Реакция на вторую книгу Дюркгейма, “Метод социологии”, в России была менее масштабной и энергичной, чем на его докторскую диссертацию. Отчасти это объясняется содержанием самого этого манифеста дюркгеймовской социологии, в котором, как известно, рассматриваются главным образом не глобальные проблемы структуры и эволюции обществ, а более специальные вопросы социологического познания.
Тем не менее, эта работа также вызвала достаточно большой интерес, немало откликов, комментариев и критических суждений. В.А.Гольцев подверг рассмотрению работу Дюркгейма сразу после ее выхода в свет, в своей статье 1895 года [1, сс. 142-144]. Соглашаясь отчасти с Люсьеном Леви-Брюлем, утверждавшим, что дюркгеймовское требование методологической объективности и строгости слишком категорично, так как социология должна допускать более или менее смелые гипотезы и субъективные построения, что ни одна наука не приступала к изучению своего предмета с вполне готовым методом и что приемы исследования изменялись и совершенствовались по мере накопления материала, Гольцев все-таки защищает позицию Дюркгейма, подчеркивая, что теперь дело обстоит иначе, и метод имеет первостепенное значение для научного исследования. “Беспристрастие, или бесстрастие, которого требует Дюркгейм, необходимы не только для научной истины, но и в интересах тех практических задач или субъективных идеалов, которым думает послужить социолог; неправильное наблюдение фактов, невольное игнорирование или недостаочная оценка некоторых из них поведут к выбору таких средств, которые могут оказаться вредными для достижения руководивших исследователем субъективных целей”, - писал он [там же, с.143]. В этих словах можно заметить неявно присутствующий диалог или скрытую полемику с русской “субъективной школой”: автор подчеркивает, что даже для достижения субъективных целей необходима опора на объективный метод, тогда как для представителей названной школы последний должен быть целиком подчинен “субъективному методу”, то есть волевым устремлениям и идеалам исследователя, принадлежащего к “прогрессивному”, “критически мыслящему” меньшинству. Ю.Айхенвальд в своем обзоре журнала “Revue philosophique” коснулся и статей Дюркгейма в этом журнале, из которых затем выросла книга “Метод социологии” [2]. Автор обзора изложил известную полемику, которая велась на страницах обозреваемого журнала между Тардом и Дюркгеймом. В обзоре излагается, в частности, критика Тардом дюркгеймовской трактовки преступности, как нормального явления, в определенных пределах необходимого (так же как и наказание) для нормального функционирования социального организма. Хотя Айхенвальд ограничивается в основном изложением позиций полемизирующих сторон, из содержания обзора видно, что его симпатии явно на стороне Тарда. Согласно Айхенвальду, к “неправильным теориям” Дюркгейма привело его “отвращение ко всякой телеологии”, “желание быть строго объективным и не признавать аномалией всего того, что препятствует гармоническому общежитию людей и социальным идеалам человечества”. “По Тарду же нормальное - это идеальное, и нормальным надо считать то общество, в котором не будет преступлений, невежества, пороков и нужды. Пусть это воззрение приближается к утопии, но Тард предпочитает его всякому другому, имеющему горделивый вид научности, потому что он хочет мыслить не только умом, но и сердцем, и душою, и даже воображением, потому что он предъявляет к науке лишь такие требования, которые она может выполнить, и не отдает ей, этому “холодному продукту отвлеченного разума”, всего своего духовного существа” [там же, сс.353-354]. Под псевдонимом E.W. Евгений Филиппович Дмитренко (автор установлен по [3, с.310]) в октябре 1895 г. опубликовал довольно большую рецензию на книгу “Метод социологии” [4]. Вся рецензия в целом носит критический характер. Вот основные пункты этой критики. 1 .Утверждение Дюркгейма о том, что в области разработки социологического метода не сделано почти ничего, кроме трудов Конта и Милля, объясняется, по словам автора рецензии, его незнакомством с немецкой и английской литературой. В качестве примеров такого рода трудов он приводит работы: Джорджа Корнуолла Льюиса. “О методах наблюдения и доказательства в политике” (George Comewall Lewis. “On the methods of observation and reasoning in politics”(1852)), Александра Бэна “Логика” и Карла Менгера “Исследование о методах социальных наук”. 2. Автор рецензии не согласен с дюркгеймовским определением социального факта. Термин “принудительность”, через который Дюркгейм определяет социальный факт, обозначает совершенно разнородные явления. “Принудительны” в точном смысле слова лишь правовые нормы; что же касается норм морали, религии, правил грамматики, логики, моды и т.