 = 6, второго 5x0 = нулю, сумма равна 6. Такую же сумму мы должны иметь и после удара. Разделим, по правилу г. Южакова, пополам. Для первого шара количество движения будет 3, при массе 1, стало быть, скорость его, по г. Южакову, равна 3; для второго шара количество движения также равно 3 при массе 5, стало быть, скорость тяжелого шара равна, по г. Южакову, 3/5. Проверим на опыте: опыт даст для первого шара скорость отраженного назад движения приблизительно равную 4, а для второго тяжелого шара скорость движения вперед равную около 2. Опыт совсем не сходится с теорией. Легко убедиться, что теория нелепа.

«Механика учит», что сумма количеств движения сохраняет постоянную величину, но не иначе, как под условием принять во внимание знаки скоростей, что вовсе не интересует г. Южакова2.

«Механика учит» также, что для идеально упругих тел сумма живых сил45’ остается постоянною. Живая сила первого шара (по французской терминологии — равная массе на квадрат скорости, немцы вводят еще множитель Ч2) равна 36, второго равна нулю. После удара для первого шара 1

Если бы г. Южаков знал настоящую формулу, то нашел бы, что искомые скорости относятся, как 13:3, а не как 9:1. 2

Правильная теория такова. До удара скорости были 6 и нуль, после удара -4 и +2. До удара сумма количеств движения была 6 + 0 = 6, после удара -4+10=6, т. е. прежняя.

Если, обратно, признать принцип сохранения количества движения за доказанный, то не трудно определить скорости по формулам:

т + т'

V' = V + (v-v')

где ш, v, V— масса, начальная и конечная скорость для первого шара, a m\v\ Vі— те же величины для второго.

В нашем примере т = 1, v = 6, т' = 5, v' = 0, стало быть получим:

V=-ix6=-4

6

V' =-4 + 6 = 2,

что согласуется с опытом, дающим приблизительно те же величины. Примеч. редакции44'.

получим 16, для второго 4 х 5 = 20, сумма остается та же, т. е. 20 + 16 = 36 + 0. Между тем, следуя правилу г. Южакова, получим явный абсурд — потерю живой силы316.

Не лучше окажется положение г. Южакова, если мы предположим, что молекулы не упруги, ибо тогда после удара обе молекулы движутся с одинаковою скоростью, как бы одно тело, и так как их массы различны, то и количества движения будут неодинаковы.

Разбор «учения» г. Южакова об ударе молекул, обнаруживший полную непричастность нашего социолога к так наз[ываемым] точным наукам, мог бы избавить нас от рассмотрения доброй половины его книги. Мы могли бы, наконец, прямо приступить к «социологической проблеме». Но все же следует привести еще некоторые примеры, дабы нас не обвинили в выискивании случайных промахов. Мы уже видели, что г. Южаков называет количество движения силой, смешивая, очевидно, скорость с ускорением. На стр. 299 он смешивает силу с работой и говорит, что сила, «как известно», измеряется килограммометрами47*! На стр. 300г. Южаков решает вопросы небесной механики с такою смелостью, с какою раньше решал вопросы молекулярной механики. Наш социолог уверен, что «эллиптическая и параболическая орбита небесного тела, удлинение или укорочение эллипса и проч[ее] в значительной степени (в какой именно?) зависит от характера движения данного небесного тела, от способа согласования (чего с чем?), от скорости линейного (вероятно, поступательного) и вращательного движения, от соотношения между этими скоростями»48*.

Фигура орбиты небесного тела в «значительной мере» определяется характером его движения. Чем же еще она определяется? Что значит «характер»? Г. Южакову, очевидно, неизвестно, что фигура орбиты зависит не только от закона движения, определяющего силу, но и от начальных данных проблемы, т. е. начального положения и скорости точки, подвергнутой влиянию силы. В частности, решение вопроса, будет ли орбита точки, притягиваемой (принятым за неподвижный) центром, по закону Ньютона, эллипсом, параболою или гиперболою317, зависит только от абсолютной величины начальной скорости и величины начального расстояния точки от притягательного центра. Если из данного места брошены с равными по величине, но различно направленными скоростями разные точки, обладающие одинаковыми массами, то все эти точки опишут только эллипсы, если произведение квадрата начальной скорости на начальное расстояние от центра по численной величине меньше удвоенной массы этого последнего; если эти величины равны, то получатся параболы, если первая больше второй, то гиперболы. На стр. 302 г. Южаков, уже отожествивший силу с количеством движения и с работою, отожествляет на этот раз работу с мощностью (франц. puissance), т. е. с работоспособностью для данного времени. Он утверждает, напр[имер], что 1 680 000 килограммометров механической энергии то же самое, что 23 400 паровых сил. А что если эти 1 680 ООО килограммометров расходуются в течение часа? Неужели и тогда 1 680 ООО килограммометров дадут 23 400 паровых сил, а не иное число? И таких «неточностей» сотни...

%> ?

я IV

От механики перейдем к химии. Приведя, в несколько измененном виде, соображения Спенсера относительно неустойчивости азотистых соединений и заимствовав у него же понятие о поглощении энергии, г. Южаков вздумал поправить и дополнить своего учителя. На стр. 304- 305 он пишет:

«Но более важная сторона явления не обратила должного внимания Герберта Спенсера».

Да, может быть, просто потому, что для Спенсера, при его громадном научном образовании, никакой «тайны» не было там, где ее видит г. Южаков.

Для г. Южакова представляется почему-то таинственным, каким это образом молекулы двух газов, сочетаясь и давая жидкое или даже твердое тело, умудряются поглощать энергию извне? Г. Южаков начинает по этому поводу философствовать так: «Можно предположить... что оно (движение) передано атомам, заключенным в простые молекулы. В таком случае, мы должны встретиться с явлением, доселе вполне неизвестным и неуловимым, с процессом, в конце которого стоит разложение химических элементов, исчезновение весомой материи (?), начинающей рассыпаться в атомы эфира»49’ (?).

Г. Южаков забывает, что для решения этого вопроса проще всего обратиться к показанию весов. До сих пор ни одному химику не удалось еще обнаружить исчезновения весомой материи и обращения ее в эфир, хотя бы он имел дело с самыми неустойчивыми азотистыми соединениями, вроде треххлористого азота50* (кстати, ничего общего с жизнью не имеющего) и если анализ дает иногда ничтожную потерю, то разве потому, что от движения воздуха в лаборатории или от неосторожного взвешивания мелкие частицы весомой материи «могут рассыпаться» в самом обыденном, а не эфирном значении этого слова.

«Поглощение» энергии по Южакову, «это тайна азотистых соединений» и вместе с тем «тайна жизни»51*. На эту «тайну» дает, однако, ответ термохимия318. Ничего нет таинственного в том, что такой недеятельный элемент, как азот, соединяется лишь при содействии извне; если какое-либо соединение образовалось с поглощением значительного количества теплоты, то при разложении оно выделит теплоту. Многие из таких веществ поэтому легко разлагаются со взрывом и выделением пламени. Ни о превращении материи в эфир, ни о разрешении «тайны жизни» здесь нет и речи. Впрочем, г. Южаков знает еще одну «тайну жизни», аналогичную, по его собственным словам, с вопросом, что явилось прежде: яйцо или курица?

