Глава IX О ЯСНОСТИ И ОТЧЕТЛИВОСТИ ИДЕЙ И ОБ ИХ ТЕМНОТЕ И СМУТНОСТИ (CONFUSION)

Но в то же время можпо сказать, что всякая идея отчетлива постольку, поскольку она ясна, и что темнота

3 А Арно и П. Николь идей происходит лишь от их смутности; например, в случае боли само ощущение, которое мы испытываем, ясно и отчетливо, а то, что смутно,— а именно будто это ощущение находится у нас в руке,—для нас отнюдь не ясно.

Итак, мы будем рассматривать ясность и отчетливость идей как одно и то же. Нам очень важно разобраться, почему одни идеи ясны, а другие темны.

Но это лучше всего показать на примерах, поэтому мы перечислим основные как из наших ясных и отчетливых, так и из смутных и темных идей.

Имеющаяся у каждого идея самого себя как мыслящей вещи весьма ясна; ясны также идеи всего, что неразрывно связано с мышлением, как-то: суждение, умозаключение, сомнение, воление, желание, чувствование, воображение.

Мы обладаем, далее, очень ясными идеями протяженной субстанции и того, что ей присуще, как-то: фигура, движение, покой. Ибо, хотя мы способны вообразить, что не существует никакого тела и никакой фигуры, чего мы не в состоянии вообразить в отношении мыслящей субстанции, доколе мы мыслим, мы, однако, пе можем утаить от себя, что ясно мыслим протяженность и фигуру*

Столь же ясно мыслим мы бытие, существование, длительность, порядок, число, если только мы полагаем, что длительность всякой вещи есть модус, или способ, каким мы рассматриваем эту вещь постольку, поскольку она продолжает существовать, и что подобным же образом порядок и число в действительности не отличаются от упорядоченных и счислимых вещей39.

Все приведенные сейчас идеи настолько ясны, что, когда мы не довольствуемся теми идеями, которые образуются у нас сами собой, и пытаемся их разъяснить, мы их часто, наоборот, затемняем.

Можно также сказать, что идея Бога, которой мы обладаем в этой жизни, в известном смысле ясна, хотя она темна в другом смысле и весьма несовершенна.

Она ясна, потому что ее достаточно, чтобы мы могли усмотреть в Боге большое число атрибутов, относительно которых мы уверены, что они присущи одному лишь Богу; однако она темна в сравнении с той идеей Бога, какой обладают блажеппые на пебесах, и несовершенна в том смысле, что паш ум по причине своей конечности способен мыслить бескопечный объект лишь весьма несовершенным образом. Но совершенство и ясность идеи — это разные свойства. Идея совершенна, когда она представляет нам все, что есть в ее объекте; ясна же она, когда представляет нам столько признаков объекта, что мы можем помыслить его ясно и отчетливо.

К смутным и темным идеям относятся имеющиеся у нас идеи чувственных качеств: цветов, звуков, запахов, вкусов, холода, тепла, тяжести и т. д., наших влечений, голода, жажды, телесной боли и т. д.40 А смутны они по следующей причине.

Так как прежде, чем мы стали взрослыми, все мы были детьми и на нас воздействовали внешние предметы, вызывавшие у нас в душе через впечатления, которые они оставляли в нашем теле, различные ощущения, душа заметила, что эти ощущения не зависят от ее воли, а возникают в ней только по поводу (a l'occasion de) определенных тел: например, ощущение тепла появляется у нее вблизи огня. Но она не удовольствовалась заключением о существовании вовне чего-то, что служит причиной этих ощущений (в чем она не ошиблась бы), а возомнила, будто в предметах есть нечто совершенно подобное ее ощущениям, или идеям, по поводу этих предметов. Исходя из этого, она образовала соответствующие идеи, перенеся ощущения тепла, цвета и т. п. в самые вещи, находящиеся вовне. Так появились наши идеи чувственных • качеств — темные и смутные, ибо душа прибавила эти ложные суждения к тому, что ей внушила природа.

И так как идеи чувственных качеств не даны нам от природы, а являются произвольными, с ними поступили весьма своеобразно. Хотя тепло и жжение суть только два ощущения — более слабое и более сильное, тепло поместили в огонь и стали говорить, что в огне есть тепло, а жжение, или боль, которую испытывают, когда подходят к огню слишком близко, в огонь не поместили и никто не говорит, что в огне есть боль. Но если люди поняли, что боль не находится в огне, обжигающем руку, то, может быть, они ошибаются и полагая, что она находится в руке, обжигаемой огнем; ведь если вдуматься, она находится лишь в духе, хотя и возникает по поводу того, что происходит в руке, ибо телесная боль есть н^ что иное, как чувство отвращения, 3* испытываемое душой к некоему движению, противному природному устройству ее тела.

