Взаимодействие экономических и социальных процессов постоянно находится в поле зрения как социологов, так и экономистов. Этой проблеме придавали исключительное значение К. Маркс, Э. Дюркгейм, Й. Шумпетер, С.
Н. Булгаков, М. И. Туган-Барановский и другие. Значимость политической экономии (экономической теории) для социологии наиболее рельефно выражена в известном тезисе К. Маркса: «Анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии»'19. Капитал, земельная собственность и наемный труд образуют экономические условия существования основных классов классического буржуазного общества — капиталистов, земельных собственников, рабочих, т. е. экономика составляет основу классового деления общества. В наше время социальной сфере серьезное внимание из экономистов уделяют представители институционализма (Р. Коуз, О. Уильямсон и др.). Они, в отличие от школы сугубо рыночного направления «Экономикс», предложили вполне обоснованные методы исследования социальной сферы, в том числе способ количественной оценки эффективности социальных взаимодействий — метод учета трансакционных (социальных) издержек. Со стороны социологов в последнее время была предложена специальная дисциплина — экономическая социология, призванная рассматривать в качестве своего предмета взаимодействие социального с экономическим, причем в ее западном варианте — представлять экономическое действие функцией социальной структуры, которая как бы внедряется в экономику и определяет ее движение. Экономическое оказывается вторичным и подчиненным социальному. В этой связи взаимоотношения социологии с политической экономией целесообразно рассматривать прежде всего в области экономической социологии. Для материалистически понятой экономической социологии ключом в исследовании всей истории служит история труда. Экономическая социология, базирующаяся на теории и истории труда, уже по своему названию призвана обосновывать протекание социальных процессов, причем не просто сводить их к экономической основе, как часто незаслуженно материализм обвиняют в «экономическом детерминизме», а главным образом исследовать процессы и механизмы творения социального, т. е. как из экономического материала и условий строятся социальные и иные надстроечные отношения. Насчет этого, кроме предупреждений Ф. Энгельса относительно экономического детерминизма, имеется довольно четкое разъяснение К. Маркса: «Технология вскрывает активное отношение человека к природе, непосредственный процесс производства его жизни, а вместе с тем и его общественных условий жизни и протекающих из них духовных представлений (...) Конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро туманных религиозных представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиоз ные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а следовательно, единственно научный метод»50. С учетом этого обстоятельства следует решать и вопрос о соотношении экономического и социального, который составляет основной предмет современной экономической социологии. В зависимости от того, что берется за первичное — эконом-социологов можно разделить Via соответствующие группы с противоположными взглядами. Для одних (Т. Парсонс, Н. Смелсер, М. Грановеттер) экономическое действие (поведение) — частный случай социального поведения, для других (В. Я. Ельмеев, Н. А. Пруель, Е. Е. Тарандо), наоборот, социальные действия обусловлены экономической деятельностью. Н. Смелсер справедливо заметил, что «большинство проблем, сохраняющих ныне актуальность в области социологии экономики, восходят к научному вкладу — и конфликтам — двух гигантов социологической традиции — Карла Маркса и Макса Вебера»51. Для тех, кто придерживается традиций К. Маркса, экономическая социология — это средство дальнейшего развития материалистического понимания общества, а последнее — метод развития экономической социологии. Противоположной позиции придерживается В. В. Рада- ев: «Марксистская экономико-детерминистская доктрина, исходящая из примата экономических отношений над социальньши, конечно, не лучшее основание для развития экономической социологии, которая S2 в принципе должна исходить из противоположного» . В. В. Радаев в этом случае предлагает грубо дихотомическое решение проблемы: принцип «примата экономики над социальным ложен», а противоположный принцип «первенства социального над экономическим — истинен». * Имеется и другой вариант дихотомической трактовки проблемы: берется, с одной стороны, все общество, а с другой — его часть — экономика. Их отношение подводится под иную известную форму дихотомии: «сложное состоит из простых элементов (частей)» и «из простых элементов нельзя составить сложное». В экономической социологии эта дихотомия выражается в противопоставлении атомизирован- ной концепции экономики (экономического действия) и ее социализированной (исходящей из ее включенности в социальную структуру) концепции. Согласно первой концепции экономическое действие (экономическое отношение) образуется из суммы действий (отношений) отдельных экономических акторов. К сторонникам этой концепции относят главным образом представителей неоклассической экономической теории, а из эконом-социологов — Т. Парсонса, Н. Смелсера и их последователей. Что касается второй концепции, то она исходит из того, яго социальная структура не возникает из отдельных социальных действий, не сводится к отдельным элементам —ни к отдельным людям, ни к отдельным их действиям или силам, т. е. они эмерджент- иы. К таковым, например, Дж. Коулман относит «социальный» капитал. М. Грановеттер, представив названные выше позиции как недосо- циализированные и пересоциализированные концепции человеческого действия и не приняв их в таком виде, сам атомизированным концепциям противопоставляет концепцию включенности экономического действия в социальную структуру. В переводе статьи М. Грано- веттера, помещенной в редактируемом В. В. Радаевым журнале «Экономическая социология» (2000. Т. 3, JV» 3. С. 44-58) термин «включенность» превращен в термин «укорененность», т. е. трактовка вопроса подгоняется под дихотомическую позицию редактора: отношение экономического действия и социальной структуры переворачивается так, что экономическое действие «корнями» «встраивается» в социальную структуру, а «ветвями» располагается на стороне экономики. Этим утверждается примат социального (социальной структуры) над экономическим (экономическим действием), хотя дерево следовало бы поставить в естественное положение. Сам М. Грановеттер менее ди- хотомичен в вопросе о соотношении экономики и социального, хотя сделал оплошность, переведя это соотношение на язык взятой из современной социологии дилеммы «действие — структура». В такой постановке, как будет показано ниже, эти категории не сопоставимы и дилемма оказывается ложно поставленной и неразрешимой. Переход к структурализму не решает проблемы. В отношении того, что проблема включенности экономики в социальные отношения оказалась якобы совсем не разработанной ни в политической экономии, ни в социологии, М. Грановеттер и его последователи «ломятся в открытую дверь». Если для тех, кто не знаком с политической экономией «Капитала» К. Маркса и марксистской социологией, эта включенность кажется чем-то новыхц то для марксистов это общеизвестное и давно используемое положение: труд (экономическое действие) рассматривается включенным как в производственные отношения, образующие экономическую структуру общества, так и в социальные отношения, составляющие социальную структуру общества. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с кратким изложением К. Марксом открытого им материалистического понимания истории. В общественном производстве своей жизни, а значит, в своей экономической деятельности, экономическом действии люди включаются или, по словам К. Маркса, «люди вступают в опреде ленные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества»53. Производственные отношения, по К. Марксу, — это общественные отношения, образующие общественную (социальную) структуру. Следовательно, люди в своей трудовой деятельности (трудовом действии) не могут не быть включенными в эти отношения. Труд, трудовая деятельность людей в марксистской экономической и социологической теории всегда рассматриваются включенными в социальные отношения. Причем речь идет не просто об обратном влиянии этих отношений на экономическую деятельность человека, а о ее подчиненности существующим общественным (социальным) отношениям. В марксизме—это банальная истина. В. И. Ленин в свое время, имея в виду отделение экономического от социального, проводимое М. И.