В.Г. КОРОЛЕНКО СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ЮЖАКОВ (1849-1910)

Наша журнальная семья понесла тяжелую утрату. В райний час печального петербургского утра, 29 ноября в хирургическом отделении Георгиевской общины умер Сергей Николаевич Южаков.

Имя Южакова знакомо не одним читателям «Русского богатства».

Родился С.Н. Южаков в 1849 году, в Вознесенске Херсонской губернии]324'. Отец его был военный, и первые шесть лет своей жизни мальчику пришлось провести или в походах, или в разных военных поселениях2*. Военные поселения, детище Аракчеева, это был худший вид крепостного права — «рабство юридическому лицу, т. е. худшее рабство, какое только знал мир»3', — как говорит сам Южаков в своих воспоминаниях1. Военно- поселенцы завидовали обыкновенным крепостным. Картины жизни, окружавшей детство Южакова и его любимой сестры, были полны ужасающей грубости и жестокости, которые, однако, не проникли в семью Южакова. Его родители были теми исключениями из общего правила, которых, к счастью, и в те времена было немало. Отец — в те годы человек уже пожилой — принадлежал к поколению двадцатых годов, среди которого уже тогда были «романтики-идеалисты», мечтавшие о реформе крепостного права. Он любил народ, мужика, солдата, — и эта любовь не была только теоретической — общение с простыми людьми доставляло ему удовольствие и нравственный отдых. Он никогда никого не бил, и вообще для того времени и той среды это был феномен, вызывавший недоумение и осуждение. Как человек твердый в своих убеждениях и нравственно авторитетный он умел не подчиниться, а подчинить до известной степени среду своим взглядам, которые проводились и в воспитании детей. Родители старались по возможности уберечь сына и дочь от зрелища грубости и страданий. Живя в Новой Одессе — военном поселении на берегу Буга — дети ездили часто на прогулку мимо волостного управления. Однажды им пришлось увидеть, как

поселенца наказывали палками. Прогулки в ту сторону пришлось прекра- • тить. Женщины и дети «господ» купались в Буге в общей купальне. Случаи жестокого обращения «дам» со своими крепостными девушками заставили Южаковых построить собственную купальню. Зрелище сечения дочери в семье офицера побудило прекратить знакомство с этой семьей; таким образом, дети росли больше впечатлениями собственной семьи. «Наш двор мы с гордостию представляли себе каким-то оазисом среди окружающего нечестия и страдания», — пишет Южаков в своих воспоминаниях4*, и эта противоположность навсегда выработала в нем особенное отвращение ко всякой грубости. «Едва ли, — говорит он, — в мире есть другая черта человеческого характера, которая принесла бы человечеству столько вреда и страдания, как грубость»5*. Этот афоризм для Южакова не был только фразой: до конца жизни он сохранил какую-то особенную нравственную тонкость, душевное изящество и деликатность, которые составляли самые характерные черты его нравственного облика. Встречаясь с проявлениями грубости в жизни, — он вспыхивал, лицо его краснело и принимало особенное характеристическое выражение: было заметно, что Южаков замыкается в себе, уходит в нравственный оазис собственной души, высококультурной и деликатной. На грубость он никогда не отвечал встречной грубостью, а только отстранялся, и невольный гнев скоро заменялся в нем сожалением к человеку, живущему за пределами «оазиса»...

Около 1858-[18]59 года отец Южакова был переведен в Харьковскую губернию, и семья поселилась в Харькове, «первом университетском городе и первом значительном умственном центре на пути моей жизни», — как говорит об этом Сергей Николаевич6’. Времена менялись, в обществе чувствовались новые веяния, «гремел герценовский “Колокол”», вышло первое собрание стихотворений Некрасова, зарождалась обличительная литература. Военная среда того времени не была той замкнутой кастой, какой (едва ли к пользе даже военного дела) она является теперь. В семью генерала Южакова имели доступ все передовые веяния того времени. В памяти Сергея Николаевича осталась, между прочим, от этого периода колоритная фигура генерала Столпакова, военного радикала, резко критиковавшего современный политический строй, требовавшего политической свободы, созва- ния учредительного собора, ограничения административного произвола во всех его видах. Это военное вольнодумство вливалось в отроческие души, с одной стороны, с другой — идейное содержание вносили в них представители науки и литературы, часто являвшиеся в гостиной генерала Южакова.

