2. Некоторые особенности переписки первой половины XVII в.

Как уже говорилось, мир схоластов был миром «слов» о предметах, принципиально противостоявших основе античной науки — ^образам», «эйдосам». Схоластика была несовместима с духом ан- I им пости, так что первое, с чего начало Возрождение — это с восстановления «подлинной античности», «подлинных» Аристотеля м.'іи Архимеда. «Образ мира» античности переплавлялся схоластической мыслью средневековья в мир «слова о предмете», «видение» которого, если можно так выразиться, обеспечивалось слухом («Чтоб видеть ход вещей на свете,— говорит Лир,— не надо і лаз. Смотри ушами» [Шекспир В. Король Лир / Пер. Б. Пастернака. М., 1949, с. 121]).

Перед мыслителем, стоящим на границе нового времени, прежде всего встала сложнейшая проблема: как переплавить в новом методе познания два исходных определения мышления, сформиро- павшпхея к тому времени в истории культуры: античную мысль, отталкивающуюся от «эйдоса», и средневековый способ мышления с его развитой культурой слова. Необходимо было найти новый «образ мира», не тождественный ни «эйдосу» греков, ни «слову» схоластов, но совмещающий в себе культурные возможности того и другого. В интересующем нас плане это было связано с разрушением принципа авторитарности знания и означало следующее: каждый, стремящийся к знанию, должен был ориентироваться теперь не на Учителя и его интерпретаторов, т. е. не на готовое знание, а на самого себя и других как равноценных (в смысле равного нх участия в формировании нового знания) личностей. Этому соответствовало изменение понимания содержания знания: объектом исследования становится не «слово о предмете» (т. е. не предмет, как если бы он был словом), а предмет самодостаточный, не зависящий ни от чего другого, в том числе и от слова о нем.

Каким же образом можно узнать нечто о предмете? Только имея дело не со словом о нем, а с ним самим, воздействуя на него непосредственно, ставя его в различные обстоятельства, меняя их для того, чтобы выяснить его поведение в этих разных условиях и тем самым понять его свойства. Такой способ воздействия на предмет с целью выявления его собственных характеристик и есть эксперимент. Признание экспериментального, опытного знания единственным (заслуживающим названия истинного) знанием соответствует новой картине мира, мира не «эйдосов» и «слов», а «объектов».

Во всех уголках Европы ученые начинают ставить эксперимент за экспериментом. Однако за фактом превращения знания в экспериментальное скрывается нечто большее, чем просто изменение содержания знания — одновременно это является изменением мировоззренческих установок субъекта; эксперимент — это не только определенное воздействие исследователя на объект, осуществляемое через взаимодействие различных предметов; в эксперименте ученый должен так изменить и развить свое мышле- ниє, чтобы быть в состоянии элиминировать из знания все «субъ ективное» и произвести такие изменения бытия предмета, чтобь благодаря им, как это ни парадоксально, узнать, как он сущест вует независимо от этих превращении. И наконец, в ходе экспери мента устанавливается не только особая связь субъекта с объек том, но п определенная связь субъектов-исследователей — определенный тип общения. Так же как человек' не может жить вне общества, ученый не может экспериментировать «в одиночку»: результаты его исследований все время должны корректироваться исследованиями других ученых, которым он сообщает о своих опытах, а также о трудностях, возникших в ходе эксперимента и пока им не разрешенных. Конечно, в тех случаях, когда речь идет об ученбіх, работающих в одном городе, достаточно было бы личных встреч и бесед, но ведь друзья-коллеги живут и в других городах, и в других странах. Так появляется письмо, письмо особого типа, целью которого становится не повествование о разных житейских делах, а научное сообщение, в том числе и о проделанных экспериментах. При этом оказывается, что в письме с экспериментом происходят такие волшебные превращения, которых не было бы, если бы не было письма, и без которых в конечном счете стала бы невозможной даже постановка эксперимента.

Что имеется в виду?