Туган- Барановским и П. Б. Струве, заметил: «Я решительно не понимаю, какой смысл может иметь такое различение?? Как может быть экономическое вне социального??»04. Могут сказать, что у К. Маркса речь идет об общественных отношениях, в которые люди в своей экономической деятельности вступают независимо от их воли, а у М. Грановеттера имеются в виду личностные отношения, которые осознаются и зависят от воли людей. Но это свидетельствует лишь о том, что в трактовке экономического действия и социальной структуры он придерживается принципов субъективистской социологии, приняв идею социального конструирования реальности Р. Бергера и Т. Лукмана. Что же касается К. Маркса, то он постоянно подчеркивав что общественные отношения, в которые люди включаются независимо от их воли, всегда проявляются как их личностные отношения, персонифицируются. Главные агенты (сейчас бы сказали «акторы») капиталистического производства, «капиталист и наемный рабочий как таковые, — но его словам, — сами являются лишь воплощениями, персонификациями капитала и наемного труда; это определенные общественные характеры, которые накладывают на индивидуумов общественный процесс производства; продукт этих определенных общественных производственных отношений»55. Капитал, как социальное отношение, олицетворяется в капитаписте, наемный труд—в рабочем06. Подтверждением того, что в марксизме признается «включение» действий в межличностные отношения, могут служить следующие слова В. И. Ленина: «... социолог- матер иа- лист, делающий предметом своего изучения определенные обществен ные отношения людей, тем самым уже изучает и реальных личностей, из действий которых и слагаются эти отношения»57. Марксизм лишь против сведения общественных отношений к сугубо личностным, а последних — к волевым, смысловым и подобным связям людей. Не может претендовать на звание «новой экономической социологии» и подмена категории «социальные отношения» словечком «сеть». Конечно, общественные отношения можно назвать сетью отношений, люди сплетены (включены) не в одно отношение, а во множество, в сеть таких отношений. Каких только групп нет: имеются бизнес- группы, группы наркоманов, в социологии — фокус-группы. Можно говорить и о связанности людей телефонной, компьютерной и даже канализационной сетью. Вопрос лишь в том, во что включать экономическое действие — в общественные (социальные) объективно складывающиеся отношения, или в межличностные отношения, складывающиеся на основе смысла действия, личных симпатий, доверия или взаимного обмана, мошенничества. В. В. Радаев, например, для фирмы предлагает императивы таких отношений: «нельзя платить все налоги, иначе кинут»; «работа в тени не является криминалом»; «нужно иметь своих людей в ключевых организациях»; «нельзя никому доверять в деловых отношениях — обманут (“кинут”)»58. Очевидно, что для так понятого экономического действия и его «укорененности» в подобные межличностные сетевые отношения лучше всего подходит обращение к организационной теории, связанной с поведенческими отношениями. Упор на включенность экономического поведения в сеть межличностных, субъективных отношений приводит к тому, что сама экономическая социология, как и вся нынешняя модернистская социология, приобретают тенденцию завязнуть во второстепенных вопросах, мелочах. Если результат экономической деятельности — общественный продукт, используемый в другом конце мира, то о каком межличностном отношении может идти речь между производителем и потребителем? «Новая экономическая социология» не нашла, не выработала экономической теории, на которую она могла бы опереться в исследовании важного элемента своей формулы включенности, а именно — экономического действия. Без этого, без обращения к экономической науке сама формула повисает в воздухе. К. Поланьи, например, когда отрицал встроенность экономики капиталистического общества в систему социальных связей, опирался на теорию и практику рынка, рыночного хозяйства. Рынок он рассматривал критерием, разделяющим эпохи на предшествующую, в которой экономическая деятельность была полностью подчинена системе социальных связей, и современ ную — рыночную, где не экономика встраивается в систему социальных отношений, а социальные связи — в экономическую систему59. К. Поланьи, конечно, прав в том, что рынок разрушает социальные связи, разлагает социальную жизнь общества. Сегодня мы видим, что не только труд, земля, деньги, но и люди (дети, женщины) превращаются в товар, хотя они по своей природе таковым не являются. Совершенно очевидно, утверждает он, что труд, земля, деньги--это отнюдь не товары и применительно к ним постулат, гласящий, что они производятся для продажи, ложен. Труд — это лишь название для определенной человеческой деятельности, теснейшим образом связанной с самим процессом жизни, которая, в свою очередь, производится не для продажи, а имеет совершенно иной смысл: эту деятельность невозможно отделить от остальных проявлений жизни, сдать на хранение или пустить в товарный оборот60. Из этих справедливых суждений К. Поланьи вовсе не следует, что рыночная экономика не встроена в соответствующие ей социальные отношения. Он изображает экономику и социальную систему как бы в виде двух логических кругов, которые в одном случае пересекаются, в