С особенной теплотой и благодарностью вспоминал Сергей Николаевич о Федоре Васильевиче Бемере, известном педагоге и писателе. По-видимому, родители Южакова не особенно доверяли тогдашней официальной педагогии и продолжали систему локализации «в оазисе». Бемер был приглашен организовать домашнее воспитание в двух соединившихся для этого родственных семьях и организовал его по новой и прекрасной системе.

В это именно время Южаков приучился к самостоятельной умственной работе. Важное место в системе образования Бемер отвел изучению естественных наук, но и в этом отношении не вдавался в односторонность. Ум юноши складывался разносторонне, широко и энциклопедично. Чтение Белинского

произвело на него особенно сильное впечатление и (говорит он в воспоминаниях), вероятно, определило его будущую профессию.

В 1865 году родители решили все-таки отдать сына в гимназию, и с этой целью мать с Бемером и сыном отправилась в Одессу, которую Южаков впоследствии считал своей настоящей умственной родиной. Поступить в гимназию Южакову не пришлось, и он продолжал доучиваться вне стен учебного заведения, под руководством студентов, членов существовавшей тогда своеобразной «студенческой учительской артели». Это были вместе учителя и товарищи, и Южаков окунулся в чисто университетские знакомства и завязал дружеские связи в студенческой среде... «Далеко потом разошлись пути этой группы молодежи, что встретила меня на пороге перед университетом, — писал Южаков. — Тут были и будущие сановники, и ученые, и поэты, и революционеры, культурные деятели, и осужденные на безвременную кончину, и осужденные на безвестность. Но тогда дороги еще не разошлись, группа представляла как бы однородное целое и стремилась в неведомую даль. Могу только прибавить, — заканчивает Сергей Николаевич этот эпизод своей автобиографии, — что никого из них я никогда не поминал и не помину лихом»7*. Сильно развитое горячее чувство товарищества тоже осталось на всю жизнь характерной и необыкновенно привлекательной чертой С.Н. Южакова.

В 1865 году, т. е. 16-ти лет с несколькими месяцами Южаков выдержал вступительный экзамен в университет и был зачислен в студенты по филологическому факультету.

«Общение с товарищами и товарищеской жизнию, с внутренними университетскими вопросами дня; брожение идей и настроений на почве гражданского самосознания; самостоятельный труд и стремление к самостоятельному самоопределению, — со всех сторон охватило молодую душу горячей и бурной волной»325. В отзывах Южакова об одесском университете нет места страстным филиппикам, какими громил, например, Д.И. Писарев петербургский университет своего времени. Свои воспоминания об alma mater9* Южаков облекает дымкой особенного благодушия. «Я сохранил, — говорит он, — много благодарности за все, что получил от нее и что она мне далав моих исканиях “правды-истины и правды-справедливости”»10*.

Нужно сказать, что и внешние условия студенческого быта в Одессе сорок лет назад ничем не напоминали нынешних толмачевских порядков. Необыкновенная дешевизна жизни, хороший педагогический заработок, сравнительно мягкие отношения к студенчеству начальства и администрации, еще не утратившей инстинктивного уважения к науке и учащемуся юношеству, — все это давало особый, мягкий тон тогдашнему студенческому быту. «Студентам не приходилось, например, входить в конфликты из-за сходок в университете. К их услугам были залы в ресторанах и просто в биргалях. Для них очищали такую залу, закрывали двери, и они свободно совещались о своих делах»11*. Была своя столовая и своя касса, пополнявшаяся товарищеским самообложением, сочувственными взносами из общества, спектаклями. Никто из начальства и полиции не проверял ни сборов, ни расходов. Все студенты были всегда в курсе своих дел и свободно ими распоряжались. Во внутреннем содержании университетского быта Южаков отмечает неустойчивость традиции: местные одесские лицеисты вносили буршество, склонность к выпивке, скабрезным песням и скандалам. Молодежь из других городов прибавляла к этому серьезные стремления к самообразованию, но... к сожалению, тоже не чужда была той же традиционной склонности, губившей много даровитых людей...

Несмотря на сравнительную мягкость взаимных отношений с начальством, в университете преобладало оппозиционное настроение, которое, конечно, не зависит исключительно от внутриакадемических условий. Наука и старые устои самодержавного строя несут в себе взаимноантагонистичные настроения, и молодежь так же легко, как и ныне, поддавалась волнениям, отзываясь на проявления всякого произвола. Люди, учившиеся в новороссийском университете того времени, вспоминают Южакова увлекающимся юношей, участником серьезной работы в научных кружках и вместе блестящим оратором сходок.