п., то здесь слово “принудительность” имеет иной смысл. Принуждение здесь является не внешним, а внутренним, и состоит в душевных мотивах человека, в чувстве нравственного и религиозного долга5, в боязни осуждения или насмешек со стороны своих наставников, друзей, ближних и т.д. “Во всех этих случаях принуждение сводится просто к тому, что у человека имеется более или менее сильный мотив к определенному образу действий. Не только тогда, когда я повинуюсь нормам права или морали, правилам логики и пр., но и тогда, когда я ем, пью, иду в оперу, закуриваю папиросу, сажусь играть в карты, мною руководят те или иные желания, стремления, идеи, словом, мотивы. Но можно ли назвать эти наименее необходимые и наиболее произвольные действия “принудительными”, т.е. сказать, что я должен совершать их так же, как и повиноваться нормам права?” [там же, с.2]. Кроме того, несостоятелен тезис Дюркгейма о том, что социальные факты обладают объективным существованием, независимым от их отдельных проявлений. Здесь рецензент согласен с утверждением Тарда о том, что в таком случае мы “возвращаемся к средневековому реализму”. “Социальные явления существуют лишь постольку, поскольку проявляются в частных случаях” [там же, сс.2- 3] . Отсюда следует вывод, что Дюркгейм неточно определил предмет социологии. 3. Дмитренко не согласен с первым и главным правилом дюркгеймовского социологического метода, по которому “социальные факты нужно рассматривать как вещи”. В данном случае он видит у Дюркгейма противоречие и логическую ошибку. Зачем же их рассматривать как вещи, если они, по Дюркгейму, на самом деле представляют собой вещи? “Очевидно, автор неверно сформулировал свое правило. Из его рассуждений видно, что он рекомендует это правило для того, чтобы исследователи не смешивали с социальными явлениями ходячих понятий об этих явлениях и не ограничивались, взамен анализа самих явлений, анализом неточных и неясных понятий о них... Но в таком случае следовало выразиться так: “социологические исследования должны начинаться анализом явлений”. В таком виде правило будет ясно и в то же время верно. Но оно не заключает в себе ничего нового и уже высказывалось другими авторами” [там же, с.3]. 4. Перечислив дюркгеймовские правила социологического метода, рецензент отмечает, что не все они имеют одинаковое значение. Некоторые из них действительно могут применяться. К ним относятся два правила: “Сколько-нибудь сложное социальное явление можно объяснить, только проследив его развитие во всех типах общества” и “Сравниваемые общества должны находиться в одном и том же периоде развития”. Другие дюркгеймовские правила, согласно рецензенту, носят столь общий характер, что относятся не только к социологии, но и ко всякой науке и даже ко всякому рассуждению, претендующему на истинность. Таков, например, совет избегать “предвзятых понятий”. Наконец, третья часть правил непригодна, так как вытекает из дюркгеймовского понимания природы социальных явлений, рассматриваемых как существующие самостоятельно, независимо от их индивидуальных проявлений. Те же критические мотивы мы встречаем в обзоре состояния тогдашней социологией С.Штейнберга [5]. Как и предыдущий автор, Штейнберг подвергает критике дюркгеймовское определение социального факта. Он также указывает на противоречивый характер этого определения и чрезвычайно расширительное истолкование понятия “принуждение”: “В самом деле, какое действие, какую мысль или чувство нельзя рассматривать как продукт воспитания и, следовательно, - с точки зрения Дюркгейма, - принуждения?” [там же, с.217]. Но даже если допустить возможность выделения социальных фактов по признаку принуждения, то и тогда окажется, что ряд безусловно социальных фактов не обладает этим признаком. Например, в воспитании, на которое ссылается Дюркгейм, важную роль играет не принуждение, а пример и свободное, часто непроизвольное подражание. “Следуя определению Дюркгейма, пришлось бы исключить из круга социальных явлений все связи, возникающие внутри известной группы людей благодаря свободной игре симпатических эмоций. Разве не представляет публика, собравшаяся в театре, переживающая одно за другим ряд эстетических впечатлений, действительное общество, объединенное общим чувством...?” [там же]. Штейнберг, как и предыдущий рецензент, отвергает и второй дюркгеймовский признак социального факта - его внешнее по отношению к индивидам существование. В таких явлениях, как обычай, право, государство, социальный факт как будто действительно существует вне индивидов.“Однако, - как справедливо возражает Зиммель, - что такое закон, как не требование повиноваться, как не отношение между приказывающим и подчиняющимся?” [там же, с.219].