Когда один ученый описывает другому, как н что он проделал в ходе эксперимента, сообщение иостеиеино начинает приобретать иные логические характеристики, чем если бы имело место устное сообщение. Так, автор не может рассчитывать на непосредственное живое восприятие, ему (и читателю) требуется воображение. Далее, словесное описание начинает сопровождаться рисунками, чертежами, схемами и т. д., т. е. слово постепенно в ряде случаев заменяется графическим, геометрическим изображением. И наконец, самое важное — при описании реальный описываемый предмет с необходимостью превращается в объект идеализованный, который никогда не совпадает (и в принципе не может совпасть) с действительным предметом. Иначе говоря, в ходе переписки, возникающей в силу определенных общественно-исторических причин, формируется новый логический феномен — мысленный эксперимент, выступающий в качестве обязательного дополнения эксперименту реальному, без которого в строгом смысле слова последний вообще не может быть поставлен. Мысленный эксперимент, утвердившийся в науке со времеп Галилея, является таким осмыслением действительных научных экспериментов, благодаря которому происходит формирование нового предмета теоретического знания XVII в.. .Только на основе мысленной модели объекта создается возможность понять его существенные черты и свойства, отличающиеся от чувственно воспринимаемых, с которыми ученый сталкивается непосредственно в эксперименте. И «ученое ппсьмо» (условпо назовем его так) —главный источник создания' такой модели, без которой была бы невозможна наука. В письмах Галилея (и его «Диалогах», поскольку они реализуют этот под- ход) и позже — в письмах Декарта, Лейбница, Спинозы и др.,— ткется канва мысленного эксперимента.

Так, споря с Декартом относительно зрительного образа предмета на сетчатке глаза, Спиноза .говорит о круге, но подчеркивает, •сто это не тот, начертанный на земле круг, радиусы которого никогда не бывают в точности равны, ибо земля неровна; это — мысленно проведенная окружность. И если мы в связи с поставленной задачей обсуждаем, в частности, вопрос о пути прохождения лучей света в телескоп, то мы должны признать, что «в действительности (они) идут не параллельно... рассматриваются же они как параллельные по той причине, что предмет наблюдения находится на столь большом расстоянии от нас, что по сравнению с этим расстоянием отверстие телескопа может быть принято за одну точку» 6. О «мысленном эксперименте» фактически идет речь также в письмах Спинозы к Ольденбургу в апреле 1662 г. и июле 1663 г. По сути дела, за «интуитивным», «ясным и отчетливым» знанием Спинозы (Декарта и др.) скрывается знание, полученное в ходе мысленного эксперимента, воссоздающее предмет по его сущностным характеристикам; и эта теоретическая модель никогда не может полностью совпасть с действительностью, хотя и объясняет ее.

Мысленный и реальный эксперименты (при этом надо отметить, что последний — это также совсем не то, что просто берется нз мира повседневного опыта) оказываются двумя одинаково необходимыми фокусами экспериментирования: в первом случае предмет выступает как «абсолютный», «всеобщий» (возникающий при проецировании свойств реального предмета на бесконечность), содержащийся в единичном лишь в виде тенденции, закона; во втором случае предмет — это единичный, данный, этот, без которого нет всеобщего, но который сам может быть понят только через всеобщее7.

Эксперимент вообще — это детище нового времени и новой структуры знания, что касается мысленного эксперимента, то это прежде всего продукт такой неизвестной прежде формы общения (соответствующей новой эпохе), как «Республика ученых» с ее перепиской. Возникнув первоначально в результате развития межнациональных европейских научных связей и отношений, «ученое письмо» стало по сути дела олицетворением нового типа общения и существенно иного, чем прежде, стиля мышления. Доводя эту мысль до логического завершения, можно было бы сказать, что ученые XVII в. стали бы переписываться, даже если бы Европа не стала «межнациональной»; выражаясь парадоксально, они должны были бы начать переписку даже в том случае, если бы находились в одной комнате. Ибо без письма не развился бы такой феномен, как мысленный эксперимент. А без мысленного эксперимента был бы невозможен эксперимент реальный8.

В отличие от историка литературы переписка между учеными XVII в. интересует историка философии, конечно, не как литературный, а как историологический факт: в поисках адекватной формы новое знание обращается к быту; на смену схоластическим спорам и диспутам о «высоких материях» приходит письмо, в которое наряду с сообщениями «домашнего характера» — о здоровье, знакомствах, путешествиях — начинают включаться описания научных экспериментов и рассуждения по этому поводу. Бытовое письмо превращается в «ученое письмо» (продолжая существовать и рядом с ним), и последнее постепенно становится центром тогдашней научной жизни, т. е. превращается в «научный факт», в факт нового знания.