Это признавали не только некоторые древние философы, например киренаики 41, но также и святой Августип в разных местах своих сочинений. Боли, называемые телесными, говорит он в XIV книге «Града Божия», гл. XV, испытывает не тело, но душа, пребывающая в теле, а тело только служит их причиной: Dolores qui dicun- tur carnis, animae sunt in carne, et ex carne. Ибо, прибавляет он, боль тела есть не что иное, как огорчение души из-за своего тела и ее сопротивление тому, что происходит в теле, так же как боль души, называемая тоской, есть сопротивление душп тому, что совершается вопреки кашей воле: Dolor carnis tantummodo offensio est animae ex carne, et quaedam ab ejus passione dissensio, sicut animae dolor, quae tristitia nuncupatur, dissensio est ab his rebus, quae nobis nolentibus acciderunt.

В VII книге толкований на «Бытие», гл. XIX, болью названо отвращение, которое испытывает душа, видя, что деятельности, посредством коей она управляет телом, препятствует случившееся в нем расстройство: Cum afflic- tiones corporis moleste sentit (anima) actionem suam qua illi regendo adest, turbato ejus temperamento impediri offenditur, et haec offensio dolor vocatur 42.

И действительно, что боль, называемая телесной, находится в душе, а не в теле, видно из того, что вещи, которые причиняют нам боль, когда мы о них думаем, пе вызывают у нас никакой боли, когда наш ум поглощен чем-то другим. Примером может служить тот кальм- ский пресвитер, о котором говорит святой Августин в XIV книге «Града Божия», гл. XXIV: при желании он становился до такой степени бесчувственным, что был как мертвый и ничего не чувствовал не только когда его щипали или кололи, но даже когда его жгли огнем: qui quando ei placebat ad imitatas quasi lamentantis hominis voces, ita se auferebat a sensibus, et jacebat simillimus mortuo, ut non solum vellicantes atque pungentes minime sentiret, sed aliquando etiam igne ureretur admoto, sine ullo doloris sensu, nisi postmodum ex vulnere 43. В добавление к сказанному надо заметить, что не само по себе опасное положение руки и не движение, вызываемое в ней жжением, служат причиной того, что душа чувствует боль,— нужно, чтобы это движение сообщи- лось в мозг через посредство тончайших ниточек, которые, словно в трубках, заключены в нервах, протянутых наподобие тоненьких веревочек от мозга к руке и к другим частям тела, так что нельзя затронуть эти тончайшие ниточки, не затронув и ту часть мозга, где они берут начало. Вот отчего если какая-нибудь преграда помешает тому, чтобы эти ниточки нервов сообщили свое движение в мозг, как это бывает при параличе, то человек может видеть, как ему режут и жгут руку, и не чувствовать боли.

Отсюда ясно, что душа, отделенная от тела, вполне может испытывать муки в огне ада или чистилища, чувствуя такую же боль, какую чувствует человек, когда его жгут, ибо даже тогда, когда она пребывала в теле, боль от жжения находилась в ней самой, а не в теле и была не чем иным, как печальной мыслью, которая возникала в ней по поводу того, что происходило в теле, с коим ее соединил Бог. Почему же мы не можем помыслить, что Бог установил такое соответствие между определенной частью материи и духом, что движение этой материи служит поводом к тому, чтобы в духе возникали огорчительные мысли, как это и происходит с нашей душой при телесной боли?

Но вернемся к смутным идеям. Идея тяжести, которая кажется такой ясной, не менее смутна, чем другие названные выше идеи. Дети, видя, что камни и другие предметы падают вниз, лишь только их выпускают из рук, образовали идею падающего предмета, каковая идея естественна и истинна, и, сверх того, идею некоей причины этого падения, также истинную. Но поскольку они не видели ничего, кроме камня, и от их взора было скрыто, что его толкает, опи сделали поспешный вывод, что того, чего они не видят, не существует и, значит, камень падает сам по себе, благодаря заключенному в нем внутреннему началу, без посредства какой-либо другой вещи, толкающей его вниз 45. С этой смутной идеей, порожденной одним только заблуждепием, они и связали имена «тяжесть» и «вес».

