[... Итак,] мы увидели, как Шекспир во всем блеске почестей и оружия заявил о себе как поэт, как драматический поэт Англии, который пришел, чтобы воссесть на троне славы; давайте же вспомним и проанализируем, в чем его 'величие, позволившее современникам поэта посадить его на трон в те времена, когда было немало гигантов, претендовавших на неменьшие почести.
Мы попытаемся охарактеризовать здесь английскую драму в том виде, в каком ее создал и развил Шекспир, и обосновать ее превосходство в ряду прочих драматических сочинений. Я попробовал доказать, что он показал себя поэтом еще прежде того, как стать поэтом драматическим, и не создай Шекспир ни «Лира», ни «Отелло», ни «Генриха IV», ни «Двенадцатую ночь», мы бы и тогда признали бы за ним главные, если не все качества истинного поэта, а именно: глубокое чувство и безошибочное чутье ко всему прекрасному, когда глаз восприимчив к разнообразию форм, а ухо — к нежной и согласной мелодии (за исключением Спенсера он сладкогласнейший из поэтов); он сумел подчинить эти чувства своей воле и в первых же постановках продемонстрировал умение экстраполировать личный опыт; он чувствовал сам и заставлял чувствовать других, говоря о материях, никак [с] его собственной жизнью не связанных, созданных исключительно силой его воображения и еще благодаря той редчайшей способности великого ума перевоплощаться во все то, о чем он размышляет. К перечисленным качествам нужно добавить страстную любовь к природе и всему естественному, без чего нельзя так пристально подметить и так точно и живо передать до мелочей красоту окружающего мира. Мы показали, далее, что он обладал воображением, под которым мы понимаем способность соединять [по одному или нескольким общим признакам образы, в целом взаимоисключающие]. Вот руку юноши приподнимает: В темнице снежной — лилия; вокруг Слоновой кости — алебастр; сжимает Столь белого врага столь белый друг. («Венера и Адонис», 361—64) 2 Идя дальше, мы обнаруживаем у него несомненное присутствие воображения, этой силы, которая одним-единственным образом или чувством воздействует на все другие и словно переплавляет их в одно, как это впоследствии проявилось со всей мощью и страстностью -в «Лире», где отец, терзаемый душевной мукою, распространяет чувства неблагодарности и жестокосердности на сами небеса. Разнообразны проявления сей величайшей способности человеческого ума — от неистовости до безмятежности. В своей безмятежной и умиротворяющей ипостаси она сопрягает разнородные элементы, кои рядовой ум изобразил бы в виде вялой и безжизненной последовательности, в нечто целостное, сродни тому, как природа, лучшая из поэтов, действует на нас, когда нашему шору открывается какая-нибудь далекая перспектива.
Так, вспомним бегство Адониса от влюбленной богини в предночных сумерках: Как светлая звезда, упав с небес, Так он в ночн из глаз ее исчез. Какая гамма чувств, сколько образов согласно переплелось здесь без видимых усилий — красота Адониса... поспешность его бегства... вожделение и отчаяние влюбленной греследовательницы... и на всем — тонкий покроз неземных отношений. В другом случае эта способность дает о себе знать тем, что оставляет на неодушевленных предметах метку живого человеческого чувстза [...] ИЗ ЛЕКЦИИ VIII Самое лесгное, что можно сказать о поэзии, — это приравнять силу ее воздействия к воздействию религии при всем различии (если можно говорить о различиях там, где отсутствует разграничение) последствий, каковые последняя оказывает на человечество. Порою мне кажется, что религия (я не имею в виду какие-то сокровенные моменты, лишь то общее, что роднит ее с поэзией) является поэзией человечества, ведь и та и другая призваны: 1. Обобщить понятия, не давать людям ограничивать себя некой одной или главным образом этой узкой сферой деятельности, некими личными обстоятельствами. Связывая людей запутаннейшими отношениями, они делают человека причастным к целому роду, после чего уже невозможно помыслить о своем будущем или настоящем, не принимая при этом во внимание своих собратьев. 2. И поэзия и религия отделяют от нас объект нашего пристального внимания и тем самым не только будят наше воображение, но, что важнее, раскрепощают нас, ибо нет презреннее раба, чем раб соб ственных ощущений, раб, ум и воображение которого не в силах увести его дальше протянутой руки или брошенного взгляда. 3. Больше всего их роднит то, что как поэзия так и религия преследуют цель (в английском языке трудно подыскать подходящее слово) улучшения нашей природы путем открытия бесконечной перспективы для совершенствования и заостряют на ней наше внимание. Они словно просят нас, сидящих в темноте каждый перед своим очагом, (взглянуть на горные вершины и, споря с мраком, возвестить тот единственный свет, общий для всех, при котором помыслы одного будут направлены к общему благу и всякий человек станет тебе ближе, чем брат. После всего сказанного стоит ли удивляться тому, что Провидение позаботилось о том, чтобы божественные откровения религии были явлены нам в поэтической форме, а поэты во все «времена,.не будучи связаны слепой приверженностью к каким-то сектантским взглядам, как один песгозали в себе эти тонкие движения души (пусть они даже идут вразрез с официальной доктриной), которые можно было бы назвать родниками религии [...]