другом — нет. Из этого можно сделать вывод, что в дорыночную эпоху экономика не обусловливала социальные отношения, не была первичной, а в пострыночную эпоху она тоже, как пишут постмодернисты, перестанет определять социальную систему, общество превратится в постэкономическое. В этом случае обусловленность социальных процессов способом производства материальной жизни подменяется историческими формами зависимости людей друг от друга: формами личной зависимости, личной независимости, но вещной зависимости, и отношениями свободных индивидуальностей в будущем обществе свободног о коллективного труда. В этой связи не лишним будет напомнить о том, как К. Маркс относился к применимости своих формулировок (об обусловленности социального экономическим) к разным историческим периодам. В ответ на замечание относительно справедливости этих положений лишь по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы, но их неприменимости к древним Афинам, где господствовала политика, и к Средним векам, где господствовал католицизм, К.Маркс заметил: «.. .ясно, во всяком случае, что Средние века не могли жить католицизмом, а античный мир — политикой. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, а в другом — католицизм. Кроме того, не надо обладать особенно глубокими познаниями, например, по истории Римской республики. чтобы знать, что секрет ее истории заключается в истории земельной собственности»61. Относительно последнего замечания добавим от себя, что Римская республика погибла в результате приватизации земельной собственности своих граждан. Точно так же Советский Союз исчез по причине приватизации собственности и внедрения рыночных отношений, а вовсе не от внедрения первенства социального над экономическим. Социализировать атомизированное рыночное общество невозможно, ибо стоимость и стоимостные отношения предполагают их полную разложимость на отдельные единицы. «В производстве стоимости, — писал К. Маркс, — множество всегда имеет значение только суммы многих отдельных единиц. Следовательно, с точки зрения производства стоимости совершенно безразлично, производят ли 1200 рабочих каждый отдельно или же они объединены вместе под командой одного и того же капитала»62. Стоимость всегда равна сумме затрачиваемых часов рабочего времени. Чтобы экономическое действие встроить в социализированное общество, необходимо, что оно (действие) само было социализирован' ным63. Таковым оно не может быть, если речь идет о производстве стоимости и стоимостных рыночных отношениях. Причем речь должна идти не просто об экономическом действии, да еще в веберовском смысле, а о жизнеобеспечивающем труде, выраженным не через стоимость, т. е. о труде, производящем потребительную стоимость. Соответственно в вопросах о значимости экономической социологии вся надежда должна быть возложена на включение в нее теории человеческого труда. Такая перспектива экономической социологии в полной мере зависит от того, в какой мере она будет развиваться на основе трудовой теории, причем как экономической, так и социологической ее сторонах. Для этого необходимо перевести ее на базу теории социальной экономии труда, которая смогла бы объединить вместе экономический и социологический подходы, включить труд в экономическую социологию. «Это просто смешно, что в эконох\гической социологии нет темы труда — что это за экономическая социология без труда?», — заявил Р. Сведберг в своем интервью64. Известно, что классическая политическая экономия, представленная такими именами, как А. Смит, Д. Рикардо, К. Маркс, была и остается теорией товарного производства, его высшей формы — капиталистического производства, а также теорией труда, производящего товар, и стоимость, капитал. К. Маркс назвал ее политической экономией капитала. Противоположностью и отрицанием трудовой основы экономической науки был и остается маржинализм, который противо поставил трудовой теории стоимости теорию предельной полезности, в основу которой поставил субъективно понятые свойства человека и его потребностей. Маржинализм свел решение экономических проблем к поведению и субъективным предпочтениям индивида. Основное противоречие этих двух парадигм — стоимостной и по- лезностной — составляет содержание известной истории политической экономии и ее сегодняшнего состояния. Оно остается неразрешенным и, по существу, противоречием между трактовкой труда как созидателя потребительной стоимости и источника стоимости. В существующей экономической социологии имеет место то же самое противоречие между трудовой теорией стоимости и маржинализмом.
