Уберите в сравнении связку, и вы получите метафору.. Например, когда, рассказывая о боевых действиях герцога Веллингтонского 1 против Массены в Португалии, кто-нибудь говорят: «И вот он оставил свой лагерь в горах и обрушился на тылы отступавшей армии, как туча с вершины холма», — это сравнение; если выразиться короче: «И вот туча обрушилась с вершины холма на долину, разрешившись громом и молниями», — это метафора, а метафора — уже подобие аллегории.
Но если вы меня спросите, в чем отличие аллегории от притчи, мне придется расписаться в своей беспомощности и невежестве. Дело в том, что аллегория имеет как бы два смысла: один включает в себя притчу, другойисключает. Притча — это более сжатая и простая аллегория, это — один смысл; все прочее, не входящее в первое понятие, называется аллегорией. Это все равно что определить пони как «маленькая лошадка», тогда как лошади, не попавшие в число пони,— просто лошади. Что такое куст, как не маленькое дерево: если в нашей стране назвать лавр кустом, тебя все поймут, но, оказавшись на юге Европы, [будь добр величать лавр] деревом. Можно с уверенностью утверждать, что в притче любой аллегорический персонаж, или образ, должен нести в себе некие обобщенные черты, по которым он будет легко узнан, а в аллегории писатель вправе быть первым, кто обнаружит какое-то сходство. Именно поэтому единственными dramatis personae2 притчи оказываются, как правило, животные, языческие боги или деревья, иными словами, все то, чей характер раскрывается в одном имени. Медведь, лиса, тигр, лев, Диана, дуб, ива служат для каждого из нас метафорами неуклюжести, хитрости, свирепости либо безграничной храбрости, целомудренности, несгибаемости, податливости, и можно смело сказать: то, что не всем или не сразу понятно в метафоре, легко трансформируется в аллегорию, однако не поддается пересказу в притче. Вот вам и одна из особенностей притчи, не исчерпы-. вающая, разумеется, всего этого понятия; впрочем, сложности с определением предмета или понятия, к счастью, всегда обратно пропорциональны необходимости. Линнею3 не составило труда выявить различия в характерах разных пород обезьян, гораздо сложнее было научно обосновать отличительные особенности обезьяны в сравнении с человеком, хотя, надо полагать, ни в том ни в другом виде ему не встретилось так уж много индивидуальностей, чтобы это могло заставить его поколебаться в вынесении окончательного суждения. Таким образом, аллегорическое сочинение можно определить как использование некоего круга персонажей и образов, реализующих себя в соответствующем действии и обстоятельствах, с целью изложения в опосредованном виде каких-то моральных категорий или умозрительных представлений, не являющихся сами по себе продуктами чувств, или каких-либо иных образов, лиц, действий, судеб и обстоятельств таким образом, чтобы глаз или воображение все время видели черты различия, а ум угадывал черты сходства; и все это, в конечном счете, должно так переплестись, что все части составят единое целое.
Самая прекрасная из когда-либо создававшихся аллегорий, «История об Амуре и Психее» 4, хотя и сочиненная язычником, явилась результатом распространения христианства и была написана одним из тех философов, кто тщился христианизировать платонизм не то египетского, не то просто восточного толка, дабы противопоставить его христианству; первой же вполне современной по форме аллегорией стала «Психомахия, или Битва души» христианского поэта пятого века Пру- денция5 (на примере этих сочинений хорошо объясняются происхождение и природа повествовательной аллегории, сменившей мифологическую образность политеизма и отличающейся от нее лишь более явным и умышленным отграничением смысла от символа над реальностью последнего) —произведение, ознаменовавшее собой переход от действительных персонажей к персонификациям. Но это-то и предопределило неустойчивость читательского интереса: стоит только автору индивидуализировать аллегорический персонаж, чтобы завладеть нашим вниманием, как он перестает быть аллегорией; а если он недостоин нашего внимания, то нам до него дела нет. Наиболее маловыразительные и скучные места у Спенсера те, где нас заставляют воспринимать живые персонажи как аллегории; почему мильтоновские Грех и Смерть являются исключениями из того же ряда,— вопрос сложный, и я постараюсь разобрать его в другой лекции; но что касается первой части «Путешествие пилигрима»6, этой замечательной аллегории, при водящей всех в восхищение, могу здесь сказать, что вещь так захватывает вас, что сколько бы автор ни напоминал нам об аллегорическом , характере замысла всевозможными диковинными именами — Стара^ Глупость из Башни Правдивости и т. д. и т. п.,— его гений берет верх над его благочестием, и парнасский Беньян затмевает Беньяна пуританской молельни, [вследствие чего] с той же условностью, с какою заведомо вымышленная история читается нами как роман, мы воспринимаем персонажи Мильтона как реальные лица, получившие свои странные прозвища от соседей. Но наилучшим аргументом против повествовательной аллегории могут служить рассуждения Тассо7 о том, как надлежит читателю истолковывать героев и события в его «Иерусалиме». Возблагодарим же Аполлона за то, что сами собой подобные замыслы редко приходят в голову простым смертным, а ежели приходят, то, слава Богу, недолго в ней задерживаются, будучи по природе своей прямо противоположны змеям: те при звуках сладостной музыки у всех на виду выползают из укрытий; что до аллегорического подтекста, то он при изречении первого же слова прячется куда-то глубоко-глубоко, где и таится во мраке забвения и совершенной обособленности.