В. МЮЛЛЕРУ 1 Гамбург„ 7 июня 1826 г. Посылая вам свои «Путевые картины», пользуясь случаем присоединить к ним несколько идущих из сердца слов. Мне давно уже следовало бы написать вам и поблагодарить за любезный прием, который встретили у вас мои трагедии и песни.
Но мне хотелось подождать, покуда рассеются печальные туманы, окутывавшие мою душу; я долгое время был болен и несчастен. Теперь мне уже вдвое лучше, и такое состояние на нашей земле, пожалуй, уже можно назвать счастьем. С поэзией дело обстоит еще лучше, и я лелею немало радостных надежд на будущее. «Северное море» 2 принадлежит к последним моим произведениям, и вы увидите в нем, каких новых струн я коснулся, какие новые песни запеваю. Я не настолько мелочен, чтобы не признаться открыто: размер моего «Интермеццо» не случайно похож на ваш обычный размер, и, вероятно, это произведение обязано вашим песням своими сокровеннейшими ритмами. Ведь именно в то время, когда я писал «Интермеццо», я ознакомился с милыми мюллеровски ми песнями 3. Уже очень рано я воспринял влияние немецких народных песен; позднее, когда я учился в Бонне, Август Шлегель открыл мне много метрических секретов, но мне кажется, что только в ваших песнях я ^атпел то чистое звучание, ту подлинную простоту, к которым я всегДа стремился.'Как чисты, как ясны ваши песни, и все они песни народные. В моих стихах, напротив, до некоторой степени народна только форма; содержание же их принадлежит «цивилизованному» обществу, проникнутому условностями. Да, я достаточно зрел, чтобы подчеркнуть это, и когда-нибудь вы прочтете мое публичное признание в том, что, узнав ваши «Семьдесят семь стихотворений», я впервые понял, как из старых, существующих форм народных песен можно создать новые формы, которые тоже народны, хотя в них нет ни подражания устарелой языковой неуклюжести, ни беспомощности. Во второй части ваших стихотворений форма, по-моему, еще чище, еще прозрачнее и яснее. Но к чему говорить так много о форме, когда мне не терпится сказать вам, что ни одного поэта-песенника, кроме Гёте, я не люблю так, как вас? Напевы Уланда недостаточно самобытны и, собственно, свойственны тем старинным стихам, из которых он заимствует сюжеты, образы и обороты речи. Бесконечно богаче и оригинальнее Рюккерт 4, но в нем мне не нравится все, что я осуждаю в самом себе: мы родственны по заблуждениям, и часто он мне так же несносен, как я сам.
Вы один, Вильгельм Мюллер, во всей вашей нетленной свежести и юношеской самобытности доставляете мне чистую радость. Со мною, как я уже сказал, дело обстоит плохо: видимо, поэт-песенник во мне уже погиб, что вы и сами, вероятно, заметили. Проза принимает меня в свои широкие объятия, и в ближайших томах «Путевых картин» вы найдете много прозаически дикого, жесткого, колкого и гневного, и особенно много полемики. Время наше уж очень скверное; и тот, в ком есть сила и прямодушие, обязан мужественно вступать в борьбу с надутой скверной и с несносно кичливой посредственностью, которые все больше распространяют свое влияние [...] А. ЛЕВАЛЬДУ Париж, 3 мая 1836 г. Надеюсь, что «Утренняя газета» 5 уже начала печатать мою вторую «Флорентинскую ночь». В воскресенье она появилась и на французском языке в «Revue». Эта вторая «Флорентинская ночь» покажет вам, быть может, что в случае необходимости, если политика и религия будут мне воспрещены, я смог бы прожить и писанием новелл. По совести говоря, это не доставило бы мне много радости — я не нахожу в подобном занятии особого удовольствия. Но в скверные времена на- * до уметь делать все. Париж, 20 ноября 1842 г. Дорогой Лаубе! Ваше письмо от 12 ноября я получил и спешу отослать вам примерно половину поэмы7; дня через три пришлю вторую половину, которая листа на два больше. Пошлю ее тоже почтой,— разница в пошлине не столь велика, а главное — доставка гарантируется. Таким образом, у вас сразу создастся общее представление о поэме. Вы увидите, вторая бандероль бесконечно прекраснее, значительнее и во всяком случае поэтичнее сегодняшней. В этой второй части я пытался возродить старую романтику, которую сейчас хотят до смерти забить дубиной, но возродить ее не в мягкой, музыкальной манере старой школы, а в предельно дерзкой форме современного юмора, который может и должен воспринять в себя все стихии прошлого. Возможно, однако, что стихия романтизма слишком враждебна нашей эпохе; в нашей литературе оЪа уже отшумела, и, ‘вероятно, в поэме, которую я вам посылаю, романтическая муза навсегда прощается со старой Германией!