[...] Когда мы прежде всего пытаемся подыскать среди существующих книг этого рода такую, с которой можно было бы сопоставить для сравнения разбираемое сочинение, нам приходят на память почти только одни лекции о литературе Фридриха Шлегеля'.
Также и эта книга не нашла еще своего полномочного судью, и как бы громко за последнее время ни раздавались иные голоса, отрицающие из мелочно-протестантских соображений его заслуги, однако еще никто не смог, критикуя, подняться над великим критиком; и даже если мы признаем, что его брат Август Шлегель и некоторые новые критики, например, Ви- яибальд Алексис, Циммерман, Фарнхаген фон Энзе и Иммерман2, значительно превосходят его остротой критического суждения, все же они до сих пор писали только монографии, тогда как Фридрих Шлегель величественно постиг всю совокупность духовных устремлений, как бы снова заключив все их проявления в первоначальное творческое слово, из коего они произошли, так что его книга уподобляется творческой песне духов. Религиозные причуды, изобилующие в позднейших сочинениях Шлегеля, ради чего, казалось ему, он только и писал, составляют, однако, случайную особенность, и именно в его лекциях о литературе, быть может более, чем он сам это сознает, идея искусства все же является главенствующим центром, который своим золотым излучением пронизывает всю книгу. Ведь идея искусства является средоточием всего того литературного периода, который начался с Гёте и только в наши дни подошел к концу, ведь эта идея по-настоящему образует центр и в самом Гёте, великом представителе этого периода, и когда Шлегель в своей оценке Гёте не находит в нем никакого центра, то эта эшибка, быть может, коренится в его простительном негодовании. Мы говорим «простительном», чтобы не употребить слова «человеческом»: ибо Шлегели, руководимые идеей искусства, признавали объективность высшим требованием художественного произведения, и так как они нашли ее в высшей степени у Гёте, то подняли его на щит, новая школа преклонилась перед ним, как перед королем, а, став королем, он отблагодарил их, как имеют обыкновение благодарить короли,— оскорбительно отстранив Шлегелей и растоптав в прах их школу3. «Немецкая литература» Менцеля — достойное дополнение к упомянутому сочинение * Фридриха Шлегеля. То же величие взглядов, стремлений, силы и заблуждения. Оба сочинения дадут последующим литераторам материал для размышления, ибо в них не только заложены прекраснейшие сокровища духа, но каждое из этих двух сочинений к тому же ярко характеризует время, в которое оно написано. Это последнее обстоятельство доставляет и нам наибольшее удовольствие при сравнении обоих произведений. У Шлегеля мы отчетливо видим все стремления, потребности, интересы, общее направление немецких умов за последние десятилетия и, как средоточие всего, идею искусства [...] [...] Тема протестантизма приводит нас к его достойному поборнику, Иоганну Генриху Фоссу4, которого господин Менцель при всяком удобном случае поносит самыми жестокими словами и самыми едкими сопоставлениями. За это мы не можем достаточно твердо выразить наше порицание. Когда автор называет нашего покойного Фосса «не* отесанным нижнесаксонским мужиком», мы почти готовы подозревать* что он сам склоняется к партии тех рыцаришек и попов, с которыми так доблестно сражался Фосс. Эта партия слишком сильна, чтобы можно было сражаться против нее с тонкой щегольской шпагой, и нам нужен неотесанный нижнесаксонский мужик, который вновь откопал бы старый боевой меч времен крестьянской войны 5 и стал бы им рубить на все стороны. Быть может, господин Менцель никогда не чувствовал, какие глубокие раны способен нанести неотесанному нижнесаксонскому мужицкому сердцу дружественный укол гонкой, гладкой, высокоблагородной гадюки,— боги, верно, хранили господина Менцеля от подобных ощущений, иначе