Между тем и администрация уже переставала относиться терпимо к академической свободе. Касса была закрыта, потребовали передачи благотворительному обществу студенческой столовой. Началось возбуждение, сходки. В театре по поводу постановки реакционной пьесы Манна («Говоруны») произошла довольно бурная демонстрация. Публика приняла сторону студентов, пьеса была прекращена. Между тем прибыл градоначальник Бухарин, который беседовал со студентами в фойе и советовал им бороться с идеями пьесы не обструкцией, а печатным словом. На возражения о цензуре, благодушный администратор обещал уладить всякие препятствия. «Что касается цензуры, — сказал он, — то я обещаю свою помощь. А вы соберите сходку и выберите тех, кого уполномочиваете составить объяснение»12'.

Сходка немедленно собралась в «Белом лебеде» и немедленно же выбрала Южакова для составления статьи в «Одесском вестнике», тогда еще единственной газете в Одессе. «Таким образом, — замечает Южаков, — я могу считаться писателем по избранию»13'.

Это было в 1868 году, и это произведение «писателя по избранию» было началом его литературной карьеры. За этой первой статьей последовали другие заметки 19-летнего студента в той же газете. В следующем 1869 году по всем высшим учебным заведениям «пробежала как бы судорога студенческих волнений». В каждом учебном заведении поводы были свои, местные, (большею частью по вопросам студенческого самоуправления), но в общем это было уже общестуденческое движение, начавшееся с медико-хирургической академии в Петербурге и электрическим током домчавшееся до Одессы. Студенты решили собрать «генеральную» общестуденческую сходку на 2 апреля в Дюковском саду. Ночью они узнали, что полиция предупреждена. Южакову и товарищам пришлось ночью же менять диспозицию. Место сходки было перенесено в Ланжероновский сад. На следующую ночь к молодому студенту-писателю постучалась полиция. Он был подвергнут домашнему аресту, а один из ближайших его товарищей, отставной офицер Султан-Крым-Гирей выслан под надзор полиции.

Это было, так сказать, административно-политическое крещение Южакова. Вскоре он заболел, ему пришлось, оставив университет, уехать за границу. В 1870—[ 18] 71 годах он уже не был студентом, и главным его занятием стала литературно-научная работа. Но память об организаторе студенческих протестов осталась и среди молодежи, и, конечно, в черных списках администрации.

Редкая биография русского писателя обходится без одного стереотипного мотива, и в печатных опросных бланках для писательских биографий следовало бы к обычным рубрикам (где и когда родился? где получил образование и т. д.) прибавлять специальный вопрос: где и когда был арестован? Куда, когда и откуда высылался, судебным или административным порядком? Жизнь Южакова не составляет исключения, и едва ли можно сомневаться, что начало его «неблагонадежности» нужно отнести именно к этому студенческому эпизоду: он начал писать и попал под арест почти одновременно.

Между тем умственные интересы Южакова уже определились. С декабря 1872 года в журнале «Знание» начали печататься очерки, в которых двадцатичетырехлетний Южаков выступил совершенно определившимся писателем, вооруженный солидным запасом знаний, острым анализом и блестящим, точным изложением.

Очерки эти назывались «Социологическими этюдами» и сразу создали Южакову широкую и почетную известность. Одним из первых приветствовал молодого социолога Николай Константинович Михайловский. «В журнале “Знание” — писал он, — в № 12 прошлого года и в № 1 нынешнего напечатаны очень замечательные “Социологические этюды” г. Южакова. Мы давно не встречали в области общей социологии явления более приятного. Мы, впрочем, говорим только за себя. Едва ли этюды г. Южакова удовлетворят многих. Гг. Стронин, П. Л.326 и прочие открыватели давно открытой Америки должны придти от них просто в ужас, как от самой злостной ереси. Правоверные реалисты должны почувствовать значительное смущение... Довольно того, что г. Южаков утверждает, что Дарвин и Спенсер ошибаются, а что у Фурье, несмотря на все лимонадные моря и на couronnes bor6ales, можно найти очень много поучительного... Правоверные реалисты и проницательные ученые критики так спокойно, даже гордо устроились на тождестве органического и социального прогресса,., а г. Южаков стремится доказать, что процессы органический и социальный прямо противоположны.., что в социальной жизни нравственно-политические идеалы вытесняют собою действие сильнейших биологических факторов. Да, это ересь. Я думаю, однако, что никто в литературе не осмелится ни разоблачить ее, ни пристать к ней»327.

