[VI.] Поэт Ив.Ив. Гольц-Миллер

і-

Фигура, и ладно скроенная, и крепко сшитая, средний рост, крупные черты лица с голубыми (бирюзового оттенка) глазами, белокурые волосы, еще светлее небольшая растительность на лице, энергичном и вызывающем на бой, красивая и одушевленная речь, — вот каким я увидел поэта-рево- люционера Гольц-Миллера в августе 1865 г.

Родился Гольц-Миллер в 1842 г., умер же в 1872 г., едва достигнув своей тридцатой весны (он скончался летом). Семнадцатилетним юношей2* он был уже студентом московского университета (на юридическом факультете) и скоро стал деятельным членом революционного кружка «Молодая Россия», составлявшего, по-видимому, одно из звеньев целой сети кружков, разбросанных по России и в общем руководимых из Петербурга Н.Г. Чернышевским. —

Скажи пожалуйста, — однажды обратился я к Гольц-Миллеру по поводу статьи подписанной «А. Слепцов», — что это за Слепцов и какое он имеет отношение к В. Слепцову?

Беллетрист В. Слепцов как раз около того времени напечатал свою повесть «Трудное время» и заслужил ею широкую популярность. Повесть жестоко развенчивала «либерализм» и клеймила либерала Щетинина. В лице Рязанова она звала на трудную и опасную работу. Молодежь под этою работою понимала революционную деятельность. Мой вопрос поэтому был вполне естественный в условиях места и времени. —

Какое отношение между двумя Слепцовыми, — отвечал мне Гольц- Миллер, — я не знаю. Могу только сказать, что Александр Слепцов представляет собою одного из крупнейших политических деятелей нашего

времени. Он был одним из ближайших доверенных лиц Чернышевского, который присылал его и к нам, в Москву, для секретных переговоров с нашим кружком. Мы тогда выпустили прокламацию «Молодая Россия», и по этому поводу его и присылал Чернышевский, так что я даже лично знаком с Александром Слепцовым. Василия же я не знаю.

Эта беседа могла относиться к осени 1866 г. Речь шла о статье А.А. Слепцова в «Современнике» или в «Русском слове». Оба журнала были запрещены в апреле 1866 г. Почти через сорок лет после этого, уже в XX в., мне случилось в разговоре с покойным А.А. Слепцовым коснуться Гольц-Миллера. —

Я его отлично помню, — заметил Слепцов, — он был одним из самых радикальных представителей московского кружка «Молодая Россия», с которым я вел переговоры по поручению Чернышевского. Он был в кепи, сдвинутом совсем на затылок, с козырьком, торчавшим над теменем.

Я улыбнулся этой маленькой подробности, действительно нередко дополнявшей его и без TQro вызывающую фигуру.

Приведу еще одну беседу с покойным поэтом. Два предварительных замечания сначала: вслед за Гольц-Миллером в августе 1865 года прибыл в Одессу Евгений Алексеевич Андрущенко, тоже для продолжения образования в университете, которое было начато в московском университете и прервано, как и Гольц-Миллера, тоже в 1861 г. и тоже по случаю осуждения за пропаганду вредных идей. После отбытия ссылки Андрущенко получил разрешение докончить курс в только что основанном университете в Одессе. Гольц-Миллер его встретил с большою радостью и рекомендовал друзьям как близкого товарища по московскому кружку «Молодая Россия». Они судились, однако, по разным делам, потому что связь между ними не была обнаружена, причем никто из них за «Молодую Россию» не судился. За нее судили и приговорили двоих, Аргиропуло и Зайчневского. Но из предыдущего уже видно, что эти три процесса (кружок Андрущенка, двое из «Молодой России» и одиноко Гольц-Миллер) имели дело с одною организацией, более известной под именем «Молодая Россия». «Кружок Андрущенка», — так назывался он по имени не Евгения, но его старшего брата Ивана Андрущенка, едва ли не главного руководителя московского движения. Таким его считал и Гольц-Миллер.