Последний принимает форму субъективно понятых экономического действия (поведения) и межличностных отношений. Механическое соединение названных противоположных парадигм, представленное в неоклассике, вызывает отрицательное отношение к ней. Это —не решение проблемы, а еще более запутывает ее, провоцирует применение всякого рода паралогизмов (дихотомий, антиномий). Действительное решение проблемы видится в разработке, как уже сказано, социальной экономии труда, но труда, производящего потребительную стоимость. Она должна стать отрицанием маржиналист- ской теории субъективной полезности и возвращением к трудовой основе как политической экономии в ее широком смысле, так и социологии (тоже в этом же широком смысле), т. е. они не будут теориями, пригодными лишь для познания индустриального или современного капиталистического общества. Создать такую трудовую теорию — не простое дело. Сведение стоимости товара к равному общественному труд}' составляет конечный результат исследований классической политической экономии. Можно сказать, что объяснение движения современного товарного мира трудом и поныне остается этим конечным результатом. Однако это сведение стоимости к труду оставляет необъясненным сам труд. Без этого результат, достигнутый классикой, далеко не будет конечным для самой экономической науки. К. Маркс не выполнил свое намерение написать после «Капитала» книгу «Труд». Труд, как известно, не обладает стоимостью и не подпадает под объяснительную силу теории стоимости. Общей основой жизни всякого общества выступает вовсе не гот труд, который производит стоимость, а жизнеобеспечивающий груд, производящий потребительные стоимости. Чем же определяется сам этот живой труд? Сегодня наука, к сожалению, на этот вопрос ответить не может. Сам живой труд, в отличие от его овеществления в стоимости това ра, остается вне научного определения. Попытка А. Смита определить стоимость самого труда (живого) посредством стоимости его продукта (второе определение стоимости) оказалась безуспешной: обнаружилась ее тавтологичность, неспособность вывести это определение труда из логического круга. Получалось, что трудом определяется стоимость товара, а стоимостью товара — труд. Этот же вопрос о мере труда можно поставить не только по отношению к труду, производящему жизненные средства, но и ко всему общественному труду, создающему общественный продукт. Меру общественного рабочего времени тоже нельзя определить, если исходить из известных стоимостных категорий. Трудовая теория стоимости в решении этого вопроса тоже оказалась бессильной. Становится очевидным, что сам живой труд, будучи основой жизни и богатства, остается вне концептуального политэкономического и социологического определения. Поэтому создание теории социальной экономии о столь важном и ни с чем не сравнимым по значимости факторе общественной жизни оказало бы революционизирующее влияние на общественные науки. Речь идет о новой научной теории, преодолевающей как стоимостную, так и полезностную (маржиналист- скую) парадигмы. Она должна ответить прежде всего на поставленный выше вопрос: какова экономическая природа и законы движения труда, если невозможно определить его стоимость? Оказывается, труд обладает не менее важным качеством, чем его овеществленное состояние в стоимости продукта, а именно: он и его носитель — рабочая сила, имеют потребительную стоимость. Соответственно трудовая теория потребительной стоимости и будет той искомой концептуальной базой, на основе которой может быть создана социальная экономия труда, выполняющая роль политической экономии и социологии в их широком смысле, что все еще остается не выполненным. Могут сказать, что подход к труду со стороны потребительной стоимости, поскольку речь идет о полезности, объясняется теорией предельной полезности, маржинализмом. Это, однако, не так. Маржина- лизм выставил труд вместе с трудовой теорией стоимости за пределы своей парадигмы: за трудом в лучшем случае он может признать лишь отрицательную полезность (У. Ст. Джевонс). Вместе с тем следует учитывать, что такое отрицательное суждение высказывается по отношению к живому труду. Что касается овеществленного в том или ином благе труда, т. е. продукта труда, то его полезность не только не отрицается, но даже признается в качестве цены, определяемой пределом этой полезности. Так что разницу между этими двумя «труда- ми» — живым и овеществленным — следует строго соблюдать. Иначе трудовая теория потребительной стоимости может быть отождествлена с маржиналисгской теорией полезности. 1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 32. С. 461. 2 Там же. Соч. Т. 26. Ч. I. С. 6. 