Задавшись вопросом, что возникло раньше, живая молекула или организм (живое тело?), г. Южаков усматривает здесь новую «тайну», и неожиданно оказывается, что «обе тайны вместе» объясняют удовлетворительно... «все особенности жизни»52*. Каким образом две тайны, нисколько не выясненные г. Южаковым, объяснили все — остается его секретом, но из его слов нельзя даже понять, признает ли он, например, значение опытов Пастера по вопросу о самопроизвольном зарождении организмов в применении не только к настоящему, но и к далекому прошлому53*?

Отличаясь пристрастием к определениям, г. Южаков приводит разные определения жизни и отчасти одобряет их, но затем дает еще свое собственное, хотя в сильной степени навеянное Спенсером. Это определение он затем применяет даже к «общежитиям», чем снова сближается со Спенсером и удаляется от «этико-социологической школы».

Бйологические соображения г. Южакова и их применение к социологии, составляя подражание Спенсеру, позволяют нам предпочесть оригинал копии, тем более, что у г. Южакова попадаются курьезы.

Так, на стр. 310-311 г. Южаков смешивает зоологические типы с видами, причем, с его точки зрения, пришлось бы сказать, что, например, тип позвоночного «в естественной истории называется видом, Species»54*. Замечания г. Южакова о господстве «геометрических типов» в биологии утрированы, однако в них есть доля истины; но когда г. Южаков переходит к геометрическому построению войск и сооружению домов, то нетрудно видеть, что он смешивает в одну кучу геометрические формы, возникшие в силу механической эволюции с теми, которые явились плодом науки — геометрии. Геометрический принцип пчелиных ячеек имеет мало общего с планами городов. До Дарвина еще можно было думать, что пчелам, быть может, известны законы геометрии. Теперь мы имеем очень простое объяснение этой «тайны» посредством естественного подбора.

Биология приводит г. Южакова к телеологии. «Растения, — говорит он, — в своих движениях не знают целей; животные согласуют свои движения сообразно целям, ими преследуемым. Движения животных целесообразны»55*. Но разве движения насекомоядного растения, прихлопывающего муху, не «целесообразны»? Если г. Южаков хочет сказать, что животные сознают значение всех своих «целесообразных» движений, то он впадает в грубую ошибку. Разве гусеница предвидит, что она испытает превращение в куколку и в бабочку? А между тем она совершает вполне целесообразные действия, обеспечивающие существование куколки и бабочки. Следует отличать сознательное стремление к целям от механической целесообразности.

«Пассивность, — говорит г. Южаков, — есть лишь отсутствие активности»56*. Поэтому активность и есть тот новый признак, «который, прибавленный к признакам, общим обоим царствам органического мира, создает существо одушевленное». Отсюда г. Южаков выводит понятие индивидуальности. Она есть «овеществление активности в тканях (почему же не в клеточках и не в органах?) организма»57’. Весьма сложный вопрос о биологической индивидуальности разрешается одним почерком пера. «Индивидуальность, — говорит г. Южаков (стр. 320), — есть свойство, присущее далеко не всем живым формам». Гриб не может произвести «никакой работы», он не преследует «никакой цели»; обезьяна, подобно грибу, растет, но она активна, производит работу, преследует цели, поэтому гриб «бесконечно (уж будто бесконечно!) делим, а обезьяна абсолютно (?) неделима». Конечно, гриб и обезьяна — вещи довольно несходные. Но если бы г. Южаков рассмотрел полипа или даже червя, то его прямолинейное решение вышло бы гораздо более сложным. «Мы уже знаем, — говорит г. Южаков (стр. 320), — что организм, подобно обществу, есть сочетание не молекул, а других живых тел, некогда существовавших раздельно». Ну, этого мы, положим, не знаем. Сомнительно, чтобы даже сегмент червя когда-либо существовал раздельно, а относительно головы или конечностей позвоночных едва ли кто- нибудь возвратится к представлениям древних философов5**'.

«Нервно-мозговые клетки активны. Они преследуют цели»59*. Любопытно было бы видеть изолированную нервную клетку, «преследующую цели».

Вообще г. Южаков обладает способностью скользить по поверхности серьезных вопросов (таков вопрос о целесообразности рефлексов)60*, но зато с любовью пережевывает разные банальности. На стр. 322 он подробно поясняет, что отрезанное ухо не может жить (кто в этом сомневается?), хотя раньше выражался так, как будто организм состоит из «живых тел», существовавших когда-то отдельно. Или, например, г. Южаков поясняет, что в необщественном быту ослепшее животное должно погибнуть61*, причем, однако, забывает о кротах.

Наконец, мы приблизились к «социологической проблеме». Здесь г. Южаков гораздо более у себя дома, и для его эклектизма открывается полный простор. Насколько наш социолог часто умалчивает о своей несомненной огромной зависимости от Спенсера (которого нередко просто неловко перефразирует), настолько же он считает долгом подчеркнуть, что идеи, развитые им в том или ином параграфе, «частью впервые установлены работами Н.К. Михайловского». Различие будто бы лишь в том, что г. Михайловский выражает в «субъективных терминах» то, что г. Южаков выражает в «терминах объективных». Если верить г. Южакову, то это в сущности «две стороны одной медали»62'. На стр. 392, г. Южаков вынужден, однако, признать «некоторые отличия в изложении предмета» (уж будто только в изложении?) Различие состоит в следующем: г. Михайловский «с необыкновенною яркостью установил, что нельзя принимать одну и ту же формулу для органического и для общественного прогресса, и дал свою формулу общественного прогресса»63*, как раз противоположную той, которую, вслед за биологами должен был принять для прогресса органического. Г. Южаков признал тогда же (Знание. 1872, № 12), что установленная г. Михайловским противоположность указана автором лишь относительно действий, а не относительно причин. На причины г. Михайловский «не обратил внимания едва ли не умышленно вследствие предубеждения против объективного исследования»64*. Поэтому Южаков как объективист (хотя и принадлежащий к школе этических социологов) взялся «объяснить явление, подмеченное г. Михайловским», усмотрев причину явления в противоположности самого жизненного процесса органического и общественного65'. Посмотрим, в чем состоит эта противоположность.

Если бы г. Южаков как можно меньше говорил о распадении и сочетании, о трате и «высвобождении» энергии и прочих высоких материях, в которых он выступает во всеоружии дилетантизма, то, быть может, его рассуждения о культуре и индивидуальности приобрели бы значительно больший интерес. К сожалению, и эти чисто социологические исследования испорчены неуместным переряживаньем нашего социолога в Спенсеровы перья.