Между тем в Лондоне Герцен напечатал изложение процесса Андрущенка с товарищами, кем-то доставленное ему из России. Это изложение в 1906 г. было перепечатано в «Былом», издававшемся в Петербурге г. Парамоновым. Кто с ним познакомится, легко допустит, что это доклад суду, который в те времена (до уставов 1864 г.3*) произносил приговор на основании чисто бумажного производства: не допрос, а только протокол допроса и затем обнаруженные доказательства и документа. Этому бумажному материалу какой-нибудь секретарь или член суда, или следователь делал сводку. Именно на такую сводку и походит сообщение, напечатанное Герценом. Если верить этому документу, то раскрыл все дело, указал содеянные преступления и назвал причастных делу лиц не кто другой, как Иван Андрущенко. Познакомившись с «сообщением», я адресовался за разъяснениями к Гольц-Миллеру. Это было, должно быть, весною 1869 г., когда наш поэт вторично на короткое время получил возможность жить в Одессе. Приехал он из Минска и с «сообщением» знаком не был.

Подробно расспросив меня о содержании «сообщения», он был глубоко взволнован. —

Ведь так можно кого угодно обвинить в чем угодно... Иван Алексеевич (Андрущенко) был благородный и самоотверженный человек, да и странно что-то это его разоблачение. Сообщил он не все, оговорил не всех и умер в тюрьме, никого не видев из товарищей. Он будто бы не пощадил родного и сильно любимого брата, а других пощадил и скрыл связи с «Молодой Россией»! Все это очень подозрительно и пахнет каким-то сочинением...— Гольц- Миллер обещал познакомиться и тогда возвратиться к этой теме. Между тем я спешил на кумыс, а когда я вернулся из Крыма в августе 1869 г., он был уже выслан из Одессы. Я виделся с ним на одни сутки еще в 1871 г., но было о чем и о многом беседовать, и к этой теме мы не возвращались. Да и прочел ли он этот обвинительный акт против московского товарища? Если Евгений Алексеевич Андрущенко жив (ему может быть теперь 66-67 лет), то едва ли не он один может еще пролить свет на это темное дело.

Какой-то чиновник составил изложение дела на основании материала, доставленного полицейским дознанием, а можно ли довериться этому дознанию? Кое-что было добыто, вероятно, через агентов, и приписать эти сведения умершему подсудимому — во всех отношениях удобнее, чем обнаруживать агентов...

Я собрал воедино все эти фрагменты из бесед с Гольц-Миллером и потому, что они кое-что немаловажное вскрывают из истории политического движения шестидесятых годов, и потому еще, что только эти данные рисуют первые шаги нашего талантливого поэта. Ссылку он отбывал в Корсуни Симбирской губернии, но я ничего не знаю об этом времени его жизни, кроме того, что именно в это время стали появляться его стихотворения в «Современнике», «Русском слове» и «Модном свете»4' (издававшемся в С[анкг]- Петербурге г-жей С. Мей, супругой известного поэта).

Прибыв в Одессу, Гольц-Миллер вступил (а за ним Евг[ений] Андрущенко) в Новороссийский кружок. Туда же вступил и Жебровский (см. предыдущий очерк). Из основателей я не упомянул еще только о Н.В. Велько- борском. Это был умный и благородный человек, натуралист, но не из тех, которые склонны уйти в науку. Живая общественная деятельность его более притягивала. Не чуждался он отчасти и политики. Он был во всех своих поступках тверд и смел, но не знал увлечений, без которых трудно отдать себя политической деятельности. По окончании курса Велькоборский был сначала преподавателем, потом директором сиротского дома и, наконец, членом городской управы, всюду внося много ума и добра в свое дело.