В связи с этим, автор обзора подвергает критике социальный реализм Дюркгейма с позиций, близких Тарду: “Каким образом действия, мысли и чувства могут существовать вне индивидов? Разве общество может действовать мыслить или чувствовать? Если мы и встречаем выражения: общественное мнение, общественный разум, народная мудрость и пр., то очевидно, что это только метафоры, но никак не точное обозначение фактов” [там же]. Автор считает, что Дюркгейм и Тард представляют два полюса современной социологии. Оба они как бы дополняют друг друга, будучи равны по широте эрудиции, ясности и логичности мысли, последовательности взглядов. И все же из содержания рецензии следует, что ее автору ближе теорeтические позиции Тарда, чем Дюркгейма. Иосиф Александрович Давыдов, “легальный марксист”, затем неокантианец, в своей рецензии на русское издание “Метода социологии” [6] положительно оценил дюркгеймовский тезис о том, что социальные факты нужно рассматривать как вещи, т. е. как нечто объективно данное, что необходимо избегать предвзятых представлений о сущности изучаемых явлений. Так же отнесся рецензент и к сформулированным в книге правилам относительно конструирования социальных типов, относительно доказательства в социологии и объяснения социальных явлений. Давыдов отмечает безуспешность предпринимаемых в науке попыток установления социологических законов, отсутствие строго определенного и общепризнанного понятия общества, расплывчатость представлений о предмете и методе социологии. В этой связи он не возлагает особых надежд и на книгу французского социолога: “Мы не думаем, чтобы работе Дюркгейма суждено было внести ясность и определенность в это безбрежное и туманное море социологии, где лишь кое-где, с большими усилиями, можно рассмотреть слабо мерцающие огоньки одиноко разбросанных маяков”. Чем же вызван пессимизм рецензента в отношении рецензируемой им книги? Он указывает на ряд ее существенных, с его точки зрения, изъянов. 1. В работе Дюркгейма отсутствует теоретико-познавательный, гносеологический анализ основ трактуемой области знания, а наощупь, эмпирическим путем невозможно прийти к ясному и непротиворечивому представлению о характере и задачах науки. Это особенно сильно проявляется в неясной разграниченности областей социологии и психологии. 2. Несостоятельно определение социального факта как принудительного по отношению к индивиду и существующего вне его. “...В действительности единственным носителем “социального” может являться и является лишь эта игнорируемая Дюркгеймом индивидуальная психология человека” [там же, с.94]. 3. Утверждение Дюркгейма о том, что преступление - явление нормальной социологии, не вызывает сомнений, но его положение о том, что оно есть “фактор общественного здоровья”, “несколько рискованно”. Вряд ли можно считать фактором общественного здоровья всякий вид преступления. Жаль, что Дюркгейм не проанализировал вместо наказуемого и, следовательно, при определенных общественныз условиях преступного, свободомыслия, например, кражи. Тогда, быть может, он пришел бы к несколько иным выводам [там же]. Между прочим, автор отмечает и низкое качество перевода книги. В обзоре А.Гуревича [7, сс.59-79] у Дюркгейма положительно оценивается различение предметов и методов социологии и психологии, а также тезис о том, что общество по отношению к индивидам - самостоятельное явление. В то же время критикуется определение общества через понятие принуждения, как “одностороннее” и “недостаточно глубокое” [там же, с.78]. Социальная жизнь, по словам рецензента, содержит не только принуждение и фатальное определение личности обществом, но и “факты развития, расширения личности... во взаимном усилении эстетических эмоций, в возвышающей и освобождающей любви, в энергичном воздействии личностей на ход общественной жизни” [там же, с.778-79]. Кроме того, дюркгеймовскому взгляду на религию рецензент противопоставляет точку зрения натурмифологической школы, утверждая, что религиозные чувства вызываются не только воздействием людей друг на друга, но и, главным образом, впечатлениями окружающего физического мира. Марксистская оценка “Метода социологии” была представлена в рассмотренных выше статьях П. С.Юшкевича, посвященных анализу дюркгеймовской теории разделения труда [см.: 8;9]. Эта оценка также является почти целиком отрицательной. Приводим резюме главных положений критики методологии Дюркгейма Юшкевичем. 