Предсказания Н.К. Михайловского оправдались только отчасти. Работа Южакова была замечена, хотя главным образом на нее отозвались не специалисты-ученые и даже не журнальная критика, а чуткие круги молодежи и общества, почувствовавшие в них свежее веяние молодого и довольно самобытного русского социализма. Этим вперед уже определялись и будущие литературные симпатии молодого автора. Правда, в одном из последующих очерков Южаков выступил с совершенно определенной отрицательной критикой «субъективного метода в социологии», сторонниками которого являлись Н.К. Михайловский и П.Л. Лавров15’. Разбор доводов Михайловского и Лаврова приводит его к выводу, что «наши представления о началах общественности не требуют необходимо какого-либо особого процесса мышления» и что «введение нравственного элемента в исследование не изменяет его существенного характера.

Репутация молодого (непатентованного, правда) ученого была создана19'. Очень может быть, что при других условиях жизни он мирно пошел бы по этому пути и вписал бы свое имя крупными заслугами в историю русской науки. Но русская жизнь слишком шумно врывается в кабинеты и студии наших архимедов... В 1879-1880 году в Одессе генерал-губернаторствовал знаменитый военный стратег, военный инженер Тотлебен. Злая русская судьба пожелала, чтобы свою блестящую репутацию воина генерал этот завершил далеко не блестящей административной деятельностью. Знаменитым генералом управлял пресловутый Панютин, по внушению которого, хотя за нравственной ответственностью самого генерала, в Одессе началась памятная оргия административных ссылок. Высылались целыми партиями студенты, рабочие, писатели, разночинцы, женщины, девушки, дети. В числе других был арестован и сослан административным порядком в Красноярск и Сергей Николаевич Южаков. В то же время подверглась ссылке, только еще более дальней, его любимая сестра Елизавета Николаевна. Трагическая гибель молодой женщины в одном из улусов Якутской области составляет яркий и необыкновенно печальный эпизод тогдашней ссылки20*...

Свое путешествие этапным порядком с партией политических С.Н. описал в «Русских ведомостях». Подпись Южакова и его писательский такт способствовали тому, что эти путевые очерки могли появиться в печати даже в то глухое время, когда газеты не смели и заикнуться о фактах этого порядка. Номера газеты с этими статьями раскупались нарасхват, и, долго спустя, последующие партии ссылаемых старались запастись этими номерами в качестве своего рода путеводителя. Имя Южакова, социолога и публициста, таким образом предшествовало и как бы освещало путь среди сибирских дебрей, по тюрьмам и этапам, куда за ним двигались знавшие его и любившие молодые читатели... Русской «личности» суждено было проходить своеобразными и скорбными путями. И те же пути проходили с нею ее идеологи и теоретики328...

В ссылке Южаков пробыл до 1882 года. В эти и последующие годы он продолжал литературную работу (деятельно сотрудничая в «Отечественных записках», в «Вестнике Европы», в «Русской мысли», а из газет — в «Русских ведомостях» и «Одесском листке»). К этому времени относится, между прочим, чрезвычайно интересная его работа «Мысли о земледельческой будущности русской черноземной полосы». Вернувшись из ссылки, он становится ближе к «Отечественным запискам». Когда обстоятельствами русской жизни был выдвинут на передний план общественного внимания еврейский вопрос, то редакция «Отечественных записок» поручила Южакову написать руководящую статью по этому предмету22’.

Вскоре Южаков оставляет провинцию и поселяется в столице. В родной Одессе он потерпел крупное разочарование. Вместе с кружком единомышленников и товарищей он поставил на ноги местную газету, которая сразу привлекла симпатии широкой публики и, конечно, косые взгляды администрации. Издатель, человек довольно ловкий и достаточно бессовестный, очутился между двух огней и вышел из этого положения так, как выходили многие из его собратьев. Он предоставил своим «передовым» сотрудникам создать газете репутацию и привлечь подписчиков симпатичными именами и живыми лозунгами. Когда это было сделано, он повернулся спиной к передовым идеям, а угодливым лицом — к цензуре и начальству. Весь кружок молодых сотрудников вышел из созданной ими же газеты, которая продержалась после этого несколько лет, но потом захирела и погибла23*.