От Спенсера заимствованы г. Южаковым основные понятия о сочетании, распадении и т. п., но наш социолог пользуется ими довольно своеобразно. Несмотря на его пристрастие к определениям, нелегко понять, что именно он подразумевает под сочетанием и распадением. Прежде всего, у него есть два определения, одно цельное, другое, так сказать, половинчатое. Сочетание есть накопление вещества и «высвобождение» энергии; но г. Южаков, по мере надобности, довольствуется и половиной; так, напр [имер], простое накопление вещества есть также сочетание. Точно так же, распадение есть трата вещества и накопление энергии; достаточно, однако, накопления энергии, чтобы г. Южаков усмотрел распадение. Такая терминология удобна тем, что позволяет сваливать в одну кучу самые разнородные вещи. Так, на стр. 301 мы читаем, что если какой-либо жидкий углеводород или твердое тело, вроде угля, серы и фосфора, сгорают, «вступая в химическое сочетание с кислородом», то происходит трата энергии. С химической точки зрения, всякое горение является, стало быть, типичным случаем «сочетания»; г. Южаков готов допустить здесь лишь физическое распадение*6', а именно, перемену жидкого или твердого состояния в газообразное.

Присмотримся к делу поближе. Когда мы сожигаем какой-либо углеводород, все равно — газообразный, жидкий или твердый, то, в конце концов (кроме продуктов неполного сгорания), получаем углекислый газ и водяные пары, легко сгущающиеся в воду. Никогда мы не встречаем «химического сочетания» углеводородов с кислородом, вроде того, какое наблюдается, когда непредельные углеводороды непосредственно соединяются с хлорому бромому uodoMy даже с водородом. Есть возможность, хотя не путем горения, а медленного окисления (напр[имер], хромовой кислотой) окислить непредельные углеводороды, но при этом образуются сложные соединения, напр [имер], кислоты и гликоли67*, так что здесь встречаются разнообразные комбинации сочетаний и распадений; так, иногда отщепляются атомы углерода, вводятся водные остатки и т. п. Иное дело — горение в кислороде угля (насколько он является представителем чистого углерода) или, лучше, алмаза68'. Здесь, действительно, мы видим в чистом виде «химическое сочетание» при «физическом распадении». Не следует, однако, думать, что «физическое распадение» обязательно. Водород, напр[имер], горит, давая водяные пары, причем здесь никак нельзя говорить о «физическом распадении», ибо плотность водяного пара превосходит плотность механической смеси двух объемов водорода с одним объемом кислорода.

Так или иначе, примем определения г. Южакова и посмотрим, что выйдет. Прежде всего эти определения приводят его самого к ряду затруднений, из которых он хотя и выпутывается, но с большим трудом. Г. Южаков усматривает противоречие между жизненными процессами, рассматриваемыми в связи с космической эволюцией и вне ее. Жизнь должна вмещаться в общую формулу космической эволюции (заимствованную у Спенсера и здесь не подлежащую обсуждению), но оказывается, что не вмещается. Это происходит оттого, что жизнь следует рассматривать также самостоятельно. «Вне космических отношений» жизнь не есть ни сочетание, ни распадение, а то и другое вместе69'. Г. Южаков знает, что биологи отличают у животных собственно животные процессы от растительных; он, по-видимому, полагает (исследовать истинный смысл его утверждений не всегда легко), что растительные процессы, в общем, аналогичны у растений и у животных и описывает пассивные и активные процессы с физико-хими- ческой точки зрения, не отличая растений от животных. Мы заменим его описание следующей схемой, выражающей его мысли (см. особенно стр. 350):

Сочетание = накоплению вещества Распадение = накоплению энергии

Сочетание = трате энергии Распадение = трате вещества

Известно, что растения, по крайней мере, если речь идет о хлорофил- льных растениях, являются, в общем, «восстановителями» или «раскисли- телями». Они отнимают кислород от углекислоты и воды, усваивают простые устойчивые соединения, обладающие малой химической энергией, превращают их в гораздо более сложные углеродистые соединения и пользуются при этом живою силою70’, или кинетической энергией, солнечных лучей, превращая ее в потенциальную химическую энергию сложных, сравнительно неустойчивых соединений.

Здесь мы видим, стало быть, химическое сочетание и накопление потенциальной химической энергии. Находится ли это прямое соотношение между «накоплением» вещества и «накоплением» энергии в каком-либо противоречии с общими физическими законами, из которых вытекает закон космической эволюции? Нимало не находится, ибо вовсе нет необходимости, чтобы частный процесс совершался по формуле общего процесса, тем более, что, в конце концов, всякое растение умирает и разлагается на устойчивые и простые соединения. Это простое замечание устраняет все сомнения, с которыми г. Южакову приходится бороться на протяжении нескольких страниц71’. А что химическое сочетание может сопровождаться накоплением потенциальной энергии далеко не в одних живых телах, это едва ли требует особых доказательств.

Переходим к животным. У животных следует, конечно, отличать «растительные процессы» от «активных».

Но если мы вместо общеизвестной противоположности между растительным и животным миром рассмотрим, по примеру г. Южакова, животный организм в отдельности, с его пассивными и активными процессами, то окажется, что простота схемы нарушится. Присмотримся, напр[имер], к процессу дыхания. Обмен газов в крови не есть простой процесс диффузии, но, главным образом, химический процесс, состоящий из двух фаз: соединения и последующего разложения. Содержащийся в крови гемоглобин непосредственно присоединяет к себе кислород, получаемый легкими из воздуха, и дает продукт окисления. Кислород этот легко отдается тканям, они окисляются, получаемая углекислота и водяные пары выгоняются легкими. В схему г. Южакова этот сложный процесс совсем не укладывается. Нб есть кое-что поважнее этого; на стр. 352 г. Южаков уверяет нас, что «могущественлое химическое распадение, представляемое нам растительным миром, совершается, главным образом, на счет солнечной энергии».

Мы только что видели, что в растениях существенным образом происходит синтез устойчивых соединений в сложные неустойчивые углеродистые вещества. Таково, напр[имер], образование крахмала, клетчатки72*, сахара и т. д. Мы видели, что эти процессы (сочетание вещества и накопление потенциальной энергии на счет энергии солнечных лучей) подходят даже к первой половине схемы г. Южакова. Но по новой химии г. Южакова выходит иначе. Образование крахмала оказывается «распадением», потому что углекислота в растительном организме «разлагается на кислород и углерод»73'! Что же, разве углерод отлагается в тканях в виде угля или графита? Еще менее основательно утверждение, что вода разлагается растением на кислород и водород, а содержащиеся в растворах соли — на свои химические элементы. До сих пор никто еще не встречал в растениях свободного фосфора или металлического кальция.

Сочетание и распадение, трата и накопление — все это не более, как подготовление «активности». Введением может служить следующая тирада, которую следовало бы рекомендовать в виде примера для учебника грамматики, кажется подготовляемого к печати г. Южаковым319.