Это письмо привлекает внимание исследователя прежде всего со стороны своих логических характеристик.

Эти два ряда «сущностей» — «математические начала» и «метафизические начала» — в письмах так тесно переплетены, что отделить их друг от друга можно только очень условно: в споре о «началах» ученый, подобно двуликому Янусу, оказывается и естествоиспытателем и философом сразу.

Как самостоятельная фигура ученый выступит в собственно научных трудах, завоевавших себе право на существование со времени публикации «Математических начал натуральной философии» Ньютона. С этой работы начинается, если можно так выразиться, новая эра — эра научного знания, отличие которого от философского состоит как раз в том, что внутри него прекращаются споры об исходных «началах» научной теории 10: именно в этой работе Ньютона механика впервые предстает в виде строгой научной системы, истинность и точность которой обеспечиваются логически последовательным развитием тех исходных физических понятий, относительно истинности которых вопрос уже не встает.

'Гак, Ньютон впервые употребляет понятия «массы», «инерции» и т. п. как абсолютно бесспорные, не нуждающиеся в обосновании «принципы» (начала) теории. В переписке же между Гуком, Пойлем, Робервалем, Ферма все время идет ожесточенный спор относительно того, что такое масса, что такое сила тяжести и т. п. Гюйгенс, например, вместо понятия «массы» употребляет еще термины «тело» или «величина тела». Декарт в письме к Мерсенну в октябре 1639 г. настаивает на существовании тончайшей материи, тогда как Роберваль и Паскаль в письмах к тому же Мерсенну возражают Декарту, выдвигая принцип «пустоты». Даже сам Ньютон в письме к Бойлю от 28 февраля 1679 г. пытается объяснить причину тяготения (от чего он решительно отказывается в «Математических началах»). «Я добавлю еще одну догадку, пришедшую мне в голову во время писания этого письма,— сообщает Ньютон.— Она касается причины тяжести. Для этой цели я предполагаю, что эфир состоит из частиц, бесконечно разнообразно отличающихся друг от друга по тонкости... При этом грубый эфир воздуха действует на верхние слои Земли, а тонкий эфир Земли — на нижние слои воздуха... Эфир, по гипотезе, будет грубее в порах верхней части тела, чем в порах нижней части. Грубый эфир менее способен пребывать в этих порах, чем тонкий эфир, находящийся внизу; он будет стремиться выйти и уступить дорогу тонкому эфиру снизу. Этого не может быть, однако, если тело не будет опускаться, освобождая пространство наверху, в которое может войти более тонкий эфир»

Следует обратить внимание на тот факт, что в письмах мысль обращается и на физический объект, и на самое себя, в этом случае речь начинает идти об исходных предпосылках нового способа рассуждения, новой логики. По всем этим вопросам между мыслителями также идет полемика, которую можно проследить по некоторым письмам Декарта, Спинозы, Лейбница и др.

Обратимся сначала к Декарту, причем подчеркнем следующее: если средневековый ученый диспут, спор в своей основе предполагал незыблемость исходных принципов («о принципах не спорят»), то философия нового времени начинается как раз с непреодолимой, неизменно воспроизводящейся каждый раз убежденности в том, что если о чем-либо и стоит спорить, то только об исходных принципах рассуждения. Этот спор включает в себя вопрос и о том, что вообще следует понимать под принципом. Это — предмет обсуждения, а не веры, основанной на авторитете.

Так, Декарт уверен в том, что без обращения к исходным основаниям нельзя не только возводить здание теории — без такого обращения невозможно даже полное (в декартовском понимании полноты) объяснение достаточно частного физического явления: «Я охотно ответил бы на Ваши вопросы, касающиеся пламени свечи и других подобных вещей, но предвижу, что никогда не смогу достаточно удовлетворительно сделать это до тех пор, пока Вы не ознакомитесь со всеми принципами моей философии»,— пишет он Мерсенну 11.ХІ.1640 г.12

Важное значение обретают все эти соображения также прі обсуждении собственно философских основ. «Что касается прин цина, посредством которого можно, как мне кажется, узнать, чт< идея, которую я имею о некоторой вещи, не передана рассудочной абстракцией неадекватно, то я вывожу этот принцип лишь из моего собственного мышления, или сознания. Мне кажется, совершенно ясно, что идея, которую я имею о мыслящей субстанции, полна в этом смысле, и я не знаю никакой другой идеи, которая бы предшествовала ей в моем уме и которая не была бы с последней столь связана, что я не могу их хорошо представить, отделяя друг от друга». И далее: «...мы не можем знать о вещах что-либо иначе, чем через идеи, которые мы о них себе составляем, и что, следовательно, мы должны судить о них, лишь следуя своим идеям, а также должны думать, что все, что несовместимо с этими идеями, абсолютно невозможно и содержит в себе противоречие...» 13.