В 1884 году, как известно, «Отечественные записки» были закрыты, и дружный кружок их сотрудников рассеян. Особенно тяжело отразилась эта литературная катастрофа на Салтыкове и Михайловском. Великий сатирик приютился в «Вестнике Европы» со своими последними произведениями, полными глубокой печали и горечи. Вскоре он умер. Н.К. Михайловский тоже тосковал без «своего журнала», и вообще среди бывших соратников постоянно щемило задушевное желание собраться опять в каком-нибудь «своем издании», из которого можно бы создать продолжение «Отечественных записок» и восстановить великую журнальную традицию (от «Современника»). Казалось, такой огонек засветился в 1885 году в виде «Сев[ерного] вестника»24*. Одним из первых примкнул к этому журналу

С.Н. Южаков, участвовавший в редакционных совещаниях и в составлении журнального проспекта. Ему удалось убедить и Н.К. Михайловского примкнуть к новому органу. Казалось одно время, что продолжение «Отечественных записок» налажено, работа закипела горячо и дружно. Свой читатель, о котором так тосковал Щедрин, оказался налицо: у нового журнала сразу появилась сочувствующая публика. Вскоре, однако, выяснилось, что кружок неоднороден и что официальное издательство является чуждым самым основным идеям главнейших сотрудников. Первым вышел из журнала Н.К. Михайловский. Южаков некоторое время еще оставался, надеясь своим посредничеством восстановить распадающееся дело; когда это стало явно неосуществимым, Южаков тоже ушел25*, а журнал после нескольких лет и нескольких переходов из рук в руки, окончательно прекратился.

Казалось, группа «Отечественных записок» окончательно рассеяна. В это время один из старых товарищей Южакова, инженер Урсати, строитель участка Восточно-Сибирской дороги пригласил Сергея Николаевича для ведения делопроизводства. Приходилось ехать во Владивосток, браться за совершенно новое, административное дело. С другой стороны, улыбались новые места и новое поле наблюдений. Южаков согласился и оставил Петербург26*.

Вернулся он в столицу как раз в то время, когда восстановлялось «Русское богатство» и в него вошел Михайловский с несколькими бывшими сотоварищами27*. Годы разъединения брали, однако, свое. Среди недавних еще единомышленников они наметили уже некоторые идейные различия и довольно ощутительные линии расхождения28*. Тем дороже было участие в журнале давнего единомышленника. Южаков опять с головой ушел в журнальное дело рядом с Н.К. Михайловским. Журнал окончательно сложился, и с этих пор деятельность С.Н. Южакова на виду у читателей «Русского богатства». Он вел последовательно «Хронику внутренней жизни», «Дневник журналиста» и «Иностранное обозрение», прерывая их порой для публицистических, философских или критических экскурсий29*. Результатом его путешествия на Дальний Восток явились интересные очерки этой окраины, а также путевые картины, изданные впоследствии отдельной книгой, озаглавленной «Доброволец “Петербург”»30*. По мысли автора это неблагозвучное и тусклое заглавие должно было устанавливать идейную связь с гончаровским «Фрегатом “Паллада”». Habent sua fata libelli31’. Говорят, иное имя влияет роковым образом на судьбу его носителя. Книга Южакова не имела успеха, хотя по содержанию она его заслуживала в высокой степени. Между прочим, Южаков на «Добровольце» посетил места, когда-то описанные Гончаровым, и дал много любопытных и поучительных сравнений...

В самые последние годы Южаков работал в «Русском богатстве» меньше, так как ему пришлось делить свое время между журналом и редакцией Большой энциклопедии, в которую он вложил свою огромную работоспособность и разностороннюю эрудицию32'.

