[...] О «Мастере Блохе» Гофмана1 я обещал в прошлом письме написать побольше. Возбужденное против автора следствие прекращено. Он все еще хворает. Я, наконец, прочел этот нашумевший роман. Ни строчки не нашел я в нем, указывающей на демагогические интриги.
Сперва заглавие книги показалось мне очень неприличным; при упоминании о нем в обществе щеки мои покрывались девственным румянцем, и я всегда лепетал: «С позволения сказать, роман Гофмана». Но в «Обхождении с людьми» Книгге2 (часть 3, гл. 9, об обхождении с животными; гл. 10 трактует об обхождении с писателями) я нашел место, которое касается обхождения с блохами и из котрого я узнал, что последние не столь неприличны, как «некоторые другие маленькие животные», коих этот великий знаток людей и тварей сам не называет. Эта гуманистическая цитата оправдывает Гофмана. Сошлюсь на песню Мефистофеля 3: Жил-был король когда-то, При нем блоха жила. Однако герой романа не блоха, а человек по имени Перигрин Тис, живущий в состоянии сновидения, случайно встретившийся с повелителем блох и ведущий с ним забавнейшие разговоры. Этот повелитель, по прозванию Мастер Блоха,— весьма рассудительный человек, немножко трусоватый, но очень воинственный и носит на тощих ногах высокие золотые сапоги с алмазными шпорами, как и изображено на обложке книги. Его преследует некая Дертье Эльвердинк, которая, говорят, должна изображать собою демагогию. Прекрасная фигура — студент Георг Пепуш, который, собственно, есть репейник Цехерит и некогда процветал в Фамагусте и влюблен в Дертье Эльвердинк, которая, впрочем, есть принцесса Гамагея, дочь царя Секакиса. Возникающие, таким образом, контрасты между индусским мифом и повседневностью не так пикантны в этой книге, как в «Золотом горшке» и других романах Гофмана, где автор применяет ту же натурфилософскую coup de tMatre4. Мир задушевности, изображать который Гофман умеет так чудесно, вообще представлен в этом романе чрезвычайно трезво. Первая книга его божественна, прочие невыносимы. В книге нет устойчивости, нет большого средоточия, нет внутреннего цемента. Если бы переплетчик произвольно перепутал ее листы, этого, наверное, никто бы не заметил. Великая аллегория, в которой в конце концов сливается все, не удовлетворила меня. Пусть другие тешатся ею; по моему убеждению, роман не должен быть аллегорией.
Вот в том-то и источник суровости и горечи, с которыми я говорю об этом романе, что я так ценю и люблю предыдущие произведения Гофмана. Они принадлежат к замечательнейшим созданиям нашего времени. Все носят печать необычайного. Каждого должны увлечь «Фантастические рассказы» 5. В «Эликсире дьявола» заключено самое страшное и самое ужасающее, что только способен придумать ум. Как слаб в сравнении с этим «The monk» Льюиса6, написанный на ту же тему. Говорят, один студент в Гёттингене сошел с ума от этого романа. В «Ночных рассказах» 7 превзойдено все самое чудовищное и жуткое. Дьяволу не написать ничего более дьявольского. Маленькие новеллы, большинство которых объединено под заглавием «Серапионовы братья» и к которым надо присоединить также «Крошку Цахеса», не так резки, иногда даже грациозны и веселы. «Театральный директор» — довольно посредственный плут. В «Стихийном духе» основная стихия — вода, а духа нет никакого. Но принцесса Брамбилла — восхитительное создание, и у кого от ее причудливости не закружилась голова, у того совсем нет головы. Гофман совершенно оригинален. Те, кто называет его подражателем Жан-Поля, не поняли ни того, ни другого. Произведения обоих имеют прямо противоположный характер. Роман Жан-Поля всегда начинается в высшей степени гротескно и шутовски, и так он идет дальше, и вдруг, прежде чем успеешь оглянуться, выплывает из глубины прекрасный и чистый мир задушевности, озаренный месяцем, красновато цветущий пальмовый остров, который со всем своим тихим благоухающим великолепием вновь быстро погружается в уродливые, резко скрежещущие волны эксцентрического юмора. Передний фон романов Гофмана обыкновенно весел, цветущ, часто мягко трогателен, невиданно таинственные создания проносятся в Пляске, простодушные образы шагают мимо, забавные человечки кивают приветливо, и неожиданно из всей этой увлекательной сумятицы скалит зубы отвратительно уродливая старушечья харя, с жуткой быстротой старуха корчит свои страшнейшие рожи и исчезает и опять уступает место вольной игре спугнутых резных фигурок, которые опять несутся в своих забавнейших прыжках, но не могут разогнать охватившего нашу душу мрачного раздражения.