«Высвобождение энергии в форме молекулярного движения (теплоты), помогая правильности химических процессов, происходящих в организме, является при этом побочным продуктом этих самых процессов. В этой форме высвобожденная энергия не идет на работу. На эту (какую?) работу всецело уходит энергия, высвобождаемая организмом в форме движения механического, но само это движение есть лишь преобразованное движение нервно-мозговое (так ли это?), в котором, следовательно, и состоит основа активности и которое, возбуждаемое (какова стилистика!) химическими про цессами, не есть, однако, ни химическое движение, ни механическое, ни молекулярное, сближаясь с тем родом движения, которое обозначается (?) элементарными физическими силами природы и которое заключается в токах и вибрациях эфира»75*.

Выражая все это короче и удобопонятнее, скажем, что, по мнению г. Южакова, единственным источником механической работы мускулов и всей вообще активности животного организма является нервно-мозговая энергия, якобы весьма сходная с энергией света и электричества.

Г. Южаков знает, что двигательные нервы управляют мускулами. Но знать что-либо и вполне оценить значение того, что знаешь, — две разные вещи. Г. Южаков, вероятно, знает, что мускул может сокращаться и работать от искусственного раздражения электрическим током. Никто не сомневается, что и в организме развиваются электрические состояния, но отсюда еще далеко до сходства нервно-мозговой энергии с «токами и вибрациями эфира». Г. Южаков, по-видимому, не знает, что выводить всю энергию мускула из превращенной энергии нервных центров, по малой мере, нелепо. Мускул обладает самостоятельной активностью и, главное, живет. В нем совершаются процессы, которые пытались даже назвать мускульным дыханием и пищеварением. Во время деятельности мускула, возбуждаемой, но никак не нацело производимой нервом, обмен веществ в мускуле чрезвычайно повышен. Даже реакция мускульного сока после работы, как доказано впервые в знаменитом исследовании Э. Дю-Буа-Реймона, становится кислою из щелочной или нейтральной. Г. Южаков забывает даже элементарный факт усиленного питания деятельного мускула кровью. Забывая азбуку, наш социолог зато в совершенстве знает то, что еще далеко не исследовано, и с уверенностью утверждает, что нервно-мозговая энергия весьма сходна со светом и электричеством76’. До сих пор это ничем не было доказано; может быть, есть что-либо общее между нервными процессами и некоторыми электрическими явлениями, но пока это лишь гипотеза. Ни «телепатия», ни спиритические чудеса с истечением света пока еще никого не убедили. Правда, в нервах существуют и настоящие электрические токи; но такие же токи наблюдаются также в мускулах. Что же касается собственно передачи нервного возбуждения, то скорость ее далеко не «эфирная»: она в десять миллионов раз меньше скорости света77’.

Выше мы видели, что, по г. Южакову, активный процесс выражается в химическом распадении, при освобождении химической энергии (стр. 122)92*. Десятью78’ страницами ниже (стр. 358) г. Южаков утверждает, что активная жизнь состоит в «высвобождении энергии и вещества», что сходится с предыдущим; но дальше пояснено, что здесь следует подразумевать «химическое сочетание при физическом распадении». Каким образом химическое сочетание совпадает с высвобождением вещества? Удивляться этому нечего, после того как образование клетчатки и крахмала оказалось «химическим распадением». Очевидно, что, с точки зрения г. Южакова, «высвобождение», например, углекислоты как продукта окисления тканей организма есть «химическое сочетание» кислорода с этими тканями (на самом деле лишь ничтожная часть кислорода не входит в углекислоту)79*. Мы уже видели, что горение сложных углеводородов г. Южаков рассматривает с особой точки зрения, смешивая его с горением алмаза или серы, т. е. с типичным химическим соединением, не сопровождаемым никаким разложением.

«Высвобождение» энергии и вещества приводит г. Южакова неожиданным образом... к самосознанию. «Трата энергии и вещества прямо выражается в самосознании, в ощущениях, чувствах, мыслях, желаниях и, наконец, механических движениях и усилиях»80'. От самосознания уже один шаг до сознания целей, и, таким образом, является «целесообразность», относящаяся к «причиносообразности», разумеется, как выпуклая сторона к вогнутой.

«Уяснив» таким образом происхождение и сущность активности и целесообразности, г. Южаков в § 24 на стр. 361 приступает к сочетанию индивидуальных активных организмов в общежитие. Итак, мы добрались, наконец, до sociologie pure et simple81*...

V

Общественное самосохранение, говорит г. Южаков, с .одной стороны, солидарно с самосохранением индивидуальным. Но, с другой стороны, оба эти вида самосохранения не солидарны между собою. Это зависит от особого свойства общественных и индивидуальных задач. В задачах геометрии из двух фигур всегда только одна может быть объемлющей, а другая обьемлемой, одна является целым, другая — частью; иное дело в социологии, где объемлемое может быть и объемлющим, целое может превратиться в часть своей собственной части. Так как это довольно неясно, то г. Южаков великодушно добавляет, что признает различение общественных задач от индивидуальных «довольно эфемерным, хотя и ненапрасным»82\ Читатель, конечно, знает, что у Гизо и у сотни других писателей мысль о противоположности между личным и общественным началом изложена в гораздо более удобоваримой форме83*. Но зато от г. Южакова мы узнаем (стр. 364), что так как «активность есть способность живого тела высвобождать энергию в целях самосохранения, то активность общественная определится, конечно (?), как способность общественного тела (?) и составляющих его индивидов высвобождать энергию в целях самосохранения общественного».

Логика весьма убедительная. Индивиды — организованные тела, высвобождающие энергию ради целей самосохранения. Не доказано (или, по крайней мере, г. Южаков нигде не доказал), чтобы общество было «телом» в смысле организма; однако признается несомненным, что «самосохранение общественное» основано на процессе, аналогичном тому, который происходит в индивидах; а чтобы прикрыть отсутствие доводов или простое позаимствование из «органической теории» общества, г. Южаков вводит тех же индивидов, причем оказывается, что именно они, индивиды, и «освобождают энергию» в целях общественного самосохранения, а в силу этого и общество освобождает энергию... Впрочем, у г. Южакова есть своя органическая теория, хотя и не вполне убедительная, но, по крайней мере, доказывающая, как велика пропасть, отделяющая его взгляды от воззрений г. Михайловского, которого он якобы только дополняет. С точки зрения г. Южакова, общество обладает родом цемента, связывающего его в конкретный агрегат; так что в этом случае даже Спенсер ближе к г. Михайловскому, нежели г. Южаков. Материальная и духовная культура и есть цемент (стр. 376), объединяющий общественное тело в пространстве и времени. Культура дарует возможность общественного развития и кладет первые основы для исторического прогресса. Вне культуры общежития представляют союзы случайные, непостоянные. Что касается «духовной культуры», г. Южаков готов признать и несущественность ее отличия от культуры материальной, тем более, что прочнейшие продукты духовной культуры «материализуются», например, в виде храмов, школ, музеев, книг и т. д.

После этого я почти готов причислить г. Южакова к столь ненавистным ему «экономическим материалистам»! Не скрываю, однако, существенного различия... Исторический материализм знает, чего он хочет, тогда как попытка г. Южакова примирить свою «выпуклость» с «вогнутостью» субъективной социологии приводит лишь к безнадежной полемике84*, длящейся 25 лет, но не давшей, по крайней мере в «социологии» г. Южакова, никаких осязательных результатов.