Таков был состав кружка, в котором Гольц-Миллер начал свою деятельность. Юное студенчество (все первокурсники, свыше 300 человек, и около двух десятков второкурсников) ушло было в театральное увлечение и один за другим сочинили два крупных скандала. Второй был особенно яркий. Была освистана и ошикана примадонна итальянской оперы, так что должна была покинуть сцену. Выступить против этого театрального направления студенческого интереса и предложил Новороссийскому кружку Гольц-Миллер. Кружок одобрил эту инициативу, хотя это значило идти против большинства студентов. Пошли, однако, и одержали блистательную победу. Несколько дней университет был в состоянии неописуемого волнения. Сходки и горячие речи, лестницы и коридоры, переполненные спорящими; несостоявшиеся лекции. «Что за стыд, — гремели протестанты, — все забыто, и наука, общественное дело, и благо народа, все умственные и нравственные интересы — а ради чего? Ради театрального скандала!» Эти речи глубоко западали в молодые сердца и отвлекали молодые умы в сторону интересов, столь дорогих Гольц-Миллеру... Во всяком случае, скандалы театральные совершенно прекратились. Не было более ни одного.

Это выступление новороссийского кружка было, однако, не только первым, но и единственным. Кружок в ту же зиму (1865-1866 гг.) распался, и Гольц-Миллер был тому причиной. Он предложил целью кружка сделать не самообразование вообще, но специально политическое образование. Эрленвейн возражал. ’Все понимали, что речь идет о выборе между культурно-просветительною мирною деятельностью и политическою революционною. Спор вышел резкий и перешел в конфликт. Кружок перестал собираться и когда осенью 1866 г. я стал студентом, Новороссийский кружок уже принадлежал истории.

Гольц-Миллер завязывал отношения и вне университета. Я у него познакомился с Ростиславом Васильевичем Авдиевым, Александром Христофоровичем Гернетом, с женою последнего, с несколькими девушками-ни- гилистками (Грегориади, Денегри, Арсеньевой и др.). Все это были люди ярко оппозиционные, уже протестующие против наступавшей реакции, материал для тайной организации. К Ивану Гольц-Миллеру на подмогу прибыл его младший брат Александр, человек обаятельно симпатичный и разделявший стремления брата, но очень больной (порок сердца). Из студентов, кроме меня, в это время (осень 1866 г.) очень сблизившегося с Гольц- Миллером, к нему отчасти примыкали Квятковский и Велькоборский. Анд- рущенка я встречал у Гольц-Миллера редко; Турау, братья Эрленвейны сохраняли с ним добрые отношения, но на них он уже не рассчитывал. Из других студентов я припоминаю только Мачевериани, одного из влиятельных членов грузинского кружка, по своему направлению очень подходящего для работы Гольц-Миллера. Я не был в курсе этих отношений, а затем Мачевериани скоро умер. Однако последующее наводит на предположение, что грузинский кружок был уже довольно близок планам Гольц-Миллера.

В Одессе Гольц-Миллер продолжал и литературную деятельность. Стихи его продолжали появляться, преимущественно в «Современнике». Я читал письма к нему Некрасова самого лестного для нашего поэта содержания. Он много трудился в это время над переводом Барбье. Из этих переводов ода «Бедность» появилась в «Современнике», других я не видел в печати, в том числе «D?solation»5', которою он очень дорожил, но увез из Одессы хотя оконченною, но требовавшею, по мнению поэта, еще доработки.

Сотрудничал Гольц-Миллер и в «Одесском вестнике», где писал еженедельные воскресные фельетоны, очень живые, порою пересыпанные стихами собственного произведения, в свое время очень популярные в одесской публике. Поэт оживился в нашей Одессе, становился ее любящим гражданином, но это было прервано административною высылкою в январе 1867 г.