3 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 15. С. 368; Т. 26. С. 241; Т. 46. С. 25. 4 Тугаринов В. П. Личность и общество. М., 1965. С. 92. 5 Бхаскар Р. Общества /,/ СОЦИО-ЛОГОС. М., 1991. С. 221. 6 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46, ч. 1. С. 37. 7 Луман Н. Понятие общества // Проблемы теоретической социологии. СПб., 1994. С. 33, 34. 8 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46, ч. I. С. 214. 9 Там же. Т. 25, ч. II. С. 385. 10 Touraine A. Pour la sociologie. Paris, 1974. P. 30, 76. 11 Воробьев М.Ф. О двух уровнях понятия общества // Вестник Ленингр. ун-та. 1972. № 5. С. 56. 12 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 4. 13 Там же. С. 37. 14 Валленстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М., 2004. С. 294. 15 Ядов В. .4. Размышления о предмете социологии // Социологические исследования. 1990. 2. С. 3-16. 10 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 142-143. 17 Руткевич М. Н. Диалектика и социология. М., 1980. С. 47. 18 Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1: Наука логики. М., 1974. С. 201. 19 Давыдов Ю.Н. История теоретической социологии. Введение // Социологическое исследование. 1993. № 5. С. 46. 20 Маркс. К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 1-2. 21 Фейсрабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 488- 489. 22 Touraine A. Production de ia soci?t6. Paris, 1993. P. 60. 23 Ильенков Э.В. Диалектическая логика: Очерк истории и теории. М., 1974. С. 260-261. 24 Перов Ю. В. Историчность и историческая реальность. СПб., 2000. С. 139. 25 Там же. С. 143. 2в эти процессы и только по мере углубления разделения труда общественное сознание приобретает относительную самостоятельность. В том и другом случае оно — осознанное бытие, самосознание общества. 5. Существование людей, их деятельность, общение и взаимодействие предполагают, что их общественное бытие протекает в разнообразных организационных формах, начиная от семьи, рода, племени, общины, народа, нации и до общественных классов, их политических организаций и государства. Необходимость организации общества в тех или иных формах проистекает прежде всего из наличия дифференциации людей по социальным и иным группам, обусловленной различиями в их социальном положении. После того как то, что существует, т. е. сущее и его существование, установлены, решается вопрос о сущем как основании существования, т. е. речь идет о сущности социального бытия. Этим основанием выступает материальность социального мира. Признание его материальности делает последнюю прежде всего основанием единства мира. Единство его, следовательно, обосновывается не бытием, а материальностью мира. Одновременно это означает, что вне его и наряду с ним никакого другого мира не существует. Дуализма одной и той же сущности (субстанции) не бывает. Единство социального мира в его материааьности делает его тождественным самому себе. Но это единство — не формальное, абстрактное тождество, не знающее различий и противоположностей. Оно — единство во многообразии сторон, явлений, свойств и т. п. Причем различия не просто касаются качественных определенностей явлений, а характеризуют сущность социального мира. В ней различия приобретают характер противоположностей, образующих внутренние противоречия сущности. Единство социального мира и его различенность и многообразие представляют собой противоположности. Они, с одной стороны, сами находятся в единстве, т. е. образуют тождество единства и различия, с другой — различие тождества и различия, их противоположность. В этом качестве (хотя раздвоенность терминов создает трудности для понимания) единство и различенность составляют основание существования для сущности, т. е. этим основанием служит единство тождества и различия и их противоположность. В нем в одно и то же время снимается прежнее противоречие и возникает новое. Основание же для сущности — это не только ее свойство быть самой собой, но и основание существования многообразных вещей и явлений. В этом случае основание переводит себя в существование, образуя форму, в которой социальный мир обнаруживает себя во множестве сетей и отношений. Существование же общества способом своей реализации делает практическую деятельность людей, которая и служит феноменологией общественной сущности. В этой связи возникает проблема соотношения онтологии и феноменологии общественного бытия. Современный кризис в западной социологии обычно связывается с отказом от принципа объективности и научной рациональности в их позитивистской трактовке и переходе на позиции феноменологии, обещающей стать «принципиально новой наукой» об