Спенсер, как известно, проводит аналогии между обществом и организмом и хотя усматривает существенные различия, все же считает возможным, на основании сходства, подвести общественный прогресс под общий закон органической и даже космической эволюции. С его точки зрения, общественный прогресс, как и всякий иной, выражается в дифференциации и в интеграции. Г. Михайловский в 1869 г. обратил внимание лишь на одну сторону формулы, а именно на дифференциацию и пришел к выводам, прямо противоположным учению Спенсера85'. По г. Михайловскому, общественный прогресс состоит, наоборот, в нивелировке, в переходе от разнородного к однородному. Насколько прав г. Михайловский, не подлежит нашему рассмотрению, так как нас здесь интересуют исключительно взгляды г. Южакова. Этот автор признает формулу Михайловского «замечательным обобщением» (можно было бы показать, что обобщение это находится уже в известной декларации прав и является социально-политической утопией, или, если угодно, идеалом, а не выводом социологии), однако видит в ней «очень существенный пробел»86'. Формула г. Михайловского, по Южакову, указывала цель прогресса, но не описывала его совершения, что придавало всей формуле характер желательности скорее, нежели необходимости. Усмотрев у г. Михайловского «предубеждение против объективного исследования», г. Южаков взялся дополнить вогнутую сторону выпуклою. Он привел «явление, подмеченное г. Михайловским», к общему выражению и постарался истолковать его, исходя из «противоположности самого жизненного процесса, органического и общественного» (стр. 393).

Г. Южаков нашел, что индивид легко приспособляется к среде (пассивно), но нелегко приспособляет ее к своим целям (активное приспособление). Активное приспособление среды создает культуру; оно всего легче достигается в обществе. Отсюда вытекало, что прогресс общества, в общем, пропорционален культуре. Если бы г. Южаков был близок к правильной оценке «исторического материализма», то он, конечно, не остановился бы на полпути. Он знает, что активное приспособление среды, — по его сознанию, первоначально представляющее фактор, независимый от общественности (одиночные пауки уже ткут паутину), мало-помалу становится общественно необходимой функцией. На известной стадии развития, культура является не цементом, связывающим индивидов (индивиды для этого чересчур подвижны), но фундаментом, без которого немыслимо вообразить себе индивидуальную жизнь. А так как культура прежде всего основана на производстве материальных благ, — да и духовные блага, по сознанию г. Южакова, имеют прочное общественное значение лишь в силу своей «материализации», — то отсюда неизбежно следует, что материальные производственные отношения и составляют фундамент всего общественного строя. Как отразятся эти отношения на судьбе индивидуальности — это вопрос особый, бесспорно весьма важный; но ставить индивидуальность как независимый фактор наряду с культурой нет ни малейшего основания. И вот почему: прежде всего является совершенным заблуждением (свойственным субъективистам), будто высокое развитие индивидуальности может существовать наряду с весьма низким уровнем культуры. Высокое развитие «индивидуальности» в докультурный период есть ребяческий миф. Односторонне также мнение, что между развитием культурности и развитием индивидуальности может существовать значительная и продолжительная непропорциональность. Ссылка на египетские пирамиды или индийские храмы, построенные угнетенной, голодающей массой рабов, пояснит в чем дело. Пирамиды служили целям фараонов, индийские храмы — целям браминов- те и другие продукты выражали культурность ничтожного меньшинства; культурный же уровень порабощенной массы был весьма низок. Во всех случаях, когда говорят о непропорциональности между культурностью и развитием индивидов, забывают о том, что ни одно культурное общество не представляет однородного целого, а потому и культурность оказывается понятием относительным. Тем не менее, как бы ни было неравномерно распределение культурных благ, оно вытекает из производственных отношений и в этом смысле является важной характеристикой того или иного социального строя. Стоит взглянуть на пирамиду, чтобы решить, что народ, ее построивший, не мог экономически благоденствовать и пользоваться культурными благами. Конечно, если культуру рассматривать лишь как безличный готовый продукт, якобы принадлежащий народу как целому, то окажется полная непропорциональность между этим продуктом и состоянием массы населения; но если помнить, что культура не более как овеществление труда индивидов, то никакой непропорциональности не окажется: рабский труд сооружал рабские постройки, тысячелетние символы невежества и угнетения.

Но возвратимся к г. Южакову и его полемике с г. Михайловским. Г. Южаков, под влиянием возражений г. Михайловского, убедился, что его собственная формула прогресса (приспособление среды к потребностям жизни) односторонне выдвигает культуру, игнорируя индивидуальность87'. Прежде всего можно было бы, однако, сказать, что «потребности жизни» бывают разные. Если угодно, и пирамиды удовлетворяли жизненным потребностям. Все, в том числе и фараоны, верили в разные призраки; фараоны овеществляли эту веру, сооружая исполинские усыпальницы. Потребность культа была удовлетворена, — правда, в ущерб тысяче других потребностей. С другой стороны, верование в призраки свойственно каким-нибудь дикарям наравне с древними египтянами: дикари, однако, не сооружают пирамид, а довольствуются челноком, отправляемым в море с трупом умершего вождя. Ясно, что пирамиды предполагают целый ряд социально-экономических факторов. Культура является наиболее ярким выражением общественного строя. А этот строй прежде всего состоит из совокупности производственных отношений; культура — лишь их продукт. Геродот знал, что Египет — дар Нила и что это обстоятельство объясняет многие особенности быта88*. Мы же знаем, что своеобразная земледельческая культура (в смысле производства) лежит в основе всей истории Египта, определяя даже всю материальную и «духовную культуру», начиная с развития практической геометрии.