он находил бы жестокость фоссовских сочинений только в самих фактах, а никак не в словах. Может быть и правда, что -Фосс в своем протестантском усердии слишком далеко зашел в иконоборчестве. Однако подумайте о том, что церковь теперь повсюду союзница аристократии и даже кое-где состоит у нее на жалованье. Церковь, некогда властительная дама, перед которой рыцари преклоняли колена и выезжали в ее честь на турнир со всем Востоком 6, эта церковь стала немощной и состарилась, она готова теперь подрядиться к этим самым рыцарям на службу нянькой и обещает своими песнями убаюкать народы, чтобы легче было наложить оковы на спящих и потом остричь их, как овец. Под рубрикой «искусство» скопилась большая часть выпадов против Фосса. Эта рубрика охватывает почти всю вторую часть сочинения Менделя. Его суждения о наших ближайших современниках мы оставим без разбора. Восхищение автора Жан-Полем делает честь его сердцу. Точно так же и его восторг перед Шиллером. Мы тоже разделяем его; но мы не принадлежим к тем, кто, сравнивая Шиллера с Гёте, намеревается умалить достоинства последнего. Оба — первоклассные поэты, оба велики, превосходны, необыкновенны, и если мы отдаем некоторое предпочтение Гёте, то лишь благодаря тому незначительному обстоятельству, что Гёте, по нашему Мнению, ежели бы ему в его творениях потребовалось подробно изобразить такого поэта, со всеми относящимися сюда стихами, был бы способен сочинить всего Фридриха Шиллера, со всеми его Разбойниками, Пикколомини, Луизами, Мариями и Девами7. Мы не можем с достаточной силой выразить ужас перед той резкостью и язвительностью, с какой господин Мендель говорит о Гёте. Подчас он высказывает в общем верные суждения, но они никак не применимы к Гёте. При чтении тех страниц, где он говорит о Гёте, или, вернее, оговаривает его, нам стало так жутко, как прошлым летом, когда один банкир в Лондоне показал нам ради курьеза несколько фальшивых банкнот; мы поспешили.
как можно скорей вернуть их обратно — из опасения, как бы внезапно нас самих не обвинили в их изготовлении и без особых околичностей не повесили перед Old Bailey8. Только после того, как мы насытили наше зловещее любопытство чтением менцелевских страниц о Гёте, пробудилось негодование. Мы ни в коем случае не намерены защищать Гёте; мы полагаем, мен- целевское положение «Гёте не гений, а талант» найдет отклик у немногих, да и эти немногие все-таки должны будут признаться, что Гёте порой обладает талантом быть гением. Однако даже если бы Менцель был прав, ему бы не приличествовало высказывать свой резкий приговор с такой резкостью. Это все-таки Гёте — король, и рецензент, который опускает свой нож на короля поэтов, должен быть наделен куртуазностью в той же мере, как и тот английский палач, что обезглавил Карла 19 и, прежде чем совершить этот критический служебный долг, преклонил колени перед царственным деликвентом10 и испросил прощения. Но откуда берется эта резкость, которую мы иногда замечаем по отношению к Гёте даже у самых замечательных умов? Быть может, как раз потому, что Гёте не мог быть никем, кроме primus inter pares и, и стал тираном в республике умов, многие великие умы и смотрят на него с затаенной злобой. Они видят в нем даже своего рода Людовика XI12, подавляющего высшее дворянство ума и в то же время возвышающего умственное tiers-etat13, милую посредственность. Они видят, он льстит респектабельным корпорациям городов, он рассылает милостивые грамоты и медали любезным верноподданным и создает бумажное дворянство из высочайше пожалованных, которые уже возомнили себя много выше тех подлинно великих, что получили свою знатность, равно как и сам король, божьею милостью, или, говоря языком вигов, мнением народным. Но пусть так. Ведь недавно мы видели в княжеских усыпальницах Вестминстера, что те великие мира, ?