1. Наука имеет важное значение для человеческого поведения, но отсюда не следует, что желаемое - прямое продолжение познаваемого. “Изучение действительности необходимо, но только для того, чтобы дать себе отчет в своих стремлениях и чтобы найти средства для осуществления их, но не для того, чтобы отыскать в ней или создать из нее самые эти стремления” [8, с.100]. Из-за своей ненависти к телеологии, “субъективизму” Дюркгейм недооценивает роль “волевых явлений” и переоценивает значение “фактов, имеющих за собой давность” [там же, сс.103-104, 112-115 и др.]. 2. В результате система взглядов Дюркгейма становится консервативной, в ней отсутствует ориентация на прогресс [там же, сс.104, 117 и др.]. Вместо того, чтобы смотреть вперед, исследователь должен смотреть назад, так как именно в прошлом он найдет свой идеал и “единственное, что ему остается, это мелкие поправки в грандиозной работе прошедшего, работе, не оставляющей в общем желать ничего лучшего” [там же, с.124]. 3. Дюркгеймовский метод различения нормального и патологического “бессилен” и “ненаучен” [там же, с.120]. Некоторые рассуждения Дюркгейма построены на многозначности понятия нормального. Концепция нормального у него основана на тех самых предпонятиях, против которых он выступал [там же]. Дюркгейм смешивает “объективное” и “всеобщее” [там же, сс.114-115]. Понятие нормального значительно шире понятия здорового, тогда как он их отождествляет [там же, сс.118-119]. Дюркгейм не доказал возможность употребления по отношению к обществу понятия здоровья, ограничившись догматическим и метафорическим утверждением о том, что для общества “желательно” здоровье, что позволяет понимать его мысль и “так, что общество желает себе здоровья (как индивиды себе), и так, что люди желают обществу здоровья, и так, наконец, что нужно желать обществу здоровья” [там же, с.116]. 4. Несостоятельна теория нормальности преступления у Дюркгейма [там же, с.120 и дал.]. Его утверждение о вечности преступления неверно. Хотя абсолютно искоренить преступность невозможно, и она всегда будет существовать как своего рода случайность, все же “преступление не связано с природой общества и... в человеческих силах сделать его, говоря математически, меньше всякой данной величины” [там же, с.122]. Необоснован тезис Дюркгейма о том, что преступление полезно, поскольку в противном случае нет условий для развития общества. Это “странная аргументация”, в которой симптому или следствию приписывается участие в действии их причины; таким же образом “можно было бы показать косвенное влияние ласточек на приход весны, радуги на наличность облаков и пр.” [там же]. 5. Неверным, одновременно слишком “широким” и слишком “узким”, является у Дюркгейма определение нравственных фактов. Особенно спорным и странным является то, что подобными фактами считаются не поступки, а правила. “Это пренебрежение практикой поведения и исключительное внимание к нормам его является одним из крупнейших промахов в разбираемой нами работе и отражается на ней самым невыгодным образом” [9, с.124]. В уже упоминавшейся выше статье Ф.Е.Тележникова 1928 г. [10] содержалось лишь изложение “Метода социологии”; какие-либо оценки или интерпретации практически отсутствовали. Наконец, в ряду российских “реципиентов” дюркгеймовского труда необходимо отметить выдающегося философа, психолога и лингвиста Густава Густавовича Шпета (1879-1937). Шлет был феноменологом, последователем Э.Гуссерля. В своей работе “Введение в этническую психологию” (1927) он положительно оценил требование Дюркгейма изучать социальные факты как вещи [11, с.501, сн.2]. Несмотря на то, что феноменологическая эпистемология была целиком направлена против позитивистско-натуралистического мировоззрения, это методологическое требование дюркгеймовской социологии, предполагавшее, в частности, отказ от “предпонятий”, сформировавшихся в обыденном сознании, и изучение социальных фактов по их внешне фиксируемым признакам, неожиданно совпало со стремление феноменологов прорваться “к самим вещам”, отбросив разнообразные мнения о них и преодолев дихотомии субъекта и объекта, явления и сущности. Шпету, призывавшему научиться видеть за “объективными” явлениями соответствующего субъекта, импонировало представление Дюркгейма об обществе как об особого рода субъекте действия: “Он, коллектив - субъект совокупного действия, которое по своей психологической природе есть не что иное, как общная субъективная реакция коллектива на все объективно совершающиеся явления природы и его собственной социальной жизни и истории” [там же, с.479]. Шлет отмечал существенный вклад Дюркгейма (а также Л.Леви-Брюля) в этническую психологию, дисциплину, которую он разрабатывал и начало которой было положено Х.Штейнталем [там же, сс.484-485].