Но г. Южаков, рассматривавший продукты культуры независимо от способов производства, очевидно, должен был прийти к односторонней формуле, ибо просмотрел главное — характер эксплуатации труда индивидов и вытекающую отсюда кастовую, сословную, классовую организацию. Неудивительно, что г. Михайловский без труда выбил его из позиции, сославшись на требования личности, и г. Южаков понял, что культура (как продукт) «не может покрыть собою всей активности, которая овеществляется не только вне жизни, но и в самой жизни, в тканях (почему не в органах и не в клеточках?) самих организмов»89'. Выражаясь проще и яснее, для того, чтобы создать материальную культуру, необходима человеческая деятельность, и хотя по продуктам (например, по пирамидам) часто можно догадаться о характере деятельности (рабский труд), но, во всяком случае, еще важнее, по мере возможности, изучить непосредственно общественный строй и деятельность индивидов. Вместо этого, г. Южаков полемизирует с г. Михайловским по вопросу, следует ли выводить культуру из индивидуальности или индивидуальность из культуры? Он находит, что в конце концов оба они правы, т. е. и г. Михайловский, для которого культура входит в формулу развития индивидуальности, и г. Южаков, утверждавший некогда обратное. Примирение достигается тем, что как индивидуальность, так и культура выводятся из «активности»90*. Это было недурно, если бы активность рассматривалась с социологической точки зрения, т. е. как деятельность индивидов, живущих при данных социальных условиях; но мы знаем, что г. Южаков выводит активность из физико-химических сочетаний и распадений, только запутывающих дело... Вот почему критика, направленная г. Южаковым против «субъективного метода», не попадает в цель. Наш социолог, правда, обещает (с 1888 г.) коснуться всей совокупности работ Н. Михайловского, но, в конце концов, он не в состоянии выставить ни одного принципиального возражения, могущего устранить «субъективный метод». Правда, г. Михайловский, по его словам, обнаружил «невнимание к активности» и высказал «ошибочный взгляд на соотношения индивидуальности и культуры»91*. Правда, социологические теоремы (у г. Южакова везде теоремы!) г. Михайловского «не охватывают одним истолкованием всей совокупности общественной жизни»92*; но все это со стороны г. Южакова не возражения, а «дополнения», т. е. к «борьбе за индивидуальность» он просто присоединяет «борьбу за культуру». Для большего удобства «индивидуальность» ставится «в условия активного культурного общежития» и окрещивается в этом случае названием личности. Итак, личность есть культурная индивидуальность; кажется ясно, что при таком определении прогресс личности неотделим от прогресса культуры. Но у г. Южакова все наоборот.

Труд есть деятельность личностей, а капитал — фактор культурный (стр. 397). Противоположность интересов «труда и капитала» есть поэтому аксиома, не требующая доказательства... Справедливо, — при том условии, разумеется, что под капиталом мы будем подразумевать класс капиталистов и деятельность этого класса, стало быть, составляющих его личностей. Г. Южаков забывает об этом пустячном обстоятельстве, а поэтому у него выходит, что антагонизм существует не между рабочими и капиталистами, не между двумя классами или группами личностей, а между рабочим и средствами производства. «Культурный фактор», или, точнее, продукт культуры, есть продукт труда — и только. Противополагать рабочего «капиталу» в том смысле, как многие понимают это слово, т. е. средствам производства, так же нелепо, как видеть антагонизм между пахарем и плугом. Борьба между индивидуальностью и культурой есть нелепость. «Антагонизм индивидуального и общественного развития»93* есть не что иное, как антагонизм между индивидами или, чаще, между группами индивидов.

VI

Спенсер, которому г. Южаков обязан многими из лучших своих мыслей, в достаточной мере выяснил существенное различие между «принудительной» и «добровольной» кооперацией. Правда, Спенсер чересчур приурочивает это разделение к противоположности между «военным» и «промышленным» типом94’, и многое из того, что им сказано о военном строе, целиком применимо к капиталистическому строю. Здесь г. Южаков в качестве ученика Спенсера мог бы внести многие важные дополнения и, если угодно, «теоремы». Но в существенном отделе книги (стр. 401-422), где идет речь о «принудительном согласовании», г. Южаков частью повторяет Спенсера, частью тратит время на «общие места» вроде следующих. Мотовство по словам г. Южакова, подобно разврату, «не преступление, а только порок, и тоже являет собою пример уничтожения вещества, сосредоточенного в обществе, без всякого возмещения»95'.

«Пьянство, кутеж, картежная игра» также не преступления, а пороки и т. д. в этом роде. «Неосмысленные взрывы угнетенной массы» направлены «к разрушению общества»96'. Партикуляризм и сепаратизм, с одной стороны, разрушает общество и представляет трату энергии (стр. 415), а с другой может быть «сочетанием», впрочем, не в физико-химическом смысле, а в смысле сочетания с известною прогрессивною программою. На стр. 416 снова появляются «неосмысленные взрывы массы» как пример «дисинтеграции». На стр. 417-418 рассматривается вопрос о краже — с точки зре ния траты вещества и энергии. Наконец на стр. 419-420 находим нечто более важное, а именно два определения нравственности (г. Южаков редко довольствуется одним определением и постоянно находит в своих определениях недочеты). В т. I «Социологических этюдов» он определил нравственность как «постоянный закон с текучим содержанием»97* — определение настолько туманное, что в нем почти нет даже «текучего» содержания; теперь же он дает определение: «Нравственность есть самодеятельность, согласованная в интересах общественного самосохранения»98*. Здесь г. - Южаков просто переделывает, сам того не замечая, этическое учение Спенсера, выхватив из него лишь одну часть, а именно отношение этического принципа к добровольной кооперации. Навеянные Спенсером мысли, разумеется, выдаются за новые «важные теоремы», а в заключении этого «этюда» мы читаем:

«Настоящий заключительный параграф этого этюда не представляет полной индуктивной проверки дедукций, развитых в §§ 15-39, но он намечает способы такой индуктивной проверки и дает ее образцы на немногих бегло обозренных (?) примерах исторической эволюции нравственного начала»99*.

Спрашиваю всех, знакомых с манерою изложения Спенсера, не взята ли эта «индуктивная проверка дедукций» напрокат у великого английского мыслителя?

Чувствую, что я несправедлив к г. Южакову. Он бесспорно оригинален. Оригинальность его доказывается уже тем, что он задевает девственные вопросы (стр. 431), вроде вопроса о борьбе в экономической сфере. Конечно, вопрос довольно стар, но не «в той форме и терминах», в какой он поставлен г. Южаковым; вот почему г. Южаков вынужден начинать речь «очень издалека», а именно с «борьбы между живыми существами». Правда, и это не особенно ново, хотя г. Южаков и воображает, что «никто не подвергал серьезному анализу борьбу, кипящую внутри обществ и между обществами, а довольствовались подведением ее под общее понятие борьбы за существование, как оно установлено работами Дарвина»; а такое подведение «опасно и ненаучно»100*. Это не мешает г. Южакову начать с той же дарвиновской борьбы, из которой, по его мнению, генетически выводится борьба внутри обществ и между обществами. Сделаем удовольствие г. Южакову и допустим, что по этим вопросам он не имел предшественников.

Оригинальным, во всяком случае, следует назвать взгляд г. Южакова на роль культуры. По мнению нашего социолога, «с появлением культуры в процессе развития активной жизни, восстановляются процессы, свойственные преимущественно жизни пассивной»101*. Создание культуры, говорит он, является вообще «накоплением вещества и потенциальной энергии», а не освобождением энергии102*. Подобию пассивной жизни, культура состоит в превращении «устойчивых химических соединений в менее устойчивые», напр[имер], руды — в металл, растворов — в соли, солей — в простые тела, не говоря уже о культуре растений»103*. Почему металл менее «устойчив», нежели руда? Всякий металл необычайно «устойчив» в том смысле, что не разлагается доступными нам средствами, а благородные металлы, сверх того, устойчивы и в том смысле, что с трудом вступают в соедине ния. Из простых тел некоторые не только устойчивы в смысле неразложимости, но и крайне недеятельны химически, напр[имер], азот. Что касается «культуры растений», то она, конечно, приводит к превращению устойчивых соединений в неустойчивые, но культура растений не имеет, с физико-химической точки зрения, ничего общего с металлургией, ибо в растении происходят синтетические процессы, тогда как при восстановлении металлов из руды мы производим анализ сложных соединений. Если это различие неясно для г. Южакова, то только потому, что питание растений он понимает навыворот, воображая, что растение только анализирует углекислоту, и забывая о судьбе углерода, образующего весьма сложные соединения104'.