что при жизни враждовали с королем, по смерти все же погребены в королевской близости,— и точно так же Гёте не в силах будет помешать тому, что те великие умы, которых он охотно удалял от себя при жизни, по смерти все же соединятся с ним и займут рядом с ним свое .вечное место в Вестминстере немецкой литературы. Брюзгливое настроение недовольных великих людей заразительно, 'и воздух становится удушливым. Принцип гётевского времени, идея искусства, рассеивается, восходит новое время с новыми принципами, и, странно, как позволяет заметить менцелевская книга, оно начинается с восстания против Гёте. Быть может, Гёте и сам чувствует, что тот ^прекрасный объективный мир, который он создал словом и примером, силою необходимости разрушается, равно как идея искусства постепенно теряет свое верховенство, и что новые, свежие умы, вызванные 'К жизни новыми идеями нового времени, подобно ринувшимся на юг севернЫхМ варварам, повергают в прах цивилизованный гётеизм и на его месте основывают государство необузданного субъективизма. Отсюда — стремление поставить на ноги гётевское ополчение. Повсюду гарнизоны и поощрительная раздача чинов. Старые романтики, янычары 14, муштруются для зачисления в регулярные войска, они принуждены оставить свои котлы, принуждены надеть гётевские мундиры, принуждены каждодневно выходить на ученье. Рекруты шумят, и пьют, и кричат «виват!», трубачи трубят,— будут ли в силах искусство и древность отбить наступление природы и молодости? Мы не можем не указать с надлежащей настойчивостью, что под «гётеизмом» мы разумеем не произведения Гёте, не те ценные творения, что, быть может, будут жить и тогда, когда давно отомрет немецкий язык и Германия будет вопить под кнутом на славянском наречии; под «гётеизмом» мы не разумеем также собственно гётевского •образа мыслей, этого цветка, который все пышнее будет цвести на навозе нашего времени, как бы там ни досадовало на его холодную уравновешенность пламенное сердце энтузиаста; словом «гётеизм» мы выше обозначили скорее гётевские формы, какими их лепят толпы скудоумных юнцов, и унылое чириканье мелодий, насвистанных стариком. Та радость, какую доставляют старику эта лепка и это чириканье, вызывает наши сетования. «Старик! Каким ручным и кротким юн стал! Как он исправился!» — изрек бы какой-нибудь николаит15, знавший его еще в те бурные годы, когда он написал исполненного предгрозовым удушьем «Вертера» и «Гёца с железной рукой» 16. Каким грациозно-жеманным сделался он, как противна ему теперь всякая грубость, как неприятно тревожить его, когда ему напоминают прежнее, штурмующее небо, время «Ксений» 17, а то даже, вступив на его старую стезю, с той же заносчивостью бурно проводит годы титанической молодости. В этом смысле один остроумный иностранец весьма метко сравнил нашего Гёте со старым атаманом разбойников, который отошел от своего ремесла, ведет честную жизнь бюргера в среде достопочтенных граждан провинциального городка, старается вплоть до мелочей соблюсти все филистерские добродетели и испытывает тягостную неловкость, когда какой-нибудь лесной собрат из Калабрии ненароком встретится с ним и пожелает возобновить былую дружбу. НОВАЯ ВЕСНА ПРОЛОГ Чуть не в каждой галерее Есть картина, где герой, Порываясь в бой скорее, Поднял щит над головой. Но амурчики стащили Меч у хмурого бойца И гирляндой роз и лилий Окружили молодца. Цепи горя, путы счастья Принуждают и меня Оставаться без участья К битвам нынешнего дня. РАЗНЫЕ СЕРАФИНА 7 Мы здесь построим на скале Храм третьего завета: Нам третий, новый дан завет; Страдание отпето. Душа от двойственности злой Навек освободилась, И наконец-то глупость мук Телесных прекратилась! Ты слышишь бога в мраке волн? Стоусто он вещает. Над нашей головой мильон Его огней сверкает! Его присутствие равно И свет и мрак волнует; Бог — все, что в них заключено, Он в нашем поцелуе.