Пушкин иногда писал варианты своих эпиграмм «для дам». Это понятно, но для чего и для кого наша администрация пишет варианты своих распоряжений, понять довольно трудно. Так и высылка Гольц-Миллера официально была мотивирована тем, что он перестал быть студентом (будто бы уволен из университета за невзнос платы), а разрешено ему пребывание в Одессе для окончания университетского курса. Нам, его товарищам, был известен подлинный вариант, который администрация и не скрывала от самого Гольц-Миллера. В тесном кружке была устроена встреча нового года, и здесь поэт-революционер произнес горячую антиправительственную речь. Об этом дошло до начальства, и высылка Гольц-Миллера была решена. Это событие совпало с кончиною Александра Гольц-Миллера, и мы одновременно хоронили одного и провожали другого. На смерть брата Иван Гольц- Миллер составил следующую поэтическую эпитафию, сохранившуюся у меня в копии и нигде не напечатанную:

Тихая жизнь закатилась бесшумно ^ звездою падучею,

^ В темное вечности море атом конеч-

\ ный ушел,

* ‘ И от исчезнувшей формы для мира жи-

вущих осталась Немногосложная память: чувствовал,

мыслил, страдал.

Поэт думал прислать деньги для постановки памятника, но их у него не нашлось... Моя попытка собрать средства по подииске не удалась. Гольц- Миллер уехал в Минск к отцу.

Из Минска мой товарищ по университету и учитель по движению вел со мной деятельную переписку, присылал стихотворения, фотографические карточки (все это затеряно среди обысков, арестов и высылок, которым я потом подвергался). Из стихотворений, которые я получал, только немногие я потом видел в печати. Наконец, в 1869 г. Гольц-Миллер был освобожден из-под надзора полиции и прибыл в Одессу. Это было в апреле 1869 г., когда судорогою пробежали студенческие волнения по университетам, в том числе и в Одессе. Были приняты надлежащие меры. Вольнослушатель Султан-Крым-Гирей был выслан (в Полтаву), некоторые получили выговор университетского суда; другие, — коих опасались как подстрекателей — были подвергнуты домашнему аресту. Был под таким арестом и я. Городовой6* стоял, а в самой передней квартиры, где я снимал комнату, дежурил университетский педель7'. Это продолжалось всего два-три дня. И надо же, чтобы именно в эти дни приехал Гольц-Миллер и прямо ко мне. Педель его узнал. Это был неблагоприятный дебют для его вторичного пребывания в Одессе. Я уже упомянул, что этим же летом он был выслан (в Орел). Товарищи летом в разъезде, и, вернувшись в Одессу, я не мог добиться причины его высылки. Откуда-то ходили слухи, что он был замечен в пении недозволенных песен...

В это кратковременное наше свидание весною 1869 г. наш поэт сохранял бодрость, твердость и смелость, какие я привык видеть у него в 1865-1867 гг. Затем я его видел еще раз в конце января или в феврале 1871 г. По дороге из Петербурга в Одессу я заехал к нему в Орел и застал его в подавленном и угнетенном состоянии вскоре после его покушения на самоубийство. Покушение было на романтической почве (что я знаю лично от него), но, конечно, вообще окрашивало мир в более темные тона. Это отразилось и в новых стихотворениях, которые он мне читал и которые не появились большею частью в печати. На планы новой политической организации (ради чего я и ездил в Петербург) он отозвался, однако, сочувственно и обещал ррганизовать филиальный кружок в Орле. Вскоре он был выслан оттуда и водворен в Курск, откуда он мне писал довольно уныло. Там же он заболел и в 1872 г. умер.

Это все существенное, что я могу припомнить из моего общения с Гольц-Миллером. Самое главное его наследство — его поэзия разбросана и не издана. После его смерти единственною его наследницею осталась его сестра Надежда Ивановна Веденяпина (если память мне не изменяет). Муж ее служил по акцизу8'. Только они или их наследники могут издать или разрешить издание стихотворений покойного поэта. Мои поиски их пребывания оказались тщетными. Быть может, кто-нибудь из наследников откликнется, а я готов, чем могу, служить для этого издания.