VII

Гораздо интереснее соображения г. Южакова о культуре как орудии борьбы (стр. 442 и след.). Автор начинает с бескультурных или докультурных общежитий, о которых мы, по крайней мере для человека, в сущности ничего не знаем, ибо даже у бушменов и огнеземельцев существуют продукты культуры в виде стрел, пращей, рыболовных снарядов и т. п.,05‘ Это докультурное состояние рисуется г. Южакову в следующем виде: без зачатков альтруизма не могло бы существовать ни одно активное общество; чем интенсивнее эти чувства внутри общества, тем легче осуществляет общежитие свои задачи и, стало быть, легче одерживает победу в борьбе за существование. Из внутренних отношений поэтому изгоняется индивидуальная борьба, кроме «борьбы за самку»106'.

Идиллические отношения в докультурный период (хотя бы нарушаемые только борьбой за самку) большая редкость, тем более, что о докультурном периоде, по крайней мере у людей, мы ровно ничего не знаем. Существуют некоторые миролюбивые племена, у которых как внешние, так и внутренние отношения характеризуются развитием альтруизма, но у них уже есть известная степень культуры. По мнению г. Южакова, появление развитой культуры «начинает классифицировать борющиеся общежития не только по степени развития в них альтруизма и активности, но и по степени их культурности, которая является новым могучим орудием победы»107*.

Последнее, разумеется, не подлежит спору; понятно, что металлическое вооружение дает преимущество над каменным, огнестрельное оружие одолевает пики и мечи и т. п. Но г. Южаков чересчур преувеличивает значение этого фактора, забывая, что, по крайней мере до изобретения огнестрельного оружия, главную роль в борьбе играла численность и военная дисциплина, да и теперь эти факторы стоят не на последнем плане. В истории древности и средних веков мы, конечно, знаем примеры покорения менее культурных народов более культурными, но гибель Греции и Рима, нашествия гуннов, татар, турок показывают, что далеко не всегда это было правилом. Какую роль здесь играли внутренние социальные причины, погубившие, напр[имер], Рим, это вопрос особый; но никто не станет отрицать, что в борьбе Рима с варварами окончательный перевес оказался не на стороне культуры. Обобщение г. Южакова, гласящее, что при борьбе между неравными культурами ослабляется значение альтруизма и солидарности, может быть принято лишь с большими поправками. Рим был побежден главным образом потому, что в нем исчезли начала солидарности: владельцы латифундий не могли быть солидарны с пролетариями. А так как победители, в культурном отношении, стояли ниже побежденных, то никак нельзя сказать, что в этом, как и в бесчисленных других случаях, культура одержала верх над альтруизмом и солидарностью — скорее придется допустить как раз обратное. Пример британца, выступающего с магазинкою против австралийца, вооруженного бумерангом (стр. 445), конечно, более убедителен, но есть основание думать, что у австралийских племен альтруизм развит так же мало, как и культура. Можно было бы привести пример испанских авантюристов, погубивших американские цивилизации единственно в силу превосходства огнестрельного оружия, так как в других отношениях культура Мексики и Перу могла бы поспорить с тогдашнею испанскою; но не мешает помнить, что испанцы с таким же успехом истребляли у себя дома мавров и еретиков, и речь идет поэтому не столько

о победах испанской культуры, сколько о военных успехах грубого дес- потически-теократического режима.

Г. Южаков, впрочем, сознает, что влияние культуры должно быть прослежено не только в международной борьбе, но и в борьбе, происходящей между классами общества. Он даже посвящает этому вопросу заключительные главы своего исследования.

Прежде всего, у г. Южакова идет речь об «экономической борьбе в догосударственный период»108’. Здесь можно отметить лишь несколько обмолвок, вроде той, что гипотетическое докультурное человеческое общество добывало пищу «без труда»109'. Следует скорее допустить, что пища никогда не давалась даром; когда обезьяны усердно переворачивают камни, отыскивая коренья (что часто делают, напр[имер], павианы), то как назвать это, если не трудом? А странствования травоядных, требующие иногда настоящих переселений? А труд хищника, выслеживающего и преследующего добычу? Далее г. Южаков излагает происхождение пастушеского и земледельческого быта. Нового здесь мало, кое-что заимствовано из известного капитального труда Н.И. Зибера110', но в общем глава читается с интересом. Далее идет речь об «экономических орудиях в индивидуальной борьбе»111’.

Г. Южаков указывает на характер земледельческого производства, приводящий к дифференцированию военного класса и к укреплению военного режима. Хотя и несправедливо, что рабство возникло лишь вместе с земледелием, но вполне справедливо, что у кочевых народов оно не могло играть существенной экономической роли и часто представлялось в очень смягченной форме, даже у народов, вообще отличавшихся свирепостью. Конкуренция рабского земледельческого труда со свободным на первый раз решила вопрос в пользу рабства. Совершенно основательно замечание, что в общественной борьбе, возникающей при рабской организации труда, экономическая сторона неотделима от политической, но понимать это следует так, что вся политика рабского государства проникнута экономическими отношениями. Далее г. Южаков переходит к роли городов в деле борьбы с рабовладельческими сословиями. Не совсем ясно, что он разумеет, утверждая, будто в древнем мире торжество оказалось на стороне культурных преимуществ, тогда как в новой Европе взяли верх антиневольничьи силы. Дело в том, что как раз в новой Европе города были великою культурною силою; традиции древней культуры прежде всего воскресли в итальянских городах. Говорить «об относительном равенстве культурных орудий»112" можно лишь при сравнении армий разных новых народов, но культурная борьба ведется не только армиями. Испания, несмотря на свое политическое и военное могущество, не справилась со своими мятежными нидерландскими подданными, опередившими ее на пути культурного развития. Италия, несмотря на политическое раздробление, была первым очагом гуманизма и новоевропейской культуры. В Германии развитие городов и ремесленных цехов послужило могущественной опорой реформации, с которою не справился централизованный католицизм с его наемными полчищами. Упоминая о средневековых гильдиях и цехах, г. Южаков слишком останавливается на их монопольном характере (хотя и признает их заслугу в борьбе с рабовладением) и слишком мало обращает внимания на господствовавший в них принцип ассоциации и солидарности, лишь постепенно выродившийся в уродливые формы. Что касается происхождения капиталистического строя, он в такой же мере опирается на обезземеление народных масс, как и на традиции ремесленной организации; не следует забывать, что в последней уже являлись союзы подмастерьев, послужившие основою позднейших рабочих союзов. Но без образования безземельного пролетариата ремесленная организация никогда не могла бы создать крупного мануфактурного, а тем более фабричного производства.