Из более крупных работ покойного, вышедших отдельными изданиями, читателям памятны, конечно, кроме «Социологических этюдов» — «Афганистан и сопредельные страны» (ряд статей, разрабатывавших вопросы малоизвестной и загадочной Средней Азии), «Англо-русская распря» и «Вопросы просвещения», в свое время обращавшие внимание меткой критикой нашей средней школы вообще и особенно литературы официально принятых учебников. В этих работах ярко сказались и достоинства, и недостатки Южакова как ученого и публициста. Жизнь не дала вполне скристаллизоваться несомненным задаткам чистого ученого. Он влагал в свою работу слишком много животрепещущих публицистических интересов, и его социологические дедукции порой отзывались недостаточно еще сложившимися, не вполне обоснованными схемами. В публицистике порой сказывалось подавляющее обилие эрудиции, связывавшей и перегружавшей чисто публицистическое настроение. Тем не менее то, что он дал, является большим и важным вкладом в русскую литературу, создает само по себе солидный памятник этой незаурядной и своеобразной личности.

В нашей товарищеской семье, какую представляет коллективное издательство «Русского богатства», Сергей Николаевич Южаков занимал место одного из старейших по времени участников журнала. В общее дело он вносил присущее ему душевное обаяние. Мы, ближайшие его товарищи, особенно чувствуем утрату этого нравственно чистого, обаятельного человека.

Порой, от социологических схем, от обозрений текущей жизни, от утомительной работы в энциклопедии, — Южаков внезапно уходил в критические или даже поэтические экскурсии. Такова его работа «Любовь и счастье в произведениях русских поэтов», где он порой очень тонко и даже грациозно анализирует изгибы сердечного чувства. Такова же его статья в «Русском богатстве», напечатанная вместо «очередного обозрения» и озаглавленная как «Прогулка по Волкову кладбищу»1. Статья эта обвеяна мягкой печалью человека, тепло, глубоко, искренно любящего русскую литературу, связанного с ее покойниками нежнейшими сердечными связями. «Волко- во кладбище, — говорит он, — не из аристократических кладбищ столицы, а “Литераторские мостки” даже и на Волковом кладбище занимают отдаленное место, которое было бы из самых глухих и малоизвестных, если бы тут мало-помалу не сосредоточились могилы целого ряда выдающихся писателей

из целого ряда литературных поколений. Волково кладбище обрати- * лось в кладбище литературное. В 1832 году здесь был похоронен Дельвиг, в 1846 — Полевой, но только со времени погребения здесь Белинского оно начало приобретать значение литературного Пантеона»33'.

«Белинский умер 26 мая 1848 года. Немногие петербургские друзья, — приводит Южаков слова тоже теперь покойного Пыпина, — проводили его тело до Волкова кладбища. К ним присоединились (вспоминает Панаев) три или четыре неизвестных, вдруг откуда-то явившихся. Они остались на кладбище до самого конца погребения и следили за всем с величайшим любопытством, хотя следить было совершенно нечего. Белинского отпели и опустили в могилу, как всякого другого»34*...

С этих пор литературный квартал этого города мертвых все более населялся. За Белинским пришел Добролюбов, потом Писарев, Костомаров, Пальм, Решетников, Омулевский, Надсон, Гаршин... Потом Г.З. Елисеев, Шелгунов... Переходя от могилы к могиле, Южаков с тихою грустью восстанавливает образы лежащие под этими плитами покойников, с особенной любовью останавливаясь у памятников Шелгунова и Елисеева. К могиле последнего он возвращается два раза: описанием ее он начинает второй том «Социологических этюдов». «Импозантная фигура этого патриарха русской журналистики, — говорит Южаков, — со строгим спокойствием беспристрастного судьи и редактора смотрит на многочисленные окрест лежащие могилы работников русского слова, своих наставников, товарищей, сотрудников и учеников, успокоившихся навеки в этом уголке отдаленного петербургского кладбища»35*.

После того, как были написаны эти строки, — у Литераторских мостков улеглись Г.И. Успенский и Н.К. Михайловский36*, с которыми Южакова связывали чувства дружбы и долгой товарищеской работы. И каждые похороны более или менее точно повторяли ритуал похорон Белинского, — последними уходили с них «неизвестные», которые тревожно следили за чем-то среди уже затихшего кладбища. Быть может, потому, что жизнь всех этих людей была выражением вечного святого недовольства, которое неуловимо и неумолчно носится и над их могилами.

Первого декабря настоящего года37*, здесь, в головах у Григория Захаровича Елисеева, вырос новый могильный холм... Он ждет еще своего памятника, на котором со сложным чувством печали, любви и благодарности мы напишем имя Сергея Николаевича Южакова™'. И еще один образ будет молчаливо говорить в этом городе великих мертвецов о вечной преемственности идей, о неувядающей жизни беспокойного человеческого духа.

г-

*!<