Спиноза не может согласиться с исходными принципами Декартовой философии, о чем он пишет, в частности, в письме к Ольденбургу: «Вы желаете, чтобы я указал Вам ошибки, которые я усматриваю в философии Декарта и Бэкона. Хотя и не в моих привычках раскрывать чужие заблуждения, однако я хочу и в этом вопросе исполнить Ваше желание. Первая и самая важная ошибка заключается в том, что оба они очень далеки от понимания первопричины п происхождения всех вещей» и.

Согласно основаниям философии Спинозы, для того чтобы объяснить творящую природу (natura naturans), необходимо понять ее как причину самой себя, как causa sui, не нуждающуюся ни в. какой внешней причине и понимаемую через собственное бытие; что же касается предметов сотворенной природы (natura natura- ta), то их объяснение должно включать идею производящей причины. «...Так, например, для изучения свойства круга, я задаюсь вопросом: могу ли я нз той идеи круга, по которой он содержит в себе бесчисленные прямоугольники, вывести все свойства его, другими словами, я задаюсь вопросом: заключает ли в себе эта идея производящую причину круга?» 15.

Лейбниц, в свою очередь, выдвигает совершенно другие исходные принципы. Например, в письме к ТомаЗиусу настаивает на ложности Декартовых начал: «Что касается до меня, то я менее всего признаю себя картезианцем... У Декарта я согласен только с самым методом, ибо как скоро дело дошло до приложения последнего, Декарт совершенно позабыл всю свою строгость и сразу запутался в какпх-то удивительных гипотезах...» 1б. Когда речь идет об основах бытия, каковыми являются пространство, материя и движение (что, по Лейбницу, доказывается чтением новейших философов), то к ним могут привести только истинные принципы познания, среди которых Лейбниц выделяет не только ясные и отчетливые идеи, но н принципы непротиворечивости и достаточного основания. «Истинная идея — та, понятие которой возможно, ложная та, понятие которой заключает в себе противоречие» 17.

Таким образом, в письмах обсуждаются, будучи включены в решение конкретных задач позитивной науки, также и основные принципы новой логпкп: что означает правильно понять предмет? Что вкладывается в понятие самого предмета? Что значит сущест- иовать «по истине»? Тот способ рассуждения, который признавался верным в схоластике, должен быть переосмыслен и переосмысливается в соответствии с новыми мировоззренческими установки ми.

В дальнейшем обсуждение собственно логических проблем отходит к философским трудам, в которых продолжают воспроизводиться особенности переписки XVII в. Даже с чисто внешней стороны это так: «Монадология» Лейбница, например, может рассматриваться как развернутый ответ Лейбница Софии-Шарлотте с опровержениями взглядов Толанда, Гоббса, Спинозы и др.; «Новые опыты о человеческом разуме» — это опровержение мыслей Локка в «Опыте о человеческом разуме» и т. д.18 Но главное касается все же логических характеристик: в философских сочинениях продолжают обсуждаться предпосылки нового знания, основы мышления н бытия — о них спорят, полемизируют, дискутируют, тогда как в научных публикациях (трактатах, статьях, сообщениях и т. д.) споры уходят в подтекст, так как задачей научной теории становится нечто иное, а именно вывод всех возможных следствий из тех предпосылок («аксиом», «принципов»), которые считаются бесспорными п по этой причине уже не обсуждаются. Из-за этого различия философские труды в строгом смысле слова нельзя относить к научным трактатам — они, скорее,.являются «подготовкой ума», «очищением интеллекта». В какой-то мере они становятся антиподами научных теоретических систем как раз потому, что внутри научных сочинений начинает преобладать другая логика — логика вывода. К рассмотрению этого мы сейчас и перейдем.