обществе, свободной от социальной предметности и отменяющей не только «классическую», но и «неклассическую» модель научного знания1. Если в традиционной социологии не было разногласий относительно признания общества в качестве существующего вне познания объекта, то феноменологическая социология, особенно в лице этнометодологии, вместо общества как реальной сущности ставит созданные людьми смыслы и значения видимой реальности. Соответственно изучению должны подлежать не социальная реальность, а методы, при помощи которых люди создают себе представления о ней, договоренность и согласие о ее смыслах и значениях2. Отказ от требования научной рациональности в литературе вполне справедливо трактуется как путь к субъективному произволу в социологии, приводящий ее к кризису. Встает вопрос о том, как его преодолеть, как относиться к претензиям феноменологической социологии? Или вернуться к социологической классике, в частности, к позитивизму, или в ответ на субъективизм обратиться к онтологическому обоснованию возможности научной социологии, или же, наконец, пре одолеть субъективизм феноменологической социологии на основе ее отрицания материалистически понятной социальной феноменологией, т. е. внедрением принципа объективности в феноменологическое рассмотрение общества, и на этой базе продвинуться вперед. Последний путь, по нашему мнению, наиболее перспективный. .Чтобы его обосновать, необходимо прежде всего отказаться от одностороннего представления о феноменологии как учении только о данном в сознании человека, перестать ее связывать только лишь с феноменологией духа, с субъективным миром человека, когда феноменом считается лишь все то, что дано и очевидно в восприятии или сознании индивида, а феноменологией — описание и конструирование феноменов сознания. Феноменология, не знающая мира социальной предметности, материальных проявлений сущности человека и общества, не может претендовать на статус действительной, реальной науки. Главная проблема здесь — это преодоление отождествления человеческой практики с деятельностью духа, сознания и признание в качестве действительной сферы проявления сущности человека и общества области материальной практики и труда, овеществления последнего в производительных силах и предметах труда. «Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде “субстанции” и в виде “сущности человека”...»3. В практике, в свою очередь, находят объяснение корни субъективизма социологов, заменяющих действительность на представления о ней. Можно согласиться с выводом польских социологов относительно перспектив социологического разума: или он должен отказаться от претензий на научное решение социальных вопросов, или же освободиться от прежнего идеала науки. В итоге они соглашаются с К. Марксом в том, что вопрос о предметной истинности человеческого мышления —это вопрос не теории, а практики4. С точки зрения практики отрицание феноменологией объективности и научности социологии есть не что иное, как одностороннее преувеличение оценочного, полезностного отношения человека к действительности. Из того факта, что люди в своей практической деятельности исходят не только из истинности своих представлений, но и из ожидаемой пользы от своей деятельности, из ее смысла, вовсе не следует, что критерий «полезно —вредно» несовместим с критерием «истинно'-ложно». Наоборот, если результаты деятельности оцениваются как полезные, удовлетворяющие потребности людей, то и знания, планы, цели, на основе которых осуществлялась эта деятельность, оказываются истинными. Следовательно, деятельность, реализуемая по законам объективного мира (не подчиняясь этим законам, она реализоваться не может), подтверждает правильность знаний об этом мире. В итоге обнаруживается, что феноменологический подход своим действительным истоком имеет абсолютизацию и ложное понимание того действительного факта, что люди подходят ко всем окружающим вещам, а также к другим людям с позиции их полезности, поскольку они участвуют в удовлетворении их потребностей, им придаются те или иные смыслы и значения. Другая форма феноменологической редукции — замещение явлений объективной действительности их субъективным смыслом или значением, опять-таки представляет собой возведение в абсолют и субъективизацию реатьной общественно-практической процедуры — метода замещения одних общественных форм другими, например, товаров — деньгами, власти народа — властью служащих государства, действительной жизни — игрой актеров на сцене и т. д. Феноменология на место практических идеальных форм, скажем, тех же денег, ставит духовно-идеальные формы, взятые из субъективного