Г. Южаков пытается установить закон, по которому последовательные формы производственных отношений все более и более освобождаются из- под власти политических факторов. Вопрос этот представляет действительный интерес.

По мнению г. Южакова, рабовладение было институтом и экономическим, и политическим; монополия также исходила из политической организации, но в жизни выражалась лишь экономически, была источником богатства, но не властью; капитализм сделал еще шаг вперед, явившись институтом чисто экономическим, выражаясь лишь в богатстве, а не во власти (?).

Этим обобщением г. Южаков, по-видимому, намерен прямо воспользоваться против «марксизма». «Наиболее известно, — говорит он (стр. 471), — теоретическое построение, которое видело в капитале... лишь естественную стадию от индивидуализма к кооперации. Капитал, лишая работника самостоятельного труда и сгоняя его на фабрику, обобществляет труд, приучает его к дисциплине коллективной работы... Отвлекая экономические явления от всякого (?) соотношения с другими, а рабочую силу от ее живых носителей — членов рабочего сословия (из чего это вывел г. Южаков?), нельзя не признать логичности этого построения, но дело в том, что такое отвлечение само по себе правильно лишь как приступ к исследованию, как попытка предварительного (?) логического

изолирования предмета... для лучшего ознакомления с его специфическими ’ сторонами, но затем построение должно принять во внимание и другие явления и влияния». «Строго говоря, и рабство обобществляет труд и дисциплинирует рабочую силу, но кто же скажет, что оно подготовляет общественную организацию труда?»... «Таким же внешним обобществлением и несамодеятельною дисциплиною отличается и капитализм. Эта организация труда не требует солидарности рабочих и лишает их самодеятельности, а широкое разделение труда открывает и другие ворота для деградации... Если от капитала и ведет путь к дальнейшему общественному прогрессу, то не чрез его прямые плоды, а, как и от рабства, вопреки этим прямым плодам».

Посмотрим, насколько логично миросозерцание г. Южакова.

Мы только что узнали от него, что рабовладение представляло полное слияние экономической власти с политическою. По сравнению с рабовладением, цехи и гильдии уже составляли крупный шаг вперед, чего не решается отрицать и сам г. Южаков, даже подчеркивающий их заслуги и указывающий на то, что они способствовали сокрушению феодальной организации, в недрах которой выросла. Кастовая замкнутость этой организации препятствовала, однако, обобщению интересов угнетенных классов и вполне подходила к сословному строю. Разрушение этого строя, а с ним и последних следов феодализма было исторической заслугою буржуазии. Надо быть чересчур уже ослепленным противником марксизма или же утопистом во вкусе социалистов-романтиков, чтобы не видеть значения победы третьего сословия113’, каковы бы ни были экономические последствия этой победы. Бесспорно, пролетариат очень мало выиграл от этой победы непосредственно, что и привело к событиям 1848 года; но лучше ли было бы, если бы старому режиму удалось всюду одержать верх? Сентиментальные тирады, направленные против исторического значения капиталистического строя, показывают, что со времен Оуэна и Фурье многие ничему еще не научились. То, что являлось прогрессивным в начале нашего столетия, теперь представляется лишь утопиею.

«Опасности господства капитала», о которых повествует г. Южаков114’, несомненны, но никто лучше «марксистов» не выяснил именно этих опасностей. Различие в том, что утописты закрывают глаза пред фактами и видят опасности там, где их нет, не замечая настоящих. Существование отсталых форм производства наряду с технически прогрессирующими есть, напр[имер], опасность, живо дающая себя чувствовать даже в странах с настолько развитым капиталистическим строем, какова Англия. Мы видим, что в этой стране наиболее тяжким оказывалось положение рабочих как раз в наиболее отсталых местностях и областях производства. С точки зрения самого г. Южакова, капитализм свободен, по крайней мере, от одной опасности, грозящей общинно-родовому и монопольному строю, так как он не непосредственно связан с политическим преобладанием, а достигает его лишь косвенным путем как экономическая сила. Но это еще не все.

Г. Южаков, отрицающий роль капитализма в деле «самодеятельного обобществления», не только проглядел все рабочее движение, начиная с английских рабочих союзов, выросшее на почве этого обобществления, но забыл и о том, что в капиталистически развитых странах политический строй отразил на себе все перипетии экономической борьбы. Со времен чартизма в Англии, рабочие классы все более и более приобретали влияние в сфере законодательства, и в настоящее время, по крайней мере во всех передовых европейских странах, рабочие имеют своих представителей в парламенте, в печати, в различных общественных учреждениях. Есть ли хотя намек на что- либо подобное в эпоху господства общинно-родовых и монопольных начал?

Последняя часть исследования г. Южакова посвящена международной экономической борьбе. Здесь есть любопытные факты и выводы, но нас этот отдел не касается, так как принципиальных социологических вопросов г. Южаков здесь не возбуждает, да и сам он в конце концов признает (стр. 508), что центр тяжести лежит во внутренних отношениях. Один пункт, однако, должен быть отмечен. Г. Южаков берет на себя неблагодарную роль пророка. Он готов еще, с грехом пополам, признать, что Германия и Соединенные] Штаты достигнут того же уровня развития капитализма, какого достигли Англия и Франция115'. Я не знаю, когда писал г. Южаков эти строки (возможно, что они достигнут цели), но книга его издана в 1896 г., а недавно появилось одно капитальное исследование, из которого видно, что Германия уже готовится побить классическую страну капитализма — Англию116'. Конечно, другим странам до этого далеко, но радоваться ли их отсталости, это еще большой вопрос. Борьба за «международную», как и «внутринародную», экономическую справедливость ведется всего успешнее экономически передовыми нациями. Англия положила начало упразднению торгового протекционизма; в ней возникли могущественнейшие рабочие ассоциации. Участие Германии в рабочем движении общеизвестно. Может быть, Турция или Китай имеют право считать себя более счастливыми в силу своей экономической отсталости, весьма далекой от благ капитализма, но счастье — понятие относительное. А устоит ли организация этих отсталых стран перед эксплуатацией иностранными капиталистами или же приведет их к окончательному экономическому и политическому банкротству — это покажет будущее.

Оказывается, таким образом следующее: упрекая противников в том, что они изолируют экономический фактор, будто бы игнорируя все остальное, г. Южаков именно и совершает эту самую ошибку. Он рассматривает отрицательные экономические стороны капитализма, гораздо лучше его исследованные марксизмом, и в то же время закрывает глаза перед всеми остальными последствиями развитого капиталистического строя. Оспаривая «субъективный метод», являясь в методологическом отношении даже утрированным объективистом, выводящим социальную эволюцию из разных «распадений и сочетаний», г. Южаков в то же время умудряется быть чистым утопистом. Он смешивает желательное с достижимым, сознательно-целесообразное с продуктом бессознательной эволюции. Ему совершенно чужда правильная оценка средств, ведущих к достижению цели. А при таких условиях всякие социологические предсказания окажутся построенными на песке.