При этом они вынесли совершенно разные суждения о вещах, относительно которых должны были рассуждать одинаково. Ибо они наблюдали не только камни, движущиеся вниз, по направлению к земле, но и соломинки, двигающиеся по направлению к янтарю, и куски железа или стали, двигающиеся по направлению к магнпту. Следовательно, у них было такое же основанпе приписать соломинкам или железу свойство устремляться к янтарю или магниту, что и камням — свойство устремляться к земле. Однако они этого не сделали, а приписали янтарю свойство притягивать соломинки, а магниту — свойство притягивать железо и назвали их притягивающими способностями, как будто они не могли бы приписать земле свойство притягивать тела, обладающие весом. Но, как бы то нп было, эти притягивающие способности, равно как и тяжесть, порождены только ложным умозаключением, в силу которого стали думать, будто железо должно притягивать магнит, раз не видно ничего, что толкало бы магнит к железу, хотя невозможно себе представить, чтобы одно тело могло притягивать другое, если бы само притягивающее тело не приходило в движение и если бы притягиваемое тело не было с ним как-то соединено.

К ложным суждениям нашего детства следует отнести п ту идею, которая представляет нам твердые и тяжелые предметы более материальными и более плотными, нежели вещи легкие и воздушные; так, мы думаем, будто в ларце, полном эолота, материи больше, чем в том, который заполнен одним воздухом. Идея эта возникла оттого, что в детстве мы судили обо всех внешних вещах исключительно по их воздействию на наши чувства, и, таким образом, поскольку твердые и тяжелые тела действовали на нас гораздо сильнее, чем тела легкие и воздушные, мы вообразили, будто они содержат в себе больше материи, между тем как разум должен был подсказать нам, что, коль скоро всякая частица материи всегда запимает лишь свое место, равное пространство всегда заполнено одинаковым количеством материи46.

Так что в сосуде объемом в кубический фут, когда он наполнен золотом, содержится не больше материи, нежели тогда, когда он заполнеп воздухом, и, более того, будучи заполнен воздухом, он содержит в некотором смысле даже больше плотной материи — по причине, которую нам пришлось бы слишком долго объяснять.

Можно сказать, что именно такое представление породило все сумасбродные мнения тех, кто вообразил, будто наша душа есть или тончайший воздух, состоящий из атомов (у Демокрита и Эпикура), или воспламененный воздух (у стоиков), ИЛИ частица небесного света (у древних манихеев и даже у нашего современника Флада), или легкое веяпие (у социниан). Ведь никому пз этих людей и в голову бы не пришло, что камень, дерево, грязь способны мыслить, и поэтому Цицерон, который, подобно стоикам, утверждает, что цаша душа есть топ- чайший огонь, в то же время отвергает как несносный вздор представление, будто она состоит из земли или пз грубого воздуха: Quid enim, obsecro te, terra-ne tibi aut hoc nebuloso, aut caliginoso coelo, sata aut concreta esse videtur tanta vis memoria?47 Однако все онп убеждены, что, утончая материю, онп сделают ее менее вещественной, менее грубой и менее телесной и в конце концов она станет способной к мышлению,— смехотворное представление, ибо одна материя является более тонкой, чем другая, только в том смысле, что, будучи разделена на более мелкие и более подвижные частицы, она, с одной стороны, оказывает меньшее сопротивление другим телам, а с другой — легче проникает в их поры. Но, разделенная или не разделенная, подвижная или не подвиж- пая, она пе перестает быть материей и не становится ни менее телесной, пи более способной к мышлению; ибо невозможно вообразить, чтобы существовала какая-либо связь между движением или формой материи, тонкой ли или грубой, и мышлением и чтобы материя, которая пе мыслила, когда она пребывала в состоянии покоя, как, например, земля, или в состоянии умеренного движения, как, например, вода, могла достичь самосознания, если бы ее посильнее взрыхлили или же вскипятили лишних три-четыре раза.

Все это можно было бы изложить гораздо более пространно, но сказанного достаточно, чтобы стали понятны все прочие смутные идеи, так как почти все они образованы подобно тем, о которых мы здесь говорили.

Против этого зла есть только одно средство — отрешиться от предубеждений детства и основывать свое мнение относительно любого предмета, доступного нашему разуму, не на том суждении, какое мы вынесли о нем когда-то, а на том, какое мы выносим теперь. Таким образом мы ограничим себя нашими естественными идеями. От смутных же идей мы оставим только то, что содержится в них ясного, например, что в огпе есть нечто, вызывающее у нас ощущение тепла, что все предметы, обладающие тяжестью, движутся впиз, побуждаемые какой-то причиной; и мы не будем делать никаких выводов относительно того, почему огонь вызывает у нас ощущение тепла или какова причина падения камня, если у нас нет ясных доказательств, доставляющих такое знание.