мира человека, превращая их в единственный мир значений и смыслов, отрывая их от объективной социальной реальности. Конечно, в самом акте представления одного другим (появления одного вместо другого) заложена возможность искажения и мистификации замещаемого и замещающего: чувственно-предметная форма (например, золото) появляется на месте невидимой социальной сущности — стоимости и, наоборот, абстрактно-общая сущность вместо того, чтобы быть свойством конкретного общественного явления, делает последнее лишь формой своего выражения. К такого рода гносеологическим искажениям относится и феноменологическая редукция, подменяющая практическую процедуру замещения одних социальных форм другими, т. е. действий с реальными предметами чисто головной процедурой — заменой мыслями реальных вещей. На деле же последняя операция, т. е. замещение умственной деятельностью практических действий с реатьными предметами, имеет своим генезисом практику и представляет собой лишь интериоризацию действий с предметами во внутренний, субъективный план, распредмечивание, «пересаживание» мате- риатьного в человеческую голову. Кроме гносеологических корней, заложенных в крайней субъекти- визации предмета социального познания, у феноменологической социологии есть и социальная причина — обширная область деятельности людей, занятых созданием образов, смыслов, значений явлений со циальной действительности. Лиц, замещающих своей деятельностью действия других с реальными предметами, заменяющих эти действия созданием их субъективных, духовных аналогов, очень много. Они занимаются не производством материальных благ, не опредмечиванием своей деятельности, а играют роли других людей, придают те или иные значения их действиям на подмостках театров, киноэкранах, страницах книг и т. п. В этих сферах люди живут в мире создаваемых образов, имеют дело со значениями того или иного лица, события, вещи. Для них жизнь —это социальный театр, имеющий свои, отличные от материальной жизни законы. Возведение деятельности ио распредмечиванию, по интериоризации предметного мира во внутренний, субъективный план, превращение всего этого в единственный способ отношения человека к действительности, в масштаб ее оценки — таковы социальные корни современной феноменологической социологии. Она, отрицая объективную социальную реальность, субстанцию в качестве предмета познания, вынуждена искать ее замену, а потому обращаться к человеческой повседневной практике, ибо другой реальности, кроме интерсубъективной, она не признает. Сторонники феноменологии из неомарксистов, заменяя предметный социальный мир практикой, растворяя в ней онтологическую структуру социальной реальности5, даже готовы придать практике статус онтологии общественного бытия или, по крайней мере, растолковать ее по- нек^нтиански: разделить ее на субъективную и объективную сферы, поставив последнюю в зависимость от первой на условиях их принципиальной координированности6. Материалистическая феноменология исходит из признания социальной предметности, субстанциональности человека и общества, сущность которых своим объективным проявлением имеет соответствующую предметную деятельность, труд. С этой точки зрения онтологию общественного бытия составляет учение о его предметности (социальной субстанции), а вовсе не теория практики, как полагает Д. Лукач7. Практика на деле выступает проявлением предметной, социальной сущности человека и общества, следовательно, изучение этого проявления и будет феноменологией социального мира. Материалистический подход к практике, в свою очередь, предполагает, что она представляет собой объективное проявление бытия общества. Если определить практику, опыт как «объект познания, независимый от познания» (В. И. Ленин), то это будет материалистическим пониманием практики — феномена общественного бытия. Именно с этих позиций молодой К. Маркс подверг критике «Феноме нологию духа» Гегеля, принявшего за человеческую сущность самосознание, духовную деятельность, а за социальную действительность — отчужденное самосознание. Гегель подменил реальное овладение человека предметом субъективной направленностью сознания на предмет, овладением им как своим моментом, приняв предметный мир за отчужденную сущность самосознания, а снятие этой отчужденности—за устранение предметности. В действительности же человек как предметное существо выявляет свою сущность, свои сущностные силы в акте их опредмечивания, в практике. Соответственно предметное бытие промышленности выступает раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией, изучение которой невозможно вне ее проявления в предметном мире8.